​Канун

Стоял на земле город, и был он то ли маленький, то ли большой, кто ж знает. Приехал туда как-то раз парень молодой, из школяров сам, бедный, да весёлый. Звали его Падди. Любил он погулять да поглазеть на всякие разности-интересности. А в городке том их хватало. Вот бредёт Падди как-то по улице, да и видит в стене дверцу — не большую, не маленькую, с ручкой не железной, не деревянной, а какой-то очень примечательной. А над дверью вывеска непонятная, а за дверью словно бы шебуршит что-то, ни громко, ни тихо. Интересно стало школяру, и зашёл он в ту дверь. Только про себя подумал, — эх, говорила мне маменька — не лазай в незнакомые двери...

Внутри царила темнота. Наощупь добрался школяр по коридору до зальчика уютного паба. Лёгкую, пушистую темноту, словно свисавшую с высоких стен и потолка, подсвечивали лампы на столах — шары матового узорчатого стекла с мягким оранжевом светом внутри, а за столами... То ли от темноты, обнимающей всё вокруг, то ли от усталости показалось Падди, что в правом углу сидят две вовсе не девушки, а очень даже ведьмочки, а по левую руку скромная компания лепреконов вольготно расположилась. А перед стойкой под неторопливый блюз из старой радиолы и вовсе кружится дриада в объятиях эльфа, вон даже и крылышки мелькнули... Нет, не крылышки, просто серебристая рубашка. Да и ведьмочки — вполне девушки... Мотнул головой Падди — привидится же такое, — и направился к стойке.

— Чего желаете? — у хозяина были ярчайшие зелёные глаза и удивительная борода-бакенбарды, обрамляющая голову чёрным щетинистым ореолом.

— Пенного бы, — вздохнул Падди. Хозяин окинул его внимательным взглядом, и нацедил пинту светлого — недорогого, но вкусного.

— Добро пожаловать к О’Шорохам в бар «Темнота»! — улыбнулся он школяру, с солидным пристуком выставляя на стойку тяжёлую глиняную кружку с оловянной крышечкой.

— Благодарствую, — кивнул школяр. — Хорошо тут у вас.

О’Шорох улыбнулся:

— В канун Дня Святого Патрика где ж нехорошо!

Падди отсалютовал кружкой и устроился за свободным столиком. Звучала радиола, плавно, словно в воде, а не в темноте, двигались танцующие пары. И так хорошо стало Падди, что сморило его, вот уже и щекой на столешницу опустился, глаза слипаются под негромкие разговоры и тихий смех...

Разбудили его гадкие какие-то звуки — не шорох, — посвист и шипение. Тревожно замигали чудные лампы, ахнули девушки, заметался у стойки хозяин. Сотни змей, ловко скользя по гладким доскам пола, выползли изо всех углов и щелей, заполнили собой свободный пятачок в середине зала, свились в огромный клубок... Проморгался Падди и увидел высокого, худого и бледного, вроде бы человека, с глазами узкими, как щёлочки. Тот постоянно облизывал узкие губы и был на вид очень неприятен.

— Что, О’Шорохи, сспрятали кусок тьмы нашей в своей «Темноте», на свой лад переделали?! — словно бы прошипел он. Хозяин бара к месту ровно пристыл: задеревенел весь. — Всё, дошуршались! — непонятный монстр обвёл глазами-щелями зал — Тёплым сердцам тепло нужно, гретьсся-отогреватьсся, встречатьсся-влюблятьсся... Много ещё чего вы говорили, О‘Шорохи, а сделали и того больше. Ох, давно это было, долго мы с силами собирались... Я, Змеиный король, говорю — вссё! — рявкнул он. — А темнота — моя, холодная, там только змеям хорошо быть должно, насс там не видно...

— Эх, говорила мне маменька не пить в незнакомых местах, — пробормотал Падди, разглядев как следует странного гостя. Но на белочку тот похож вовсе не был, и вполне связно продолжал свою нехорошую речь:

— Жарко тут у вас, тепло, в темноте вашей этой, О’Шорохи... Отобрали во времена оны кусок сладкий у нас, обделили, себе упрятали... Для сердец влюблённых, что в темноте сильнее бьются, для тайн сокровенных, какие темнота лишь тёплая хранит, потому как не для зла они предназначены... Не темнота тайнам нужна — Тьма, они там и хранятся лучше, хххе-хххе, и светиться перестают, глазам мешать. Холод ваши силы отнимает, и людей промораживает, нам подобными делает...

И вдруг Змеиный Король замер. Он повернулся и всмотрелся в темноту, в которой разгорелся маленький уголёк — огонёк — это Падди, не зная, что делать, достал сигарету и машинально закурил.

— Ты!!! — Падди обернулся к бледной харе Змеиного короля — (ну и имечко! или это должность такая?).

— Вы что, впустили сюда человека?! — обрушился король на О’Шороха и его очаровательную жену, испуганно выглядывающую с кухни. Сквозь её кудри у висков виднелись маленькие витые рожки.

«А змеи ведь боятся огня», — мелькнуло у начитанного школяра в голове, и он вдруг понял, что лепреконы вовсе не кажутся лепреконами, а лицо хозяина опушено вовсе не бакенбардами, а самым настоящим мехом. И, значит, Змеиный король тоже вполне настоящий...

«Ну-ка, проверим!»

Школяр ткнул горящим угольком сигареты в рукав своего свитера, связанного из овечьей шерсти. Запахло палёным, и король вскинул руку, силясь закрыться от запаха, который змеи, как известно, тоже не переносят.

Мерзкое чудище задохнулось от гнева, раскинуло лапы и что-то зашипело. Темнота начала уплотняться. Тепло, уют, нежные шёпоты и ласковые шорохи будто вытекали из зала, ведьмочки скорчились под столом, опустились на пол ослабевшие лепреконы. Сам хозяин О’Шорох едва держался на ногах, оперевшись на надёжную стойку, но дело выходило худое. Противная слабость добралась и до Падди. Он качнулся и плюхнулся на кстати подвернувшийся стул. Человек лишь сильно озяб, а волшебным существам было очень туго. Смолк тихий стон дриады, перестали шевелиться ведьмочки, замерла рука лепрекона, и даже стойкий О’Шорох, которому помогала его уютная темнота, опустился на колени, охваченный смертным холодом.

Сейчас Змеиный король заберёт все эти волшебные жизни и силы, до конца высосет всю тёплую темноту — ту самую, которую так любили и люди, особенно молодые. Весенними ночами они готовились к экзаменам, летними — гуляли с друзьями, а иногда даже обнимали гибкие девичьи станы. В уютной темноте, наполненной шорохами, происходит множество важных вещей. Там не видно, как горят щёки, и можно не стыдиться говорить слова, которые не умеют жить при свете. Там рождаются шутки и мысли, там поют гитары и вистлы, там приходят тайны, сотканные из звёзд. Без кусочка этой темноты не повзрослеешь как следует, или никогда не станешь тем, кем мечталось... Не скажешь самое важное... Не вдохнёшь упоительный ночной запах свободы и красоты... И всё вот это отдать какой-то змеюке?

— Да будет Тьма! — меж тем выкрикнул Змеиный король, и на стенах проступил иней. О’Шорох склонялся всё ниже, упрямо сверкая глазами. Эльф лишь слабо вздрогнул от новой волны холода, и последний отсвет волшебных ламп искрами пробежал по его опущенным крылышкам.

— Маменька... — неверными губами прошептал Падди. Не удался нынче канун праздника... Праздник!!! Святой Патрик! — Это же фейри!

«Если выберусь отсюда — отблагодарю маменьку — правильно она мне говорила — допиши ту свою работу про зелёные холмы!»

То, чего боятся змеи, ещё не успело всплыть словом в голове, а ноги уже отбивали незамысловатый ритм. Доски пола вздрогнули, и Змеиный король дрогнул вместе с ними.

Падди поднялся и, приплясывая, направился к стойке. В баре стало чуточку теплее.

— Ссстой, человек! Ты не имеешь права! — прошипел король, а Падди уже вовсю наигрывал на своём вистле, жестяной флейте, которую так удачно прихватил с собой. Он лихо выплясывал вокруг жуткой бледной фигуры, выводя мелодию о дороге в Дублин, такой далёкий и такой родной: уак-фо-лол-ли-да! И тут уже сам О’Шорох сообразил, в чём дело, приподнял мохнатую голову, прочистил горло:

— Эй, волшебный народ, веселись! Джига!

Шатаясь, хозяин бара поднялся на ноги, и неверными ногами начал выплетать па задорного ирландского танца. Падди помог встать его жене и дочери, и ведьмочкам, и дриаде с эльфом. Лепреконы оказались на ногах уже сами. Ударили как следует в крепкие доски тяжёлые подошвы, и изящные каблучки, и босые ступни...

Змеиный король шипел и плевался ледяными дротиками яда. Танцующие фейри взяли было его в кольцо, но танец их, едва очнувшихся, не полнился привычной мощью. Холод отступил, но не ушёл, и от каждого взмаха рук Змеиного короля шла новая волна леденящей пустоты. Так мгновения танца стали мгновениями жизни, и никто не знал, сколько этих мгновений ещё осталось.

Пляши, сомкни круг, как издревле делали фейри у зелёных холмов, и отбивай ритм, который отгоняет холод от тел и душ! И, если этот раз будет для тебя последним — нет толку беречь силы, пляши, не осрамись!

Кончилась мелодия, стихла песня, но новая не успела начаться. Вместо грохота каблуков раздался громовой удар посоха об пол.

— Кажется, мне снова следует здесь прибраться, — прозвучал спокойный голос. — Опять непотребства творишь, змеюка?

Змеиный король застыл как вкопанный. Щёлочки его гляделок наполнила бессильная злость.

— А ну, кыш! — древний и могучий, волшебный посох со свистом прочертил воздух, и бледный Змей сгинул, словно его и не было. С ним ушли холод и леденящая тьма — скатертью дорога!

— Шуршишь ещё, старик? — прищурился белобородый. О’Шорох охнул и бросился к нему, как к старинному доброму знакомцу, не виденному много лет.

— Патрик! — хозяин заключил гостя в крепкие объятия, и тот ответил не слабее. — Ты... откуда? Тысячу сто лет уж как не захаживал!

— Я всего лишь святой, а не Господь наш Всемогущий. Без Его благой помощи да Провидения, по которому этот парень здесь оказался, и сегодня бы не пробился.

И тот, праздник в честь которого как раз начался с рассветом этого дня, кивнул на Падди.

В бурной радости здоровенный О’Шорох развернулся к парню, чтобы облапить его как следует, но зацепил неудачно, и школяр не удержался на всё ещё одеревенелых ногах. Упал Падди, и из кармана его выпали, раскрывшись, старинные часы-брегет — фамильная ценность. На циферблате покоился найденный вчера четырёхлистный клевер.

— Велика твоя удача, человек, — проговорил О’Шорох. — Из-за этой штуки и дверь смог ты увидеть, и мы тебя не распознали.

— Смог, — проворчал Патрик. — Сам-то хоть клевер повесь над стойкой, сын Дану. Тогда и я захаживать чаще буду... хотя бы раз в век!

Ошеломлённый, слегка уставший от всех чудес, Падди лишь едва моргнул, рассматривая белую бороду Патрика и чёрный мех О’Шороха — раз, другой, третий...

...А когда глаза его открылись как следует — вокруг не было темноты. То есть была, но не такая густая. Он словно придремал в уголке бара, где веселились самые обычные люди. Падди подхватил сумку, проверил часы и вистл во внутреннем кармане — всё было на месте, — и вышел на улицу.

Там гремел парад в честь Дня Святого Патрика. Люди, переодетые волшебными существами, плясали, пели, дули в волынки и наигрывали на скрипках. Они блистали, шумели, кричали, веселились так, как умеют только в сердце зелёного Эрина.

Дублин! Родной Дублин! От полноты чувств Падди упал на колени и поцеловал мостовую.

— Настоящий ирландец всегда поймёт другого ирландца! — прошептал он и подмигнул небу. Сзади, из уютной темноты переулка, разгоняемой старинными фонарями, раздался шорох, и Падди обернулся.

Ему улыбалась темноволосая девушка в пышных юбках — они-то и шуршали кружевом и тафтой.

— О’Шорохи, все фейри, все влюблённые и любящие благодарят тебя, человек, — произнесла она, и юбки снова зашуршали — так, словно под ними плавно повели пушистым хвостом.

Падди, разумеется, тут же узнал дочку гостеприимного хозяина бара, откуда Святой Патрик отправил молодого ирландца домой. Школяр учтиво подал руку, девушка по-старинному взяла его под локоть, и Падди шагнул было на улицу, где шумел и сиял парад...

— Нам, О’Шорохам, всё же уютнее в темноте, — шепнула грациозная фейри и в свою очередь тихонько потянула Падди в переулок. Там непривычная круглая оранжевая лампа освещала ни большую, ни маленькую дверь с не железной и не деревянной ручкой.

— Пожалуй, в «Темноте» действительно будет уютнее, — согласился Падди. — Особенно с тобой, прекрасная О’Шорох.