Мо - неты тень

В лавке Папаши Мо можно было увидеть все, что угодно: старые запчасти здесь соседствовали с заплесневевшими консервными банками и дешевыми, якобы фарфоровыми фигурками. «Боже, это что, настоящий фарфор?!» «Ну разумеется, мадам, все по Вашему желанию».

Не верьте — в лавке Папаши Мо сокровища всегда прятались не там, где Вам казалось.

Рахель сидела за заваленным всякими всякостями столом и учила историю. Войны за ветер, Не-такой-большой взрыв, Третье Великое переселение народов... Все это было относительно недавно, а потому казалось скучным. Древняя история виделась живей и понятней, чем Ново-новейшая.

Работать стажером было довольно-таки невыносимо. Папаша Мо, вздумав открыть свое дело, начитался старинных учений Тейлора, Форда и Слоуна, а потому Рахель в его представлении априори была «глупа, ленива и жадна», а снаружи лавки днями и ночами дежурила толпа таких же и еще лучших работников, готовых в случае чего тут же занять ее место.

Это не было правдой, но Рахель все равно прилагала все усилия, чтобы Папаша был ею доволен, терпеливо отвечая «Да, сэр», и «Я Вас услышала, сэр», и еще «Я Вас поняла». Косячила она много, никогда прежде не работая, да и сейчас не видя себя в «бизнесе». Но это место она потерять не могла.

Рахель ждала своего шанса.

Да, кстати, «косячить» — это значит «делать небольшие ошибки», разг., устар., 21 век. Рахель, знаете ли, была студентом-историком.

Зазвенели колокольчики, закачались радужно переливающиеся под потолком круглые украшения, и Папаша Мо вошел в комнату.

Рахель выпрямилась.

Папаша медленно сделал несколько шагов, огибая Рахель по кругу. Он был высок и тяжел, и склонен был каждому своему жесту придавать преувеличенное значение. Поросль над его верхней губой странно соответствовала по форме проплешине на затылке.

— Инвентаризация, — сказал Папаша Мо и поднял вверх указательный палец.

Некоторое время Рахель тупо смотрела на него, всем своим видом подтверждая тейлористкое представление о работниках. Затем, с трудом разлепив губы, выдохнула:

— Что?

— Инвентаризация, — повторил Папаша, — есть проверка наличия и состояния материальных ценностей организации. То есть, — он обвел рукой комнату, — будем учитывать все, что здесь есть ценного.

Рахель сглотнула и сникла. Подобный учет займет примерно весь остаток ее жизни. В лучшем случае.

— ... а что окажется неценным, — продолжал Папаша Мо, — от этого мы избавимся. Хватит хранить здесь всякий мусор.

Рахель медленно выпрямилась, глядя прямо в маленькие папашечьи глаза, святящиеся довольством.

— Я поняла Вас, сэр. Будет сделано.

***

От старых проржавленных болтов до сплетенных из ниток черепашек все здесь не представляло никакой ценности, но Папаша Мо не хотел уступать ни единой штучки. «Как выбросить? Спорю на сотню, уличные мальчишки принесут сюда все выклянченные денежки, как только узнают, что мы это продаем».

Это был хитрый план, поняла Рахель. Хитрый план, просто чтобы заставить ее прибрать комнату, ничего при этом не выбросив, разложить все те же вещи красиво по полочкам, тогда как раньше они с трудом упихивались в тяжелые чемоданы и сундуки.

Папаша также поручил ей каждой вещи назначить свою цену. Стоимости их Рахель не знала, как не знал ее и сам Мо. Сделки совершались по принципу торгов, причем настоящую ценность предмета Папаша понимал только в самом конце, когда называлась последняя цена. «Это как будто ты ведешь небольшое музейное расследование», — любил пошутить горе-продавец.

И Рахель начала расследование. Фотографируя штучки и штуковины на свой выплевывавший тусклые картинки полароид, бегала она по улицам, показывая вязаных зайчиков Бабушке Джи, рыболовные крючки — старому хромому Джо Пасквилю, позеленевшие шестеренки — уличным мальчишкам. На оборотной стороне фотографий Рахель отмечала максимальную и минимальную цену, по среднему значению вычисляя стоимость.

Иногда во время таких «показов» она что-нибудь продавала.

А что же радужные украшения, подвешенные за дырки посередине под самым потолком? Они ничего не стоили. Напротив, они были убыточны, они слепили клиентов, входящих в лавку, они не были ни красивы, ни понятны, они ни капельки не радовали глаз. Нет, она их никому не показывала и не фотографировала — они засвечивали ей пленку.

Папаша Мо ничего не понимал в фотоаппаратах.

Но расставаться со штуковинами он ни в коем случае не хотел. В самый первый день, едва только приобретя это помещение, он развесил их под потолком, и с тех пор никогда не снимал. Он висели и в кабаке Папаши Мо, и в гараже Папаши Мо, и в частной клинике Папаши Мо (а было и такое, особенно неудачное предприятие). «Видите, они приносят несчастье, ведь все эти заведения обанкротились». Папаша позеленел и ничего не сказал.

Рахель грустила.

***

— Что-то ты нерадостна, дитятко? — ласково спросил хромой Джо Пасквиль, когда она принесла ему снимки веселых разноцветных рыбок-приманок. Пока он разглядывал их, Рахель хмурилась, глядя куда-то сквозь стену, которая была настолько грязной, что казалась закопченной.

Рахель взглянула на него. Старый добрый Джо Пасквиль, худой, хромой, с длинными седыми волосами и ртом, в котором недоставало как минимум половины зубов. Когда-то она кидала мелкие монетки в его старую вязаную шапку, распластавшуюся на дороге. Теперь у него даже было жилье.

— В лавке Папаши Мо под потолком висят красивые переливающиеся диски, — начала она. — Они нужны мне, но Папаша их не отдает. Я говорю, что они ничего не стоят, что они слепят клиентов, но он не верит мне и не хочет их выбрасывать.

— Почему бы тебе не купить их? — подсказал Джо. — Ведь тебе платят.

— Если я попытаюсь это сделать, Папаша точно поймет, что они чего-то стоят. И заломит такую цену, которую я при всем желании не смогу потянуть.

— Бедная ты, бедная, — вздохнул Джо, и положил снимки на перевернутый деревянный ящик (стола у него не было).

Они помолчали.

***

— Здоро̀во, Мо! — сказал старый Джо Пасквиль, входя в лавку. — Эх! — он заслонился рукой, будто от яркого света. — Что это, ослепить меня вздумал?!

Папаша недоуменно поднял голову.

— Что ты забыл здесь, старый хрыч? Чего-чего, а денег в твоих карманах на моей памяти не было.

— А вот, а вот, — темные глаза Пасквиля прищурились. — О чем люди не знают, того им не заполучить.

— Неужто, — удивился Папаша Мо, вспомнив, что у Джо теперь есть жилье. — Небось, купить чего хочешь?

— Хотел, да передумал, — ответил Джо. — Больно штуки твои сверкают, аж тошно. Выброси их, тогда и вернусь.

И Джо ушел.

Но пришла Сьюзи. Сьюзи Лу, с ее дорогой сумочкой, с блестящими камешками в ушах. «Ах, голова кружится! Что за нелепые круглые штуки!» — крикнула она и убежала. Ушла, охая, Бабушка Джи, свистя, умчались уличные мальчишки, даже не притронувшись к шестеренкам. Все жмурились и уходили, и никто даже не замечал, как красиво, чисто и прибрано стало в комнате.

— Прогорите Вы с этими штуками, — заметил Эндрю Эйдж, уходя.

И Папаша Мо сдался.

— Сними их и выброси к чертовой матери, — глухо проговорил он.

***

Рахель вернулась домой легкая, счастливая. По пути она позвала в гости Джо Пасквиля, и Сьюзи Лу, и всех уличных мальчишек, и многих других, посетивших лавку Папаши Мо в последние дни. Дрожащими руками поместила она круглую радужную штуку с надписью «Лувр» в тихо гудящий древний агрегат.

— А теперь смотрите, — проговорила она и указала на экран. Все затаили дыхание.

Им улыбалась Мона Лиза. Играла с детьми Садовница, Ника взмывала ввысь, лукаво щурилась Гадалка, и в вечность короновался Наполеон.

А в лавке вздыхал Папаша Мо, перечитывал труды Альфреда Слоуна и жаловался, что в комнате по-прежнему слишком много мусора.