Горница

За всю жизнь я мог погибнуть трижды. Какая-то неведомая сила отводила от меня верную смерть. Никогда не верил в чудеса и сказки про золотую рыбку. Вот хоть убейте, не припомню подобного факта из своей биографии. Я и на рыбалке-то последний раз был в восьмом классе. Так что с полной уверенностью могу заявить, что ни под каким соусом не загадывал трёх заветных желаний. Ни по пьяной лавочке, ни в прочих безвыходных ситуациях.

О персональном ангеле-хранителе, который полагается каждому смертному, я узнал в юности. Но воспринимал досужие байки с легкомысленностью безыдейного атеиста. Не сказать, чтобы совсем уж не верил. Скорее, сомневался. До сегодняшнего дня.

Но, обо всём по порядку. Предпочитаю решать проблемы по мере их проникновения в моё сознание. Придётся порыться в памяти, чтобы откопать случаи чудесного избавления от погибели. Воспоминания накрывают меня выцветшим верблюжьим одеялом, колющим и беспросветным.

Поздняя весна. Мать стирает на улице. На табуретку водружён оцинкованный таз, полный мыльной пены. Я слоняюсь по двору. Пинаю камушки. Мне три года. От безделья направляюсь на задний двор, который выходит прямо к лиману. Двадцать метров огородом – и вода. Ступаю на шаткие доски мостика и выхожу на край…

Не знаю, что привлекло меня в прозрачной глубине. Может, мальки, снующие дружной ватагой. Или краб, неуклюже шагающий по дну, чтобы спрятаться в засаде за брёвна, держащие мостик. А скорее всего, взыграло обычное детское любопытство.

А тем временем мамка моя уже развешивает бельё на веревки, разрезающие двор, как именинный пирог. Она оглядывается вокруг и замечает, что меня нигде не видно. Сразу бросается к водоёму. Женское чутьё всегда верно указывает направление опасности. Выскочив на огород, мать видит картину, достойную фильма об альпинистах. Я вишу, уцепившись за край дощатого настила. Резиновые сапожки утоплены в воде. Болтаюсь в воздухе, как одеревеневшая от мороза рубашка на бельевой верёвке…

Удивительно то, что я тогда не ревел, не звал на помощь. Просто молча сопел и висел. Словно экономил силы, будучи уверенным в скором спасении.

Мне двенадцать лет. Я заслуживаю доверия открывать люк в подпол. Мать спускается по крутой деревянной лестнице в прохладную темноту подземелья. Включает свет и начинает осматривать полки, уставленные запасами. Моя задача состоит в том, чтобы принять банки из материнских рук. Я ложусь на пол и, свешиваюсь над пропастью в два роста взрослого человека. Пытаюсь разглядеть, что выбирает мать при свете тусклой лампочки. Склоняю голову ниже. И лечу ласточкой в пустоту…

Я мог свернуть шею запросто. Но упал в объятья мамкиных спасительных рук. Даже не представляю, как могла она среагировать на мой полёт вниз головой. Она же стояла лицом к полке, но почуяв неладное, бросилась к лестнице.

Мне всегда казалось, что мать обладает способностью видеть мои шалости, производимые за ее спиной. Однажды я менял занавески на окне. Между рамами увидел край фотографии. Она торчала из слоя ваты, которым застилают пространство подоконника от сквозняков. Я бросил свое занятие, найдя развлечение увлекательнее. Глянув, что матушка гладит бельё в соседней комнате, я принялся выуживать снимок, лежащий глянцем вниз. Мной двигало любопытство. Деревянной линейкой я попытался выудить или перевернуть старое фото. Вдруг почувствовал на себе тяжелый взгляд. Обернувшись, обнаружил стоящую посреди комнаты мать. Никогда прежде и после не доводилось мне видеть гневный огонь в этих карих с тёмным орнаментом глазах.

- Саша, - тихо, но назидательно произнесла она, - никогда не смей лезть в чужую жизнь.

- Мам, я только хотел посмотреть фотку, - попытался оправдаться я.

- Я всё сказала…

Случай этот навсегда отбил у меня охоту добраться до злополучной фотокарточки. Но чужая тайна, спрятавшаяся за оконным стеклом, будоражила моё воображение все последующие годы. Когда мать умерла, внезапно и тихо, от диабета, меня снова охватило желание взглянуть на запретный снимок. Но задолго до этого случилось еще одно мистическое происшествие.

Мне двадцать лет. Служу в ракетном полку. Заступаю в караул по складу ГСМ. Он расположен в двух километрах от военного городка. На огороженной колючей проволокой территории вкопаны в землю несколько огромных резервуаров с соляркой и бензином. И лишь сиротливое караульное здание рядом с навесными воротами на вбитых в грунт трубах.

В караулке четыре топчана в два яруса, стол с телефоном и оружейная комната. Нас пятеро в дежурной смене. Сержант и сменившийся часовой спят. Двое пошли обходить периметр. Я забавляюсь разговором с телефонисткой, сидящей где-то в недосягаемой дали. Уговариваю девушку соединить меня с матерью по линии засекреченной связи. Вдруг слышу сигнал прибывшего бензовоза. Лихач Дима из третьего дивизиона предупреждает о приезде. Он считает себя мастером вождения и всегда останавливает мощный «Урал» буквально в полуметре от ворот.

В телефонной трубке пробивается беспокойный девичий голос:

- Шлак сорок! Я – Бутон. Сейчас с вами будут разговаривать. Одна минута.

Девица на проводе загадочным образом связывает меня с матерью. Её рабочий телефон я знаю наизусть.

- Запомни. На всякий случай, - говорила она, но случая ни разу не представилось.

Мать работает медсестрой в операционной. Вытягивает с того света больных. Известный в округе хирург всегда приглашает ее на сложные операции.

- Легкая рука у тебя, Андреевна…

Я жду ответа. В трубке отдается биение моего встревоженного сердца. Дима подождёт. Наконец в чистом от помех эфире армейской связи раздается материнский голос:

- Здравствуй, Саша. С тобой что-то случилось? Как ты дозвонился? Из армии…

- Мам, привет. У меня всё хорошо. Просто соскучился. Не беспокойся, скоро буду…

Разговор окончен.

- Благодарю за службу, Бутон, - поощряю я телефонистку.

- Служу Советскому Союзу! – весело рапортует девица и отключается.

Я выхожу из караулки к приехавшей машине. Наблюдаю живописное батальное полотно. Ворота распахнуты настежь. На земле лежит оборванная стальная цепь, которой мы связываем створки. Поодаль стоит бензовоз. На ступеньке кабины сидит водитель и, обхватив голову трясущимися руками, причитает:

- Тормоза, мать твою... твою ж мать…

Я представляю себе ситуацию, как подхожу к воротам. Снимаю замок. Развязываю цепочку. Твердо уверенный, что водила осадит машину на волосок от меня. Дальше - пустота. Но опять материнская забота спасает от катастрофы…

Известие о смерти матери застает меня в кризис среднего возраста. Прилетаю на похороны ближайшим рейсом. Добираюсь до нашей окраины автобусом. Сразу спешу на кладбище. У свеженасыпанной могилы застаю нашего соседа, инвалида войны. Михалыч нисколько не изменился. Старики всегда пребывают в одной поре. Он часто захаживал к матери. Помочь по хозяйству и выслушать откровения одинокой женщины, воспитывающей сына без отца.

Мы идём в наш дом. Михалыч открывает ключом двери. Заходим в комнату, где коротала одиночество мать. Я подхожу к окну. Те же белые занавески, натянутые на капроновую нитку. Мелкие гвоздики, держащие её, вбиты в раму моими мальчишескими неумелыми руками.

Вспоминаю о злополучной фотографии. Решительно снимаю внутреннюю раму, помогая отверткой. Достаю из ватной прокладки пожелтевший снимок. С волнением вглядываюсь в лица двух молоденьких девушек, стоящих под руку на фоне нашего дома…

- Сёстрами они были, близняшками, - слышу я голос Михалыча, - Мать твоя первой замуж выскочила. Жили после свадьбы вместе. Втроём, значит. Батя твой по молодости, увлекся сестренкой, ясное дело. А она ведьма была сущая. Охмурила. Сбежали они. В Караганду. С тех пор ни слуху, ни духу… А карточку бедняжка, видать, выбросить хотела в форточку. От обиды. Да ветром её и забило между рамами. А потом охолонула. Ладно, пойду-ка я перекурю во дворе.

Старик уходит. Я остаюсь наедине со свалившимся известием. Меня душит злость и ненависть к сопернице, поломавшей жизнь родной душе. Достаю из кармана зажигалку. Поджигаю фотографию. Пламя пожирает глянец. Внезапный сквозняк гасит огонь. На обгорелом клочке остается лишь лицо разлучницы.

«Ведьма, как есть, ведьма», - заключаю я, и бросаю остатки фото в пустой таз, оказавшийся возле умывальника.

Нервно закуриваю. Слышу звук шагов в коридоре. Угадываю старого соседа по шагам. Они перемежаются протезным стуком. Вернувшийся с перекура Михалыч замечает обгоревший снимок в тазу. Пристально глядит на меня и произносит:

- Может, оно и к лучшему. Вот ведь, как вышло-то. Сгорела она, выжгла себя до дна. Улетела пеплом из горницы своей. На небеса…

Мы выходим на крыльцо. Я закрываю двери на замок и протягиваю ключ провожающему меня старику. Он отмахивается:

- Оставь себе. Мне ни к чему. Я свой долг выполнил. Заходи, если что. Свидимся ли? Ну, прощай, сынок.

Мы обнимаемся. Михалыч бредёт по улице, припадая на протез. Я отворачиваюсь и двигаюсь в сторону автобусной остановки. В кармане у меня обратный билет.

Только в аэропорту вспоминаю последние слова старика.

Мать всегда говорила - мой Санечка, Сашенька, а в последние годы так и вообще – Александр Владимирович. Не припомню ни единого раза, чтобы она назвала меня по-особому, как это присуще умиляющимся от обладания родной кровиночкой мамашам. Никогда не произнесла этого слова – сын. Раньше я этого просто не замечал. Сейчас это царапнуло болезненной остротой. Но матери нет. Выходит, что я остался без хранительницы. Со мной в любой момент может произойти всё, что угодно. Или уже происходит. Стоп! Но если я ещё жив, значит…

Безумная догадка мелькает и утверждается в моём мозгу. Надо проверить. Но как? Перехитрить ближайшую судьбу. Тогда появится знак.

Мои мысли прерывает объявление по аэропорту:

- Внимание! Объявляется посадка на рейс номер 123. Пассажиров просим пройти ко второму коридору. Повторяю…

Бегу к кассе, чтобы сдать билет. Умоляю женщину в окошке вернуть хоть часть оплаты:

- Понимаете, это вопрос жизни и смерти.

Последний аргумент, видимо, окончательно убеждает кассиршу в подлинном трагизме ситуации. Она берёт билет, роется в кассе и выдаёт деньги.

-- Странный вы, гражданин. Получите. Только половину стоимости. Посадка уже объявлена.

Я выскакиваю на воздух. Долго торгуюсь с таксистом, уговаривая смотаться на другой конец города. Наконец мы сговариваемся, что он подождёт меня на месте и отвезёт назад. В вечерних сумерках подъезжаем к пустому дому. С непривычки вожусь с замком. Наконец ржавый металл поддается. При свете зажигалки я пробираюсь по коридору и выуживаю из таза фрагмент фото. Бережно обтираю и сую в паспорт. Возвратившись в зал ожидания, спешу к знакомому окошку.

- Один билет до Караганды.

Женщина за прозрачной перегородкой смотрит на меня вытаращенными глазами. Я понимаю, что произошло нечто катастрофическое.

-- Что-то случилось? – задаю вопрос, уже догадываясь о причине интереса к своей персоне.

- Вы знаете, ваш борт… на котором вы не полетели… он…

- Разбился?!

- Нет. Аварийная посадка. Все живы. Но как… вы узнали?

- Ангел-хранитель уберёг, - с облегчением выдыхаю я.

Кассирша хлопочет с регистрацией, искоса поглядывая на меня. Наконец подаёт билет в окошко и неожиданно осведомляется:

- Странно, летите в другой город. У вас там знакомые?

Заданный из праздного любопытства вопрос застигает меня врасплох. Внезапно вспыхивает осознание того, что спешу к совершенно незнакомой женщине. Я даже не уверен, смогу ли разыскать человека с фотографии, застрявшей в окне между рамами на долгие годы…

- Мужчина, вы меня слышите? Вы к знакомым летите?

Меня вдруг охватывает азарт и мальчишеское озорство. Чтобы окончательно ошеломить дамочку в кассе, я уклончиво заявляю:

- Скорее, наоборот.

- Это как? – изумляется женщина.

- Мы давно не виделись…