Не бойся, Грейс!

Вы когда-нибудь рубили голову курице? Живой, теплой, трепыхающеся?

Я рубила.

Укладываешь птицу на пенек и резко ударяешь кухонным тесаком. Главное, удержать ее, когда маленькая серая головка отделится от тела. Они ведь даже без головы бьются, будто вырываются на свободу. Вы знали?

Я не знала. Лет до двенадцати.

А потом мать позвала меня на задний двор и велела:

- Учись, Ирма!

Она замахнулась — я отвернулась, зажмурив глаза.

- Это еще что? Кому сдались неженки? Замуж не возьмут, коли ты от домашних дел в обморок валишься! На-ка, повесь над тазом, чтоб кровь стекла.

Она сунула мне теплую тушку и кивнула на крюк у стены. Давясь слезами, я прижала к себе обезглавленную птицу и стояла, как вкопанная. Мать разозлилась не на шутку, отвесив мне затрещину:

- Ты в уме? Все платье кровью перемазала! Иди застирывай, бестолковая!

Она вытащила тушку из моих сжатых рук и подтолкнула меня к дому. Я только обрадовалась. Лучше стереть костяшки пальцев на доске, чем терпеть этот кровавый ужас.

Красные разводы с платья поднимались на поверхность воды в жестяном тазу. Мне сделалось так дурно, что я чуть не упала. Стирала я тогда водой, перемешанной со слезами. Не знаю, плакала из-за курицы, или от страха, что отец накажет меня, запрет в чулане, если узнает о случившемся. На мое счастье, мать ничего ему не сказала.

Но в следующий раз не стала церемониться и вложила тесак мне в руку.

- Быстрее привыкнешь!

Я окаменела. Мать подошла сзади, обхватила мою руку и рубанула так сильно, что куриная голова отлетела на пару шагов.

- Все. Иди повесь. И голову подбери, - взглянула на меня, застывшую над тушкой и пригрозила, - не то отцу нажалуюсь!

После я рубила головы сама. Сердце леденело, ноги-руки становились неподъемными, но страх отцовского гнева был сильнее жалости к птицам.

Иногда мне помогал Маркус — брат, что родился передо мной. Другие старшие, все трое, уже были женаты и жены их, не в пример мне, куриные головы рубили так же споро, как их мужья — дрова для печи.

Маркус был взрослее всего на пару лет, ему даже никого еще не сосватали. Наверное, он меня жалел — так же, как я птичек.

- Давай.

Он забирал тесак и быстро, пока никто не видел, расправлялся с пернатой. Я тоже не смотрела — стояла, отвернувшись к стене. Сделав дело, он подходил, гладил по плечу, утешая:

- Ну все… Иди работай.

Если ты научился рубить голову, ощипывать и палить над огнем уже не страшно и даже почти не мерзко. Только вонь стоит по всей кухне. И платье потом два дня пахнет паленой плотью. Ну ничего, свои не заметят, а чужаков у нас почти не бывало.

Ферма наша стоит на отшибе, до следующей такой же — целое кукурузное поле. До ближайшего поселка — такое же, только с другой стороны. Я знаю, потому что отец стал брать меня с собой на рынок, как только мне исполнилось четырнадцать. На рынке у нас свой прилавок для торговли сыром.

Сыр делают снохи под присмотром матери. Меня не подпускают — шикают, мол, я только мешаюсь. Зато продаю сыр быстрее всех. Отец говорит, это потому, что у меня лицо хорошее — спокойное, а взгляд строгий.

Утром перед поездкой я повязываю на голову черный фатиновый платок. За пределы фермы без платка ни одна женщина выйти не посмеет. Мы и здесь-то всегда в чепце или шляпе, а уж чужаки нас неприбранными и подавно видеть не должны. Платок повязываю, фартук поверх платья надеваю, сажусь на телегу, и мы отправляемся. Часа через два уже у рыночных ворот, еще время перекусить остается.

Отец строго следит, чтоб я делом занималась, по сторонам не глазела. Но я исподтишка все равно поглядываю. Знаете, как интересно? Подмечаю, как другие женщины одеваются, какие платья себе шьют, какую вышивку по воротничкам пускают. Хоть в нашей общине разнообразия в одежде не бывает, а нет-нет, да увидишь какую-нибудь мастерицу, оборку по низу пришившую, или отворот на рукав - из темного кружева. Мать бы отродясь такого не позволила.

А раз, представляете, я тут приезжую девушку видела! Отец тогда ворчал без остановки, что староста журналистов в общину пустил. Так журналистка эта была в джинсы одета! Прямо как наши мужчины. И волосы по плечам распустила. Не заплела даже! Отец в тот день не стал дожидаться, когда у нас товар раскупят — собрал все в два счета на телегу. Домой мы еще до ужина вернулись.

Я ту смелую девушку до сих пор помню. Помню, как волосы ее красивые, по плечам рассыпанные, ветер тормошил.

Если проехать еще столько, сколько до рынка, попадешь в дальний поселок. Говорят, он больше нашего раз в пять и оттуда автобусы идут до города с высокими зданиями.

Раз в пыли у дороги я нашла потрепанную открытку. Отец не видел — заговорился с нашим соседом-пасечником. Я быстренько ее из пыли подняла и в карман передника спрятала. Иначе бы отобрал. На открытке широкая улица с красивыми машинами, люди, одетые странно и разноцветно. Высоченные дома с широкими окнами нависли над улицей. Они даже целиком в открытку не вошли. Да это, наверное, и не открытка, а фотография — уж больно все правдоподобное. Я, конечно, не знаю: фотографии у нас строго-настрого запрещены… А хотите, покажу ее? Может, вы мне подскажете, что это за город такой.

Еще из запретного у меня одна книжка есть. Такие у нас никто не читает: чтобы время впустую не тратить и голову пустяками не забивать. Книжку я тоже на рынке нашла, рядом с прилавком. «Волшебник из страны Оз» называется. Там про одну девочку, которая очутилась далеко от дома и друзей повстречала. Я потихоньку читала, тайком. Пойду коров доить, а книжка там в сарае за дощечкой припрятана. Вот я по малюсенькому абзацу и успевала каждый день. Все там выдумки, конечно. Но мне бы тоже так хотелось — и в стране волшебной очутиться и друзей найти.

Ведь с тех пор, как Маркус умер (а это уж почитай как полгода назад было) у меня никого близкого не осталось. Разве только Грейс.

Грейс — это курица. Она ко мне еще желтым цыпленком прибилась. Другие цыплята ее обижали, клевали, что ни день. Вот она за мной и бегала, как за мамкой. Только выйду на двор — она уже здесь. Жалко мне ее стало, подкармливала, лакомства в горсти приносила. А она с виду — курица, а в душе — кошка. Ласкается, шею подставляет: почеши. Иной раз и не поймешь, квохчет она или мурлычет. Если я вдруг загрущу или мать на меня прикрикнет, Грейс бежит, о ноги перышками трется — утешает меня.

А когда Маркус, помогая отцу с починкой кровли, с крыши упал, я Грейс обняла да все крылья ей слезами вымочила. Погоревали.

Маркус ко мне всех добрее был. Подбадривал, смешил да заботился. То принесет из сада румяное яблоко, то выпросит у мыловара душистое лавандовое мыло для моих волос.

Но самое ценное, что брат для меня сделал — научил на велосипеде ездить. У нас ведь к этому занятию женщины желания не выказывают. Если куда надо — то пешком идем, а когда сильно далеко — так отец или муж на телеге довезет. А Маркус на велосипеде по всяким мелким поручениям ездил: головку сыра кому из общины отвезти, к соседям за медом, или мылом, или свечным воском. А когда минутка свободная выдавалась, да родители в отлучке были, он вокруг дома ради забавы катался: и стоя, и без рук, и задом наперед.

Раз я, полоская белье во дворе, смотрела, как он щурится от ветра в лицо, смеялась вместе с ним, и вдруг спросила:

- А сложно кататься?

Он остановился, на землю слез, посмотрел внимательно и махнул рукой:

- Айда, научу! Ну, Ирма, не бойся!

Я по сторонам оглянулась, руки о передник вытерла и подошла несмело.

Сколько раз после он повторял «не бойся, Ирма»: пока я неуклюже забиралась на седло, путалась в юбке, ездила зигзагами, заваливаясь то в одну, то в другую сторону.

Но все же я выучилась! Как же он радовался вместе со мной, когда я сделала первый круг без его поддержки и ни разу не упав!

Родителям про это мы ни слова не говорили. Такой же был секрет, как книжка про Дороти и открытка с домами до небес.

Никто так и не узнал бы, не случись с Маркусом несчастья.

Схоронили брата. Время прошло. Дом, огород, поле — все заботы требовало, жизни.

В один из дней мать сказала отцу, что надо бы кого-то послать к мыловару, белье стирать нечем. Я, робея, подошла поближе, поправила чепчик, одернула фартук и с трудом выдавила:

- Я могу.

Отец не сразу и понял.

- Чего тебе?

- Я могу, - голос звучал уже тверже, - я умею… на велосипеде…

- Это кто же тебя научил? - усмехнулся он.

- Маркус.

Я вжала голову в плечи, ожидая гневной отповеди.

На удивление, отец не стал ругаться. Может, потому, что Маркус был его любимцем. Любимее старших, и уж конечно — любимее меня. Отец ведь хотел сделать его своим преемником.

- А ну покажи! Ну, чего глаза таращишь? Возьми велосипед, покажи, как ездишь.

Я вывела велосипед из сарая. Дрожа и боясь свалиться на какой-нибудь кочке, проехала круг и остановилась рядом с родителями.

Отец смотрел задумчиво, провел рукой по рулю, сиденью.

- Ладно, завтра поедешь, - махнул он рукой и, уйдя в дом, закрылся в своем кабинете.

На следующий день мать оглядела меня с ног до головы, заправила под платок выбившиеся волосы, дала кучу наставлений, как себя вести, дала кошелек с деньгами, и я поехала.

Сначала вела с опаской, но чем дальше удалялась от дома, тем ровнее держала руль, тем больше набирала скорость. Как я не упала в тот раз, сама не знаю. Мелькали кукурузные стебли, ветер дул в лицо, я была одна на дороге, одна во всем мире, и мне хотелось ехать все быстрее и быстрее.

Так милый Маркус сделал мне прощальный подарок — чувство свободы.

Да только как нашла свободу, так ее и потеряла.

Пасечник, к которому я ездила за медом, глядел-глядел на меня липким взглядом, да и приглядел в жены своему сыну — парню хлипкому, болезненному, с холодными, злыми глазами.

Сколько раз я видела издали, как он раздает тычки и затрещины сестрам. Ни разу не прошел мимо девчонки, чтоб не обидеть. «Безмозглые курицы», - кричал он им и замахивался попавшим под руку прутиком.

Следующим летом я должна буду стать его женой. Думаете, такой позволит мне ездить на велосипеде?

Вчера мать вышла во двор, где я выбивала половицы, и ткнула пальцем в Грейс:

- Пора бы ее прибрать. В субботу соседи приедут свататься — будет им сочная курица на ужин. Слышала, Ирма?

- Но, мама, это же моя курица…

- Вот сама и зарубишь.

- Не буду я! Не буду! - я бросила выбивалку под ноги, сдернула с веревки половицу и пошла в дом.

Мать встала поперек дороги и хлестнула по щеке.

- Хватит, поди-ка, играться? Невеста уже! Чтоб к выходному курица была!

Я знала, где мать хранит деньги на хозяйственные расходы. Взяла оттуда чуть больше, чем нужно на билет до города. Сколько стоит билет я тоже знала: между страниц моей книги лежала маленькая потертая квитанция, которую я подобрала пару месяцев назад на рынке и решила сохранить. Это словно делало меня ближе к той незнакомой жизни, где женщинам не нужно прятать волосы под чепцами и никто не рубит птицу кухонным тесаком.

Еще я знала, где мать хранит снотворное, которое подливает иногда по вечерам в пивную бутылку отцу.

Я вылила весь бутылек в парное, только что из-под коровы, молоко и поставила кувшин в центр стола. Стакан молока за завтраком должен выпить каждый. Свой стакан я пролила, неуклюже махнув рукой. Отец рассердился, прикрикнул, но наказывать не стал — завтра ведь важное событие, я должна быть в добром настроении.

Через полчаса сморило всех: отец храпел в своем кабинете, мать, сложив руки под голову, уснула за кухонным столом, братья со снохами разошлись по своим комнатам.

Я вытянула из под кровати старенький саквояж Маркуса, куда еще вчера сложила книгу, открытку, белье и пару платьев. Между платьями сунула завернутые в тряпицу деньги. Повязала платок и вышла на двор.

Грейс сидела отдельно от прочих кур в чуланчике в ожидании казни. Я тронула вертушку и распахнула дверцу. Грейс подбежала, заквохтала тихо. Я подхватила ее и засунула в большую холщовую сумку, перекинутую через плечо.

Вывела из сарая велосипед, закрепила на багажнике сундучок, вышла за ворота и покатила так быстро, как могла.

Я видела на билете во сколько отправляется автобус. Я должна успеть. Проехав наше кукурузное поле, я остановилась. Не потому что запыхалась, хотя сердце и подпрыгивало чуть ли не до горла. Нет. Просто нужно сделать еще кое-что.

Я прислонила велосипед к дорожному столбику, подняла руки и долго замерзшими от холодного руля пальцами развязывала узел платка. Наконец, он поддался. Я сняла платок, расплела косу — ветер тут же взметнул волосы и бросил мне на плечи.

Грейс выглядывала из сумки, легонько клевала пуговицу моего пальто и поглядывала черными горошками глаз.

Вот так, Грейс! Так ведь намного лучше? Едем, Грейс… Не бойся! Никто не отрубит нам головы!