Оле-Андр

Аудиоверсия: Здесь

Сколько Олежек себя помнил, рядом была Вера.

А помнил он себя с детского сада. Туда он попал по детсадовским меркам «старичком», много болел и находился на попечении бабушки. И чем дольше находился, тем больше болел. Но этого он как раз толком и не помнил. Что тут помнить: сопли да кашель, грелки да горчичники, лук с медом и кутание в кусачий шарф? Такое лучше забыть.

Но вот в череде болезней наконец-то появился перерыв. Так, росленький, но худенький до прозрачности, как хиленькая рассада на подоконнике на северную сторону, Олежек встретил крепкую Веру, коренастую девочку почти без шеи. Казалось, крупная головка лежит прямо на широких плечиках. Впечатление усиливало геометрическое каре на густых черных волосах. Став взрослой, стрижку Вера так и не поменяла. И сама не поменялась. Вера просто становилась очередной большей копией себя.

В момент первой их встречи она стояла, притулившись к дверному косяку, и неотрывно смотрела на новенького. На некрасивом, почти квадратном из-за массивной нижней челюсти, личике привлекали глаза, как два лесных ореха в складочках век — верхнего тяжелого, нижнего объемного. Взгляд серьезный не погодам, будто в детское тельце вселилась старушка с огромным жизненным опытом и теперь глядела придирчиво, зная брод, чтобы соваться в воду, и места, куда соломку стелить.

— Как твое имя, мальчик?

Это взрослое «твое имя», не малышовое «как тебя зовут», сразу приподняло Веру в Олежековых глазах.

— О-ле-жек… — Вера погоняла на языке, как леденец, и разочарованно вздохнула. — Думала, Андрей…

Затем, показала Олежеку шкафчик с рыбкой на дверце и сама убрала туда его вещички. Когда он был готов, взяла за вялую ручку своей твердой, забрав из цепких бабушкиных.

Вслед та лишь махнула рукой, другой смахнула внезапную слезу. Всю дорогу бабушка уговаривала Олежека в садике не плакать. Он и не плакал. Поэтому теперь хотелось плакать ей самой.

В садике Олежек освоился и прижился. Его, словно растение, пересадили в новую почву, и он пустил корешки, стал расти и развиваться, благодаря Вериному уходу. Та внимательно следила, чтобы доедал детсадовскую еду всю без остатка, перекладывая свою котлету или кусок курицы ему в тарелку, на прогулках был застегнут на все пуговицы и повязан шарфом, хотя сама, могла бегать нараспашку, играл во все игры, а если не брали, Вера так и говорила:

— Возьмите Олежека!

В ответ неслось недовольное, но смиренное:

— Ла-а-адно!

Было что-то в ее тоне, не терпящее возражений. Эту некрасивую девочку слушались все, ей подчинялись не только дети, но и воспитатели. Таким же способом: «Возьмите Олежека!», он становился участником всех детсадовских мероприятий: танцевал на утренниках в первом ряду, читал стихи на конкурсах, запевал на концертах. Даже бабушка Олежека попала под Верино влияние. А виной тому был случай.

У окна второго этажа между музыкальным залом и столовой, в огромной эмалированной кастрюле вместо горшка, тянулось к свету растение, с длинными заостренными на концах листьями и аппетитно-розовыми, словно леденцы, цветами. И было в нем что-то невозможное, как в заморском госте в причудливых одеяниях чародея. Проходя в столовую или направляясь в музыкальный зал, Олежек застывал на секунду возле чудо-растения. Ручка сама тянулась за цветком, но за другую руку тянула Вера, и он послушно следовал, куда ведут. Лишь однажды Вера замешкалась, поправляя расстегнувшуюся сандалию, и Олежек изловчился сорвать цветок. Он завороженно разглядывал соцветие, пока увесистый шлепок тяжелой руки не выбил из пальцев розовое волшебство. Посыпались лепестки, полились слезы, до слуха Олежека донеслось возмущенное:

— Дурак, что ли! На секунду оставить нельзя, горе мое! Это Олеандр. Он ядовитый. Тебя будет рвать, двоиться в глазах, потом откажут ноги и…

Что «и…» Вера договаривать не стала, Олежек явно глуп, но не настолько.

— А зачем он тогда? — еле выдавилось сквозь плач.

— Да как зачем? Для красоты, конечно!

Вера привычным жестом ухватила Олежека за руку и повела, туда, куда они и направлялись до остановки у злосчастного олеандра. А вечером она отчиталась бабушке, а бабушка тут же отчитала воспитательницу и заведующую. На следующее утро на месте живого ядовитого олеандра стоял искусственный безопасный фикус.

А Вера получила полное бабушкино доверие и с легкостью убедила ее, что Олежека надо отдать не в спортивную школу, как предполагалось, а в десятилетку при Консерватории, куда саму Веру определяли родители-музыканты.

С детского сада Вера играла на виолончели. Она почти вся помещалась за инструмент. Вот тогда Олежеку казалось, что у виолончели есть руки, с мягкими ладошками, коротенькими, но удивительно проворными пальчиками, путешествующими по грифу или катающимися на смычке, как на лодке. У виолончели было некрасивое Верино лицо с тяжелым подбородком и старушечьим взглядом. Но когда одни пальцы плясали, а другие катались на лодке, выходила густая бархатистая музыка, до того проникновенная, что лицо Веры-виолончели становилось, чудо, как хорошо! И Олежек любил эти пальцы, эти звуки и это лицо, с закрытыми музыкой глазами и облегченным, парящим на волнах мелодии подбородком.

Олежеку тоже захотелось путешествовать, кататься и становиться красивым. А бабушке хотелось, чтобы Олежек окреп и пошел в спорт. Олежек в спорт тоже хотел, но Вера настояла на музыкалке.

А Олежеку рассказала, что туда просто так не берут, и придется петь и хлопать. Хлопать у Олежека получалось, а вот петь… Петь он хотел свою любимую «Мои мысли — мои скакуны». Выходила она у него лихо и бодро, так, что сидящих на лавочке бабушку и ее приятельниц аж подбрасывало. Но Вера уверенно заявила, что это годится разве только на балалайку, и подучила его беспроигрышному «Прекрасное далеко» — гарантии поступления на струнные смычковые инструменты. Вера была права. Олежека приняли. Но не на виолончель, а на скрипку, так хорошо вышло у него «Прекрасное далеко».

И пальцы его путешествовали и плавали на смычке, только в звуках не было бархата. В них был нерв. Может, поэтому и лицо не становилось красивым. Острым подбородком нужно было удерживать скрипку, руки выворачивать нелепо и стоять часами. Но Олежек не возражал. Ему просто не приходило это в голову рядом с Верой.

Они играли в дуэте. Олежек послушно шел за Вериной мелодией и выводил свою, словно подголосок, даже если ведущая партия была у него. Поэтому высоких мест на конкурсах они не занимали. В старших классах Вера непрозрачно намекнула, что репертуар растет, а Олег нет. И времени на бесперспективный дуэт у нее тоже нет, она желает выступать сольно.

Олежек же сольно выступать не мог. Когда он оказывался на сцене без Веры, он боялся до тошноты, до дрожи в ногах, в глазах двоилось и казалось, что пугающей публики в два раза больше. Конечно, ни о какой музыке, делающей лицо красивым, речи не шло. Она вся уходила внутрь. Становилась своей, внутренней музыкой. Внутри Олежека она звучала в исполнении Веры и не походила на заученного Баха или Моцарта, Паганини или Штрауса. Она была его, Олежекова музыка, музыка для Веры. Она росла и расцветала нежно-розовым, чарующим, сладковатым…

Так Олежек стал композитором. А Вера — восходящей звездой концертных залов, исполняющей Олежекову музыку, от которой лица слушателей становились красивыми, потому что им всем казалось, что они отправились в волшебное путешествие на чудесной лодке вдоль волшебных цветущих берегов.

Музыка Олега была сложна для исполнения. Вера только и делала, что репетировала перед выступлениями и готовилась к гастролям. Вера все время занималась его музыкой, а ее домом занимался Олег. Он вкусно готовил, поддерживал порядок в кабинете, уют в гостиной, тишину и покой в спальне. Вера ела и репетировала, принимала гостей и репетировала, спала и репетировала, репетировала… и была чудо как хороша! Но однажды…

Однажды, не доиграв, она бросила пассаж и бросила Олегу:

— Так больше не может продолжаться. Зачем эти невероятные сложности?

— Да как зачем? — удивился Олег. — Для красоты, конечно!

Вера задумчиво подвигала отяжелевшим подбородком, и спокойно объявила, что хочет бросить музыку и Олега вместе с ней.

Во рту стало приторно-сладко, к горлу подступила тошнота, ноги стали ватными, а мир вокруг поплыл двойными контурами из-за предательских слез, и сам Олег будто дал трещину, раскололся надвое. Но тут же взял себя в руки.

Он знал, что делать в таких ситуациях. Вера и раньше в отчаянии заявляла, что бросит музыку. О нем речь шла впервые, но сейчас это следствие хронической усталости и напряжения.

Олег отправился варить для Веры какао. Выпивая чудодейственный напиток, Вера отправлялась спать, а следующее утро начиналось с пассажей.

Какао-порошок в доме был стабильно, а вот молоко… Даже когда оно есть, оно ненадежно. На него нельзя положиться. Вот и сейчас оно не выдержало накаленной атмосферы и свернулось.

Олег застегнул все пуговицы пальто, обвязал горло шарфом и поспешил в ближайший магазин. Очереди не было, и он вернулся очень быстро. Неладное почувствовал прямо с порога. Запах. Запах жареного мяса. Свинины. Вера не выносила этот животный жирный запах. Она не ела свинину, она вообще не ела мяса, а Олегу было все равно, и он готовил, что любила Вера.

Кто же сейчас готовил свинину? Откуда вообще взялась эта свинина?

Олег торопливо скинул туфли, запнулся в потемках прихожей о какие-то кроссовки. Кроссовки?!.. Откуда?.. Но разбираться было некогда, из кухни доносились голоса. Мужской и Верин.

«У нас гости? Боже, как я мог забыть? Как это возможно? Я не мог забыть, я не знал!» — все это теснилось в голове, пока он делал четыре шага по коридору до кухни. Четыре шага на три вопроса и одно утверждение.

Кухня была наполнена шумом. Шумела вода, льющаяся из крана, закипающая в чайнике, бурлящая в кастрюле на плите, но громче этого шипело мясо на сковороде. Оглушенный, Олег замер, притулившись к косяку. Его затошнило, ноги подкосились, но он еще отчетливо видел женщину, в каком-то невозможном халате и фартуке, в разношенных домашних тапках. Она стояла у плиты и смеялась.

Он едва узнавал свою Веру в этом диком наряде, с короткой ассиметричной стрижкой. Олег решительно не понимал, что происходит, когда она успела купить и застирать этот халат, разносить тапки, подстричься и выбрить висок?

— Заканчивай, Верунь! Пережаришь! — раздался волевой баритон со стороны обеденный зоны. За столом в майке и трениках сидел… сам Олег. Только субтильное телосложение сменилось завидным атлетическим.

Вера суетилась у плиты, пытаясь на удивление ловкими для нее, не переносящей готовки, движениями, ускорить процесс: солила, перчила и переворачивала подрумяненные отбивные.

— Веру-унь!

— Что Веру-унь? Что Веру-унь? — давясь со смеха, передразнивала она Олега-двойника. — Я ж тебя сырым не накормлю!

Двойник за столом вздохнул и… крепко выругался. Вера рассмеялась. Тот поднялся из-за стола, подошел к ней сзади, обхватил плечи и, как укусом, поцелуем впился в шею.

— Андре-ей! — игриво взвыла Вера.

Олег вскинулся:

— Что здесь происходит?

— Ничего, — спокойно и буднично, хором ответили Вера и двойник.

— Просто я ушла от тебя… — тяжелым подбородком Вера указала в сторону Олега, стоящего посреди кухни, — к тебе, — стриженый затылок уперся в плечо двойника за спиной.

— Меня Андрей зовут, — двойник сделал шаг к Олегу и, приветливо улыбаясь, протянул руку для знакомства.

В приступе невиданной злости Олег стиснул кулаки. Молоко снова не выдержало, пакет лопнул, содержимое хлынуло на пол. И тошнота подкатила безжалостно и бесповоротно, ноги стали ватными, а перед глазами…

Он увидел, как стоит в своем детском саду между столовой и музыкальным залом перед волшебным деревом с чарующими цветками, крутит в пальцах один из них. Отрывает нежный, аппетитный, как леденец, лепесток и кладет на язык. Сладковатый сок щекочет кончик. Мелкие молочные зубки разжевывают нечто едва ощутимое…

А потом всего становится вдвое больше: две Веры — одна, бьющая его по руке, а другая, зовущая к нему, загибающемуся в приступах рвоты, воспитательницу; две бабушки, одна ворчащая, а другая рыдающая; два его самого — первый Олежек, покорно идущий за руку с Верой, и второй, Андрейка, который ведет покорную девочку за собой. Только у этой Веры нет музыкального слуха, она вместе с Андреем ходит в спортивную школу Олимпийского резерва и занимает на соревнованиях по каратэ призовые места.