Ночной камыш

Дылду Мотуса шпыняли с раннего детства. Вечно с краю, он рос тихим изгоем. Длинный, витиеватый и тонкий, он так выделялся на фоне остальных шорохов, что это всем не давало покоя. И только матушка, вздыхая, выкраивала для него уютный уголок, прикрывала пушистым своим крылом.

В вечной темноте у шорохов и заботы было: крадущиеся шаги обозначить, шум листа падающего выделить, мышей вечное шуршание очертить тихим звуком. Шорохи, звуки малые, жили в своём тесном мирке, никого не трогали. Изредка страх какой разбередят, но это из озорства если только. Молодёжь баловалась. А так всё больше покой разливали повсюду, разбавляя унылую тишину.

А Мотус, будто и нездешний, рвался в яркий перезвон других звуков. Когда несильно он ещё отличался от шуршащих круглых и колючих своих собратьев, в их шороховое тёмное царство ворвался звонкий дзинь — звук разбивающегося стакана. И тогда Мотус возмечтал уметь так же: рассыпаться трескуче-заливисто в пространстве, ярко вонзаться, распарывать тишину безудержным взрывом.

Этой мечтой очень он раздражал дружков своих неотрывных. У них и помыслов таких не было, а Мотус не просто мечтал. Он втихую, никем не обученный, стал разбавлять надоевшее ему прозябание неожиданными для тишины всполохами. То мышка пискнет соловьём, то вор, затихарившийся, хрусталём звякнет, то камыш на ночном ветру зазвенит бубенцами.

Ополчилось на Мотуса всё общество — не дело шороху другие звуки издавать. Как могла матушка укрывала, защищала нерадивого сына, но не сумела она до бесконечности натиску такому противостоять.

— Уходить, сынок, тебе надо, — обвивая тихим шелестом его изящные изгибы, сквозь слёзы сказала она.

Мотус разрывался. Матушкина печаль и предстоящая разлука омрачали его душу порывистую. Но мир других звуков манил, и Мотус, обняв на прощание матушку длинными своими конечностями, ускользнул из шороховой темноты.

***

В царстве звонов приняли его настороженно. Звоны, все, как один, выпуклые, крепкие, налитые, стали проверять длинного нескладного новичка на прочность.

— Дайте ему что-нибудь простое — стакан вот, например, — усмехнулись старые звоны, медные с позолотой от значительности своей и возраста. Сами не знали, что Мотусу детскую его мечту подбросили.

Как он в мыслях своих выписывал этот самый простой звон, какими кружевами наполнял россыпь звуков... И теперь вот настал черёд проявить свою удаль молодецкую, талант свой недюжинный.

Стакан гранённый на краю стола зашатался и ухнул вниз. Мотус подобрался, напружинился всем своим загогулинным телом, и когда сосуд этот незамысловатый коснулся плитки напольной (повезло, могли ведь и линолеум глуховатый подсунуть), распрямился с морозным хрустом и переливчатым звоном. И такой чистый, такой прозрачный вышел у него звук, что сопроводительный возглас неуклюжей хозяйки стакана «На счастье!» выдался на редкость искренним. И не перестарался Мотус, всем было понятно, что не горный хрусталь грохнулся оземь, а самый обычный стакан грани свои рассыпал на кусочки.

— А ничего этот длинный, — закивали головами старшины, довольные новичком.

Мотус смущённо улыбался, загибаясь обратно в загогулину.

И дело пошло. Постепенно, но неуклонно взбирался Мотус по звонкой лестнице к самым важным и сложным звукам. Несмотря на зависть конкурентов и на презрительные смешки «переломится кривулина».

Витражи и развесистые люстры, вазы и коровьи ботала — всем Мотус звенел виртуозно, с фантазией. Знающие звоны качали тугими своими головам: «Может ведь, чертяка!». И решили подпустить его к колоколам церковным. Что покажет вундеркинд этот нескладный на звонной вершине?

Главный звон среди всех, Сонат, удивился, когда на утверждение привели к нему Мотуса:

— А чего это он худой и согнутый такой?

Прислужники в ответ нашептали об успехах Мотуса. Главный прищурился и добро дал, уж больно велик напор был со всех сторон. «Проверим. Напортачит, вычеркнем», — уговорил он сам себя.

Колоколов было много. Разные, зеленовато-медные, зазвонные и подзвонные, они наполнили Мотуса восторгом. Звонарь дёрнул канаты и верёвки, и Мотус зазвенел всей душой, разлился дивным звучанием по округе.

Казалось, время остановилось, и всё замерло в пространстве. Застыли люди, утихли птицы и редкие звери. Будто бы заиграл сам воздух, и солнце осветило своим лучом небесную музыку.

А как умолк затухающим эхом последний колокол, тишина овеяла божественным ветерком души людей. А Мотус, изливший себя всего, медленно сворачивался обратно в обессиленную петлю.

Сонат рот открыл от сладкого такого звучания. Покачивая головой, задумался.

— Позовите этого чудодельца! — гаркнул он служкам.

Те засуетились, побежали. Привели под рученьки вялого Мотуса. Сонат пальцами своими чугунными движение сделал — служки испарились. Остались они вдвоём: нахмуренный невысказанным звучанием главный звон и талантливый ученик, замеревший с непонятной улыбкой.

— И откуда ты такой взялся? — прогудел Сонат.

— Из шорохов, — тоненько ответил Мотус.

— Откуда?! — налился красной медью Сонат.

— Из шорохов, — продолжал улыбаться блаженный Мотус. Его всё ещё не отпускало всеобъемлющее счастье, проникшее в каждую частичку его звучной души.

А Сонат умерил свой гнев, не стал греметь раскатами — насвистели ему тихие звоны, что да, правду молвит вундеркинд. Из шорохов тёмных пришёл, с узелком и мечтою.

— Ладно, уведите, — махнул рукой Сонат, чувствуя неожиданное благоволение к этому сутуловатому пареньку, непонятному таланту из шорохов, звучанием своим перехлёстнувшим всякое воображение. — Знакомое что-то и в звоне его, и в загогулинах, — басовито подумал вслух Сонат, копаясь в своей дремучей памяти. И, что-то ещё прикинув в уме, добавил: — Пригодится.

***

И зажил счастливо Мотус, забираясь на верхотуры звонного мастерства. Стали доверять ему самые сложные музыкальные ряды самых знаменитых колоколов и курантов. Взошла звезда молодого звона, обласканного верхам и любимого простым людом.

А сам Мотус в минуты отдохновения от обязательных программ, находил удовольствие в незамысловатом звучании деревенской рынды из куска рельса. Долго лилась после одного-двух ударов густая озвучная мощь вибрирующей стали, огибая поля, леса и будоража небесную высь.

А Сонат всё хмурился, вслушиваясь в мелодические пируэты Мотуса, силясь вынуть из запылённой памяти узнавание. Но музыка лилась, и разглаживались красноватые морщины на медном лбу главного звона.

***

Но не было покоя в Сонатовой душе.

Враждовали звоны со звуками инструментальными издавна. За могущество звучное в пространстве.

И Мотуса, хочешь не хочешь, нужно было выставлять в качестве козыря основного на битву звуковую. Дряхлели звоны, того и гляди, полягут под напором вихлястых нотных мастеров.

— И ведь прознала, пискля ненасытная! — гудел Сонат, имея в виду осведомлённость предводительницы инструментальной — Глории — о звоне его юном. Жестокая воительница нотных сражений и дирижёрских пасов выхлёстывала секущими струнами все нужные ей знания по закоулкам звонных окраин.

Донеслось всеобщее беспокойство и до Мотуса. Не понимая своей витающей не здесь душой всех предстоящих опасностей, он чуял нутром угрозу своему свободному музицированию. Запечалился Мотус. Перезвоны его теперь стлались по небу набухшие слезой, увядающим цветком полевым, поникшим к стылой земле.

Глория к сражению подготовилась. Сговорилась (на войне все средства хороши) она с тишунами, что звукам любым поперёк всегда стояли, чтобы те передового сокола звонного оглушили, обложили ватной своей глухотой.

Знала Глория — без главного своего забойщика, зажатым безмолвием, не устоять звонам в битве.

***

— Давай, мальчонка, прозвени за нас! — гудел Сонат, сам лезущий в бой, в грозные басовитые ряды становясь.

Мотус кивал отчуждённо, не нужно его было подхлёстывать, весь он нырнул с головой в предстоящее сражение. Гудели, перезваниваясь тонко и густо, тихо и мощно за спиной шеренги звонов. Медных, упругих, наполненных заливистой силой.

А впереди вырастала громада инструментариев своей стройной, по нити натянутой нотной грядой. По семь в ряду, бесконечными сочетаниями расстилались они до горизонта. А впереди, грациозной фурией вздымаясь до неба, сверкала чёткими полутонами сама Глория.

Белый шум готовились произвести оба войска, в неимоверной звуковой сшибке погребя остальные звуки, смиренно тащащие свои кресты в серых подземельях. Чья мелодия пробьётся через оголтелую какофонию, того и победа. Тому и главенствовать над всеми остальными звуками, тишунов себе подчинять и дланью своей раскидывать звучные сочетанья...

Задрожало, запиликало, запищало, загрохало из-под земли, с небес, отовсюду. Раскрутил свою пружину Мотус, поднимаясь над равномерным гулом, не замечая грозной Глории, странно поникшей при виде его распрямления. Не замечал он и всеобщей ненависти схлестнувшихся звуков. Он взвился над всеми и всея... и дёрнулся, подсечённый на взмахе. С хрустом, с ватным молчанием обволокла его орава тишунов, глуша все его напевные звоны...

С тихим ужасом увядая, падал с заоблачных высот своей небесной музыки Мотус, видя перед собой наполнившиеся вдруг состраданием глаза Глории и гаснущий в безнадёжном унынии медный отблеск Соната.

***

— Успела, голубчик ты мой, — хлопотала над Мотусом матушка. Постаревшая, обветшавшая, но всё с теми же ласковыми своими крылами.

— Где я? — прохрипел Мотус.

— Дома, родненький. Грех взяла на душу, отпустив тебя к родичам твоим одичалым, только о вражде и думающим... — непонятно заговорила она. — Ничего, сыночек, ничего... и здесь найдёшь, куда свой дар приладить, талант свой неразменный применить. Шорохи, они ведь разные бывают...

И поведала матушка почти растерзанному тишунами Мотусу, как запрятали его новорождённого, крошечного совсем от родителей своих настоящих, Глории и Соната, рассорившихся на почве воспитания дитя и вмиг во вражде погрязших. Но талант наследный рвался наружу царскими желаниями и мечтаниями, вот и не удержала его матушка наречённая. И не признали сразу его родители, разыграли в смертельной схватке и чуть не угробили неизведанный доселе талант звучный.

— Нельзя тебе к ним возвращаться, оторвёт каждый своё. Не успокоятся, — причитала матушка, с болью глядя на израненного Мотуса.

А тот и сам, вспомнив глаза родителей своих истинных, понял, что права она, что не расстилать ему более переливы по морям и озёрам, полям и землям диковинным.

Глория и Сонат же, словно громом сражённые оба, после того, как поник Мотус, не заметили восстания тишунов, что поглотили виртуозного трубадура. Запустили щупальца они свои тишайшие во все звуки и звоны, колпак глухой на них натянули.

Окутала пространство вековечная Тишина

***

И только шорохи иногда чирикали в замороженном воздухе.

А Мотус в тишине этой стылой выздоравливая, понял, что нет ничего слаще природной музыки. Что в ночном шорохе камыша утаена глубина, которая и не снилась самому слаженному оркестру, горной дудочке или перезвону колоколов самой великой церкви.

И стал он раздвигать упругую вату безмолвия своими витиеватыми руладами в ночи.

Всё чаще на ночной шорох камыша слетались остальные звуки. Перенять то спокойствие и высшую гармонию, которую рождал Мотус. И всё чаще среди этих звуков объявлялись увязшие, было, в вечной тишине Глория и Сонат. В подрагивающем, разнимаемом шорохами безмолвии они внимали тихим волнам своего сына, заново словно учась звучать.

А тишина понемногу уступала, исходила трещинами её нерушимость под тихим шуршанием Мотуса.