Сказ о волянине Браве, поганом Деоклетиане и Константине Святом

Ой, вы гой еси, люди русские! Сию быль услышьте, мужеумные.

То волянин Брав, воин славный, племя хранил, словно чадо своё. Племя волянское, племя белое, племя славное.

Девы русы, как берёзоньки, трудолюбы и выносливы.

А мужи того племени языком коротки, да крепки умом, умом-разумом. Тяжела рука, а душа легка.

Держат млад в богобоязне чинной; женщин чтут, как матерь свойную. В каждом срубе по дисяти дитятей взращивали да и более оного.

Недруга встретят крепко. Ай да Бравушка, мастак учит отроков науке бранной!
Малым в любки играти, а мужее — булаву, меч держати. Рубят чуров — щепки летят. Брава глас разумеют.
Не дадут мужи на поруганье волю вольскую, жён поганым римлянским псам. Не затем славный Рем, брат Ромула поганого, в Скифии сгинул; не затем Аполлон летал в Борею Скифскую на лире златой играть. Не бывати сему!
Жили, пахали, детей рожали, богов боялися; да явилися волхвы странные. Светлоликий юноша с ясеня венком мудрости и чорный жриц, грозен, худ и стар.
Андрий — юного псово имя римское воляне Савой заменили. Люб он стал им. Мудрость сказывал и души врачевал. Звался Андрием, учеником апостола Есуса Креста.
Чорного ж жрица опасалися да слушалися. Филаретом звался, поганые привычки имел, гордыней исполнен, но с крепким разумом и убежденьем.
Савушка дитятей вере учил, жён и мужей вразумляти умел. И вовсе сам Брав разум полнити захотел в любви к нему. А тот и рад. Эх, чего он только не знавал; и всё Браву, как есмь, молвил. И про апостольский меридиан, и про реи Андрея, и про Иерусалим град, и про Крест-Спас, и много ещё оного. С тех пор и крест, и руна его на жерле свесивши, не покидавши Бравушку.

* * *

«Divide et impera (разделяй и влавствуй)», — вещал Деоклетиан, описав закон о двенадцати диоцезов. Теперича от Британии и Галлии до Сирии и Египта доверенные пользовалися еговой властию.

«Divide et impera», — вещал Деоклетиан, указав низом перст лЮбому гладиатору, держащего меч на жерле поверженного христьянина, отвергнущего с ним дратися.

«Divide et impera», — вещал Деоклетиан лЮбому Константину, сыну Констанция Цезаря. Сему отроку быть Императором Рима поганого.

* * *

Отбыл Андрий на борейских ветрах. Подобно занозе, остался чорный Филарет. Ох, нагнал тоску, окаянный. Уж и нету того веселия волянам. Малые припуганы, жёны пристыжены, а мужи терпят, да на Брава поглядывают. А Брав и видети не желает. Отживает на полях, да отроков мечом да щитом вразумляет. Власть получил поганый, не мечёвую власть, а душ простых, душ неведущих. Начал на Брава роптати.

- Что ж ты, Брав, Сварожича вашего велишь рубить малым?! Аль им чтить его не ложено? Супротив его пойдёшь — людям кару выслужишь.

- Отойди, чорный ворон! Не разумеешь, что молвишь. Сварожич в сердце, а рубим чурки деревянные. Чур его!

- Не машь мечом, грешник! Не дразни жисть свойную и на чужую не посягай. Пущай твои чада молятся Богу единому, о котором Андрий сказывал, да души взращивают.

- Сварожича знают они, и Андрий не поступал, как ты, поганец. Весел он был, как воляне, а ты — заноза в животе нашем. Гнати прикажу тебя.

Грозно сверкнули Филарета чорны очи. Не добром ушёл на уг оный. А воляне занова зажили вольно, весело, чорного жрица злом не поминая.

Токо коротко такое житие. С дозору дальнего негожа весть пришла. Римлянское войско псов речу Павушку перешло. Ой, войне быти! Жин с детнёй на сивер схоронити нужда сошла.

Не равна война, ой, не равная! Мужи дралися ни за живот, а на смерть, за родну землю волянускую, за богов, за жин и чад своих. Всех зарубили, закололи поганые. Брава с младшим братом Биреем последних в сети загнали.

Главной римлянский пёс сполз с коня. Замахнув топор, молвит Бирею:

- Поклонися мне, скиф смрадный. Целуй сапог, ежель жити желаешь.

Смотрит Бирей на его лихо, дерзко. Не разумеет чужой поганый язык. А тут и пёс Филарет с посохом. Переиначил Бирею с языка ихнего. Ухмыльнулся Бирей, словно первый он, а не псы римлянские, и тем паче не жриц-предатель. Плюнул тому на бороду кровицей, а воину-псу ответ держал:

- Сварожичу клонюся, ан не тебе, волче пришлому, нечистому, до чужих жён охочему вору.

И зарубил супостат Биреюшку воина, брата младшенького, чело раскроив, вражина дерзкий. Молвит Браву, мол, «клонися, целуй» латынью хладной.

Глянул Брав — молнию метнул — покосило римлянина. Молвил словцо срамное, словцо лихое. Гогочет Брав, живот надрывая.

Вразумел то слово враж супостатный, замахнувши топор. От осклаба воеводы обессилил, рука дрожнула.

- Mortem ad Scythians, — то значило «всем скифам смерть». Но указал забрати живаго Брава, пленил оного.

* * *

- Ab hoedis scindere oves (отделяй козлищ от овец), — вещал Деоклетиан и христьян умертвили кольями, опосля скормивши львам.

- За что ты губишь христиан, Великий Император?

- Ab igne ignem (от огня огонь), — вещал Деоклетиан, сгинув с арены, словив в очах осужденье Константина лЮбого.

* * *

Долго ль, коротко ль мытарили Брава по белу свету. И море чорное отгрёб в цепях волянин-богатырь, двигая лодьи римлянские, и кнут вытерпел и кандалы пудовые, покуда в Рим не попал.

Расковали Брава, винами и мясом подчевали, заморский виноград давали, щербет, сладости финикийские. Двух жин дали широкобёдрых с глазами чорными. Да гнушался поначалу Брав ейми. Любушку ж свою славну долго мнил, матерь семи дитятей егово. Любушка мила, статна, глубоока. Эти ж чорны, как смоль; стан свой, словно змей, гнут и молвят непонятно, но послушны. На втору весну он принял их. Забрюхатились обе враз, и треью жину дали.

Уважили его римлянины. Цербером наладили кликати. Слово ему дали, что не почалят в страну волянскую, не ступят на землю егова.

Простодушен Цербер-Брав верил им, стал млад ихний бранному делу учити, как меч, щит и палицу пользовати, как раны врачевати — какой травой, как друга ранного упасати, как своими воинами повелевати, пока из отряда в легион не попал.

Негоже ему было слушати начальников ихих. Поучали срамности окаянные. Велели отроков по-новой учити. Слабых — как жин пользовати прилюдно, чтоб срамно было слабым быти. Сильным — слабых юнцов пользовати право оным же образом. Редок воин у их непользован.

Душенька Брава супротив встала. Отказал им наотрез воеводой наставным быти. «Срамный Рим этот — жёномужей здесь негоже гдядети. Не бывати!», — надумывал Цербер-Брав.

* * *

- Великий Деоклетиан, — молвил Константин, — узнавал христиан я. Добры они. Величавы они кроткостью божей, любовию сильны. Не мечом, не огнём, не львами не сдюжить их, дядька мой родный! Разреши им веру ихнюю.

- Cujus regio, ejus relegio; cujus religio, ejus regio, amicus meus (какова власть, такова и вера; какова вера, такова и власть, мой друг). Acta immanens est perperam (действие, направленное на самого себя ошибочно).

- Великий Император права нищ любови человеков! Хороша цена за имперский жезл орла!

- Amor est nullum de jure (любовь — ничто, по праву), Amor est omnia de facto (любовь — всё, по факту). Amorem destruit imperium (любовь разрушает правление).

- Да не уж то ништо не можити сделати за людей славных, а не по праву книжному?

- Acta est fabula (пьеса сыграна)! Decernera, ut sit sapiens, et facer (мудь мудрым и дерзай), — Деоклетиан снял перстень, Константину одел и сгинул с арены, не распорядившись ни одним животом. Константин же впервой взял власть всех падших миловати.

* * *

Цербер в опале, в катакомбах ихних. Гладиаторам вошёл по указу нового начальника Глота поганого. Варваров и дикий люд Цербер горазд укрощать кулаком единым. Не бывал, кто его дюжей. Глот завидев христьянский крест Андрия на жерле, всячески вред чинил. То на уруса позовёт безоружного, то супротив ливийцев с трезубцами выпустит. Всех терзал Цербер, тем и славился.

В праздник римский, Глот поганый дал противника могучему волянину. Крепок юноша в забрале и латах римских. «Опять щадить придётся, — думал Цербер, — так бы с маху зарубил щенка, так ещё поиграти, толпу потешити, а там уж цезаря перст — указ, авось и живот подарит». А Глот уж Деоклетиану в уши елей льёт. Нашёптывает пакость, что, мол два скифа одного племени дерутся, и так завсегда быти надобно, за чтоб они друг дружку убивати. Отец сына, сын отца да брат брата, аки так. По иному не победити непокорных скифов.

И взмахнули мечами скифы лихие, скифы волю любящи, светлокудрые, бородатые, глубоокие, боги борейские. Брав ударит — в воздух свист, младой — с трибун рёв. Жалко Бравушке юнца рубить, да не рубить нельзя, как телок на убой тот прёт. И обернулся млад, да как слёту молнией свой мечет меч на авось, на судьбинушку. Кабы не Брав, смерть бы принял воин от сего фортеля. То волянской была наука Бравом учёная. Никто другой вразумить сиё не мог. Смерть сверкнула, но Брав уразумел и живый остался. «Чую свой! Учил его!». Младый воин наступавши словил пудовый Брава кулак и стих. Кудри русые из шлема выпали, очушки зашли.

Откинул Бравушка железяку с личика — глядь, витязь славный, родненький. А на жерле руна, как у его висит, родОвая, от прадедов предаваема по мужа нити. «Волюшка, сын мой родный, старшенький! Живый?!» Рвут трибуны, ритуала просят окаянного, язычники! Вспомнил Есуса Креста, что Андрий учил жертвой правой стать. Статно бы вышло жисть отдать на миру, чтобы та у оных по другому шла, без убийств, то в благодати и милости.