Каждому воздастся

Тюрьма «Графоманская тишина». Камера № 13. 2033 год.

Диодный плафон под потолком давал света ровно столько, чтобы не промазать пальцем мимо ноздри.

Критик Вотевотов – тощий, дёрганый старикан с взъерошенной бородой – задумчиво поскрёб в кудлатом затылке и огляделся. Серые стены, ржавые прутья решётки, да грязный пол – картина типичная для столь неприятного места. На душе тоскливо, хоть башкой о стену колотись.

На соседних нарах вальяжно расположился упитанный господин средних лет. Андриан Лакричный – писатель, широко известный в узких кругах. Его Вотевотов признал сразу, по кольцу в носу и шевелюре, выкрашенной в едко-циановый цвет.

– И ведь ничего такого не сделал, – вслух пожаловался Вотевотов, обращаясь как бы в никуда, но украдкой поглядывая на Лакричного. - За что, спрашивается, повязали?

– А таки да, за что же? – тут же поинтересовался сокамерник.

– Так говорю ж, вообще ни за что! – с готовностью поделился Вотевотов. - Всего-то написал, что в последнем стихе Пшездецкого не хватает двух запятых...

– У-у-у, – протянул Лакричный. – Ну всё. Впаяют тебе суток тридцать исправительных работ с метлой. Может, ещё десяток профилактических плетей при освобождении пропишут.

– Да как так-то?! – возопил Вотевотов.

– Тише ты, не ори, – поморщился Лакричный. – Закон такой, что ты хочешь? Это раньше можно было критиковать как влезет и кого пожелаешь. А теперь всё! Теперь у нас закон «О защите чувств пишущих». Думать надо было, прежде чем писать такое. Тем более – Пшездецкий сейчас кто?

– Председатель «Союза поэтов Страны», – тоскливо вздохнул Вотевотов.

– Во-о-от! – многозначительно кивнул Лакричный. – Лицо поэтически неприкосновенное. Согласно закону.

– Тьфу! Чушь-то какая… – чертыхнулся Вотевотов и снова усиленно почесал затылок. – Никак не могу разобраться в этом дурацком законе…

– Тс-с-с! – прошипел Лакричный.

Вотевотов вжал голову в плечи, затравленно заозирался. Лакричный тоже огляделся, и пересел к нему на нары.

– Слыхал, что случилось с критиком Конёвым? – доверительно зашептал он.

– Краем уха, – так же тихо ответил Вотевотов. – Вроде бы его забрали в первый же день, как этот чертов закон в силу вступил.

– Ага, – подтвердил Лакричный. – Это за разгромную пародию на стихотворение Пшездецкого «Оу, эти армянские чебуреки!».

– Да-да, – закивал Вотевотов. – Помню, читал. Шедевр! Но её потом удалили как экстремистский материал…

– Так вот, – продолжил собеседник. – Конёву за неё кончик языка урезали, и потом ещё посадили на пять лет в колонию общего режима.

– Ох, ёп… Перный театр… – ужаснулся Вотевотов. – А язык-то тут причём? Он же писал, а не болтал.

– Так гласит закон, – пожал плечами Лакричный. – Писанина отныне приравнена к болтовне.

Вотевотов пошевелил языком во рту. Ему впервые в жизни понравилось ощущение его присутствия. Критик содрогнулся от мысли, что вот так, ни за хрен собачий, всё может быстро поменяться.

– И как же он теперь, без языка? – нервно сглотнул Вотевотов.

– Тю, – усмехнулся Лакричный. – Ему ж не весь отрезали, а только кончик. Отныне будет произносить фамилию народно-признанного поэта Пшездецкого без запинок.

– Бгы-гы-гы! – раздался скрипучий гогот из дальнего угла камеры.

Собеседники синхронно повернулись на звук. В тускло-голубоватом свете виднелись лишь смутные очертания громоздкой фигуры, занимающей нары. Писатель и критик помолчали минуту, выжидая, но стало ясно, что кроме хохота больше ничего не прилетит.

– А тебя за что взяли? – снова повернулся к Лакричному Вотевотов.

– Да-а-а, – махнул рукой писатель. – Написал отзыв на очередной опус Пшездецкого. Стих – говно, да простит меня именитый мэтр… Я там ему порекомендовал поменять пару рифм. Ну, Пшездецкий сразу за сердце – оскорбился, значит. Литературная инквизиция – меня под белы рученьки… И вот я здесь.

– Вот ведь ещё! – Вотевотов досадливо шлёпнул себя по тощей коленке. –  Придумали же на нашу голову новый карательный орган – инквизицию эту… Она же литературу от графомании защищать должна, а не наоборот!

– Ну-ну, – скептически хмыкнул Лакричный. – Хорошо ещё, что под руку молодцам из «Сорока правдоборцев» не попался. Вообще бы на месте распяли, как злостного тролля.

Вотевотов понимающе закивал.

– И сколько тебе за это светит?

– Думаю, годик условно дадут! – бодро сообщил Лакричный.

Похоже, его совсем не пугала грозящая кара.

– Бгы-гы! – раздалось из дальнего угла камеры. – Не надейся. Впаяют года три реального срока.

Собеседники снова обернулись на голос.

– А вы, милейший, простите, кем будете? – процедил Лакричный, скептически хмуря брови.

– Литературное достояние окружного масштаба, поэт Цой Пан До, – хохотнули в ответ. – Слыхали о таком?

– Это тот самый знаменитый русскоязычный корейский поэт? – шепотом осведомился Вотевотов.

– Йеп, – так же шёпотом отозвался Лакричный. – Только не корейский, а корякский…

– А-а-а, – уже в полный голос затянул Вотевотов. ­– Конечно, грех не знать!

– Да хоть «Бэ-э-э», – передразнило корякское достояние. – Знаю, что спросите. Так вот: у мерзавца Пшездецкого вообще все опусы – говно. Но с таким статусом кто ж ему поперёк скажет? Ну, написал я на его поэму пародию. И что? В отличие от Конёва, я матом не выражался, так что экзекуция языка мне не грозит.

– Да ну его, – зашептал Лакричный в ухо Вотевотову. – Это ж матёрый рецидивист. Он постоянно поэтов критикой разносит, поэтому-то вечно машет веником на общественных работах. Но в этот раз полюбому надолго упекут. Ведь на самого Пшездецкого наехал…

– Чего вы там шепчетесь? – грозно донеслось из угла. – Мне, может, встать, да поближе подойти?!

Истошный скрежет замка прервал его угрозу. Обитатели камеры встревоженно уставились на дрогнувшую железную дверь.

Та распахнулась. Внутрь шагнул господин важного вида: в брендовом костюме, лыс, упитан и значителен. Брюки его, освобожденные от ремня, ничуть не спадали, крепившись на месте за счёт солидного брюшка, даже не надо было поддерживать их рукой.

Дверь за спиной нового заключённого захлопнулась. На какое-то время в камере повисла тишина.

Господин прищурился, осмотрел присутствовавших, остановил взгляд на Вотевотове с Лакричным.

– Ну, что? – изрёк он глубоким приятным голосом. – Сидим, жулики?

Лакричный вскочил на ноги, возмущённый дерзостью новичка. Вотевотов поперхнулся голодной слюной. Из дальнего угла послышалось грозное рычание корякского поэта.

– Чего таращитесь? – нагло осведомился пришлый. – Авторитета ни разу не видали?

Лакричный уселся обратно, заключенные настороженно притихли.

Авторитет рассмеялся, и, сделав широкий жест рукой, представился.

– Я светило народной поэзии Пшездецкий, собственной персоной!

Глаза Лакричного и Вотевотова в момент превратились в оловянные бляхи. Цой Пан До задавлено всхлипнул из своего угла.

– Ха, не ждали, голубчики? – ядовито усмехнулся Пшездецкий, явно наслаждаясь зрелищем растерявшихся сокамерников. – Да уж, не моего полёта вы птицы… Только и знаете, что гадить критикой на головы друг другу. А я вот написал стих в честь выхода новой книги Президента Страны.

Он многозначительно посмотрел на Лакричного. Тот промолчал – всё ещё пребывал в ступоре.

– Книга называется «Глубина», – продолжил авторитет. – И вот что я о ней написал.

И Пшездецкий, гордо вскинув волевой подбородок, торжественно продекламировал:

«А вы, друзья, как ни садитесь,

Но в глубинисты не годитесь!»

Вотевотов нервно икнул. Лакричный выпал из ступора, шмыгнул, облизал пересохшие губы. 

- Уй-йо, – задушено донеслось со стороны Цой Пан До.

– Вот меня сюда и упрятали, – трагическим тоном заключил Пшездецкий.

Он вскинул вверх правую руку с оттопыренным указательным пальцем.

– Теперь мне грозит расстрел! Не то что вам, мелким уркаганам от литературы.

Для придания своим словам пущего веса Пшездецкий презрительно сплюнул на пол.

Замок снова лязгнул, опять отворилась дверь.

– Пшездецкий, твою мать! – донесся звонкий голос конвойного.

– Я! – тут же отозвался авторитет.

– Выходи, сволочь! Тебя же за неуплату алиментов задержали! Тюрьмой ошиблись, мать-перемать…

– Хр-р-р-р! – донеслось из дальнего угла.

Вотевотов с Лакричным вскочили на ноги.

– Не-не-не! – хором возопили арестанты. - Оставьте его здесь!

– Счастливо оставаться, господа! – воскликнул Пшездецкий, и, манерно взмахнув рукой на прощанье, спешно выскочил за дверь.