Мотыльки и булавки

Я вру по понедельникам. Буднично и просто.

Касаюсь губами ее прохладной щеки:

— Прости, переговоры затянулись…

Натыкаюсь на ее жалкую улыбку:

— Пришлось выехать на объект, ты же понимаешь?

Замечаю, как она держится за сердце:

— Там снова пробки...

Наверное, когда-то это давалось мне с трудом. Возможно, мне даже было неловко и неприятно. Поначалу. Изменять поначалу мне тоже было неловко и неприятно.

Я вру — с губ падают дохлые мотыльки. По одному на каждый понедельник. Она не замечает, и я задвигаю их носком ботинка под тумбу для обуви. Врать скучно.

В остальном вечер понедельника ничем не отличается от прочих вечеров: ужин под обсуждение домашних дел, пара стаканов виски в кабинете и супружеская постель застеленная идеально, без единой морщинки.

Я засыпаю один. Оно и к лучшему.

***

Я вру по понедельникам. Слова для этого не обязательны.

Подставляю щеку для дежурного поцелуя, делая вид, что так было всегда.

Улыбаюсь тому, как он привычно отвечает на вопрос, который я никогда не задаю.

Притворяюсь, будто не вижу серых безжизненных мотыльков, падающих вслед за его словами, и не чувствую острой боли в груди слева. Врать больно.

Когда гаснет свет в спальне, я, наконец, могу вынуть из-под тумбы мертвого мотылька. Я держу его бережно, чтобы не повредить хрупкие крылья.

В гостинной я кладу мотылька на приготовленную загодя расправилку и снимаю с себя свитер.

Щипчиками поддеваю латунную головку булавки, глубоко вошедшей в мое тело прямо над сердцем. Нужно вытянуть ее аккуратно, чтобы не изогнуть и не сломать. Все должно быть идеально.

Первых мотыльков я прикалывала к куску пенопласта и хранила в коробке из под туфель. Это было некрасиво, неэстетично. Да и сами мотыльки были неуклюжими и уродливыми. Научиться препарированию оказалось не так уж сложно. Научиться гладко врать — тоже. И теперь десятки идеально расправленных бабочек, замерших на идеально тонких булавках, хранятся за стеклами энтомологических коробок в нижнем ящике моего комода.

***

— Ничего не говори, — просит она, только я вхожу в дверь. Берет за руку и тянет в гостинную. На полу разложено с десяток ящиков с бликующими в свете торшера крышками.

— Что это?

— Разве не узнаешь? Они все твои.

Она поднимает и протягивает одну из коробок. Ряды дохлых мотыльков — каждый с аккуратно выведенной на этикетке датой.

— Нравится?

— Нет, — я швыряю коробку на стол. — Зачем ты это делаешь?

Она улыбается и медленно расстегивает блузку.

***

— Зачем ты это делаешь? — растерянно повторяет он.

— А ты? Разве тебе не надоело?

Морщась, я вынимаю из груди очередную булавку, намного длиннее и прочнее предыдущих. Из ранки бежит тонкая алая струйка. Это даже красиво. Он смотрит, будто завороженный.

Я медленно приближаюсь, целую его онемевшие губы.

— А мне надоело, — шепчу и, зажмурившись, вонзаю булавку ему в грудь.

Я открываю глаза. В комнате никого — только крупный мотылек с серебристыми крыльями умирает на длинной стальной булавке. Я бережно прикалываю его к расправилке, укладывая мохнатое тельце в желобок.

Он станет лучшим в моей коллекции.

И больше никакого вранья.