Голливудское дыхание

Не так давно я умер.

Ненадолго, на полторы сотни секунд. Привыкший ко всему врач скорой сказал, как само собой разумеющееся, что у меня была клиническая смерть – я не дышал.

Недыхание – это смерть.

Раньше я никогда не думал об этом с такой точки зрения: я дышал, пил, жрал, испражнялся – всё, как у всех. Естественные процессы. Кто считает эти вдохи и выдохи, кто их, вообще, замечает? Только врачи, мать их, эти грустные клоуны на арене смерти, основная задача которых – отвлечь тебя от осознания того факта, что ты сидишь уже в первом ряду.

Первым вдохом мы нагло и самоуверенно заявляем миру о своём рождении, с последним – нас покидает жизнь. Все просто: вдох – это рождение, выдох – смерть, а то, что между ними и есть жизнь. Я даже подсчитал для интереса: каждый человек за свою обычно мудацкую жизнь делает примерно 600 миллионов вдохов и столько же выдохов. Вдумайтесь! Это по 600 миллионов микророждений. микросмертей и микрожизней – целая вселенная в одном человеке, даже если он пьянь, придурок или убийца.

Миллионы подлинных моментов жизни…каждый вдох – шанс и надежда…каждый выдох – прощение самого себя…

До понимания этого я дышал только по двум причинам. Первая – чтобы таскать ноги. Вторая – чтобы вовремя их унести. Да, я использовал дыхание нестандартно – как способ избегать проблем.

Этот способ я изобрёл в детстве, когда моя мать приводила в нашу крошечную, однокомнатную, отдающую затхлостью хрущёвку своих кавалеров на одну ночь. Как сейчас помню: темень, пьяное хихиканье в прихожей, цыканье матери, затем её осторожные, как ей казалось, шаги к моей старой скрипучей тахте. Она наклонялась надо мной и замирала, прислушиваясь – сплю я или нет. Я чувствовал резкий, навязчивый аромат её духов, смешанный с тёплым, манящим запахом женского тела и крепкого алкоголя, слышал шуршание её платья, и дышал. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Так, как дышат люди во сне: сначала бесшумный вдох, а потом длинный, с лёгким напором выдох, как будто на тебя кто-то медленно садится сверху. Основное правило – не сбиться с ритма, дышать равномерно. Мать верила, и остаток ночи я наслаждался тогда ещё загадочными для меня звуками человеческого совокупления. Но самое главное, не нужно было потом прятать от матери глаза и сгорать от стыда, зная, что она знает, что я знаю – проблема решена.

В то время я называл свой способ «Дышать по-киношному». Со временем это детское название претерпело изменения, приобретя синематографический лоск, и превратилось в «Голливудское дыхание». В самом деле? Есть же голливудская улыбка, почему не быть и дыханию? Какая-то доля актерства в моём ноу-хау всё же имелась.

Конечно, есть куда более ходовой и приятный способ, с эдаким философским душком хандрящего славянофильства – прикинуться бухим. Но к нему прилагается пара загвоздок.

Во-первых, пьяным просто так, с кондачка, не притворишься, нужна маломальская тара и соответствующее содержимое, а это не всегда доступно: иногда ситуация складывается напрочь безалкогольная.

Во-вторых, главная опасность выпивки (а прикладываться, хочешь-не хочешь, придётся по закону притяжения тары) в том, что ты можешь потерять бдительность, а это чревато самыми непредсказуемыми последствиями: вместо солипсического «изъятия» себя из неприятной ситуации, можно, наоборот, очень сильно в нее встрять. Но это ещё полбеды. Встрять можно так, что сам не будешь помнить о том, что ты встрял и как именно ты встрял, в смысле, детали – только со слов остальных участников событий или правоохранительных органов. Вот такое некоторым бедолагам приходится расхлёбывать потом всю оставшуюся жизнь.

Мой же способ выручал меня не единожды, и каждый раз действовал безотказно.

В молодости мне приходилось бывать в разных выгребных ямах, якшаться со всякой сволочью, и в ситуации я, бывало, попадал сомнительные, чего уж скрывать. Но моё «Голливудское дыхание» было при мне, как пропеллер при Карлсоне – нажал кнопу и тут же сменил угол обзора.

К примеру, бьют в обезьяннике ночью мужики стукача, бьют за дело, без сантиментов, тихо, а ты …спишь. Вдох-выдох. Спокойненько лежишь на своей шконке и дышишь. Кто кого бил? Спал я. И перед сокамерниками ты чист, и перед ментами – ни в чём не замешан. Нет проблемы.

Или случай в забытой богом забегаловке. Взялся я тогда рукой не за то место не той девицы. Девица была, что надо, только несвободна. Окончательно я это осознал, лёжа на полу после ознакомительного удара в челюсть от её чересчур нервного дружка. Пол в забегаловке вонял и был липким от пойла, рвоты и каких-то других нераспознанных мною жидкостей. Меня не вдохновляла перспектива елозить по нему в стремительно наступающем будущем моим, пусть не свежим и не слишком привлекательным, но дорогим мне, как память, лицом. И я задышал. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Сработало даже сверх ожиданий: мои маргинальные оппоненты решили, что я вырубился с прочими вытекающими травмами. Кто-то даже вызвал скорую…В общем, отделался я тогда легко.

Бурную молодость сменила взрослая респектабельность.

В моём понимании это означало наличие хотя бы одной чистой футболки по утрам и оплаченной коммуналки. Но Марина, моя соседка, за которой я время от времени безуспешно волочился, говорит, что я неверно понимаю значение слова «респектабельность». Ей виднее: у неё неудачный брак за плечами и маленький ребёнок на руках – серьёзный жизненный опыт, который кого угодно научит с пристрастием ковыряться не только в словах.

У Маринки тогда всё и случилось.

Сначала я услышал детский плач за стеной. Плакала Вика – дочь Марины, милейшее существо шести лет от роду, с карими, всегда испуганными глазищами.

Ревела Вика частенько. Обычно ныла на одной ноте, вяло, без энтузиазма, но в этот раз было по-другому: периодически она взвизгивала, а затем начинала плакать навзрыд. Я прислушался. На фоне непрекращающегося детского ора тихим речитативом шёл женский голос, как будто умоляющий или уговаривающий. Затем я услышал его. Я сразу понял – Маринкин бывший. Она рассказывала мне о нём – о том, почему у Вики глаза испуганные.

Можете называть меня не очень умным, недальновидным, грёбаным Доном Кихотом, одним словом, нереспектабельным, но, когда бывший Маринкин муж открыл мне дверь, я с огромным наслаждением пнул его в живот. Он согнулся пополам. Я набросился на него, молотя по его роже. Он дал мне в ответ. Неплохо дал. Стена, об которую я приложился, завершив незапланированный полёт, напомнила мне о своём существовании сильной болью в затылке.

Мы колотили друг друга несколько минут без перевеса с чьей-либо стороны. Я собирался хорошенько прописать этому уроду, задать ему жёсткую трёпку, чтобы он понял своей тупой башкой, что не стоит ему сюда больше приходить.

Я начал одолевать его. В отчаянии он кинулся на меня прямо в лоб, по-уличному, размахивая кулаками. Но не только у него была юность, полная социальных экспериментов и исканий. Пока отбитая гора мяса, лёжа на полу, постигала эту мысль, я решил посмотреть, что с девчонками.

Испуганная Марина с чёрными дорожками туши на щеках вжалась в угол комнаты, обняв обеими руками всхлипывающую Вику.

– Как вы? – я склонился над ними.

Истошный женский крик, расширенные от ужаса глаза Марины, и в это же мгновение я почувствовал резкую острую боль в правом боку со спины.

Я обернулся. Он стоял за мной, сжимая в руке складной нож, лезвие которого уже получило свою добычу. Я хотел пойти на него, но ноги почему-то отказывались слушаться. Острая боль сменилась спасительным онемением. Всё, что я смог – грохнуться на пол.

Остальное я помню отрывками-вспышками, фоном которым был потолок Маринкиной квартиры.

Вот Марина что-то говорит быстро и непонятно…Вика склонилась надо мной и плачет растянутым «Не-е уми-и-и-ра-а-а-ай»…

– Не бойся, – я не хотел её пугать ещё больше, хотя куда уж... – Со мной всё в порядке, просто я очень устал… посплю немного…

Я закрыл глаза и задышал, по привычке, своим «Голливудским дыханием». Вдох…выдох…вдох…выдох…

Не было света в конце туннеля, не было ангелов, музыки и покойных родственничков с елейной улыбкой. Был только выдох и дальше – ничего. Недыхание.

Яркий свет слепит глаза. Надо мной уставшее лицо незнакомого мужика в синей куртке. Рядом зарёванная Маринка прижимает к себе Вику. Девочка оборачивается и смотрит на меня. Какие испуганные глазёнки. Я с усилием улыбаюсь ей. Подбитый глаз отёк и жутко болит, но я через боль подмигиваю Вике. Детское личико озаряется радостью.

Вдох.

Я же говорил – безотказный способ. Дарю.