Чужой сценарий
- Продолжай мне звонить. Непременно. Мне это важно, поверь. Когда меня не станет - продолжай звонить. - Глеб судорожно вдохнул и прикрыл глаза, истекал срок действия морфина. И вообще все сроки истекали. Все сроки, отведенные Глебу. - Продолжай оплачивать мой телефон и звони хотя бы раз в неделю. Я найду способ тебе ответить, слышишь?
Глеб пошевелил пальцами, и я понял, что он ждет рукопожатия. Но не сейчас, не сейчас. В комнате - медсестра Юля. Я все еще не могу при посторонних. Два года стабильных отношений, но не могу. А Глеб может. Всегда мог. С первого дня нашего знакомства. Легко обнимал при свидетелях и за руку держал. Почему я не спросил его при жизни: “Как быстро ты перестал таиться и бояться самого себя? И таился ли вообще?” Господи, что значит - при жизни? Глеб еще жив. Скорее бы… Интересно, что положено просить у кровати умирающего: продления жизни или скорой смерти? Я почему-то прошу смерти. Наверное, потому, что меня никто не учил прощанию. Интересно, а кого-то учат? Есть ли этикет прощания?
Я сидел у кровати Глеба вторые сутки. Мы вместе не ели, не пили, умирали. Разница между нами была в том, что Глеб постоянно пытался что-то сказать, а я молчал. Оказывается, умирающему сказать нечего, как бы ты его ни любил. Нет тех слов, которые отражают чувства, все слова пусты. А вот умирающему есть что сказать. Он, в отличие от меня, даже говорит: “Звони иногда. Хотя бы раз в неделю. Меня не будет, а ты - звони”. Не будь Юли в комнате, приник бы к руке Глеба губами.
Я сидел, ощущая полнейшую внутреннюю пустоту. Еще неделю назад меня заполняло то болью, то нежностью, то отчаянием. Я не мог смириться с уходом Глеба. Но вот уже два дня внутри пусто. Перегорело, что ли.
- Черт, как пОшло.
- Что пОшло, Глеб? - я, опершись рукой о край кровати, подался вперед. Глеб накрыл мои пальцы ладонью и улыбнулся. Хотя назвать эту улыбку улыбкой язык не поворачивается. Глеб, скорее, оскалился, но это все равно улыбка. Улыбка умирающего. Господи, о чем я думаю?
Медсестра подошла к нам, поправила подушку, сказала: “Сейчас уколю, миленький”.
Я поторопился выдернуть свои пальцы из-под ладони Глеба, чтобы Юля ничего не заметила, но она заметила. Заметила не Глебову нежность, а мой страх. И тут же ласково провела ладонью по щеке Глеба. Мне даже показалось, что на какую-то долю секунды Глеб к этой ладони приник. Ему необходима была сопричастность в последние часы. Или минуты? Он всегда был очень чувствителен к нежности. Господи, как я его любил... Опять в прошедшем времени. Я и сейчас люблю, просто ничего не чувствую. Это так страшно - ничего не чувствовать, но при этом бояться быть самим собой. Неужели мнение медсестры обо мне сейчас важнее чувств Глеба?
Я, преодолев страх, взял любимого за руку. Глеб улыбнулся, и я его поцеловал.
- Может, принести вам кофе? - обратилась ко мне Юля. Она впервые предлагала мне что-то. Оценила мою смелость, что ли? Господи, какая смелость, о чем я думаю? Просто Юля отзывчива и деликатна. Да, наверное так, она деликатна. Забытое слово.
* * *
Две недели назад Глеб принял решение перестать лечиться. Только обезболивающие и морфий. Ушел из больницы, нанял медсестру. Хотел умереть дома в своей кровати. В нашей кровати. Я, как последний слабак, только плакал. Не находил слов, чтобы убедить… Я просто толком не знал, в чем надо убеждать, вот и не находил слов.
Марина Семеновна, мама Глеба, как ни странно, спокойно приняла решение сына. Успокаивала меня. Господи, у нее сын умирает, единственный, а она обо мне думает.
Пять лет назад, узнав о моей связи с Глебом и вообще о моем нетрадиционном уклоне, семья от меня отказалась: и родители, и брат. Дикость! Я взрослый тридцатилетний мужик, а мне - вон из дома. Я был настолько в шоке, что собрал вещи и ушел. Молча. А что я мог им сказать? Просить принять меня таким, какой есть? Бред. Бред… Как можно просить принять?
Глеб привел меня к себе. Познакомил со своей мамой.
- Вы Глеба любите? - спросил я её тогда.
Она сразу не ответила, но с таким удивлением на меня смотрела. И с жалостью. Как на последнего мудака.
- Как же я могу не любить сына? Ведь он - часть меня. Я его родила, Ванечка.
Да, точно, как я мог этого не учесть - она его родила. Я никогда никому не смогу сказать этих слов: “Я тебя родил”. Господи, о чем я думаю сейчас?
- Меня, между прочим, тоже кто-то родил, - сказал я тогда. - И этот факт совсем не помешал сегодня меня выгнать из… Не из квартиры, нет, из жизни.
Марина Семеновна подошла ко мне, погладила по голове, как маленького. Затем прижала мою голову к своей груди - и так мне стало спокойно.
- Я знаю, что я слабый и никчемный. Я все про себя знаю. Но кто сказал, что слабых можно в топку? Кто сказал?
Я пытался не заплакать.
И сегодня пытаюсь. Глебу бы не понравилось. Ему бы не понравилось быть причиной чьих бы то ни было слез. И Марина Семеновна не плачет. Она сидит в своей комнате на венском стуле. Сидит с прямой спиной, не позволяет себе расслабиться. Не ест, не пьет, даже в туалет, по моему, не ходит. Боится не оказаться на месте, когда… Ну, когда… Господи!
- Ты, Ванюша, позови меня, как только Глеб захочет… Не проститься, нет. Просто…
Она не могла или не хотела подбирать правильные слова.
- Я позову.
- Спасибо. - Она погладила меня по голове, как в день знакомства. - Спасибо. Я рада, что ты есть у нас с Глебом.
“У нас с Глебом” - повторил я про себя. Получается, что после того, как Глеба… Ну, после того, как… Получается, что я останусь в жизни Марины Семеновны и буду не один. Господи, о чем я думаю?
* * *
- Как пОшло, - вновь произнес Глеб. Укол начал действовать, и боль отступила.
На этот раз я не стал переспрашивать: “Что пОшло?”, понял, о чем Глеб думает.
Я поднялся со стула и подошел к окну. Поздний ноябрь смел все листья с деревьев, но один лист продолжал цепляться за ветку. Именно об этом листе ровно неделю назад я сказал Глебу и он, немного подумав, впервые произнес: “Как пОшло”.
- Как пОшло, Ванечка, умирать под чужой сценарий, - сказал тогда Глеб. - Теперь буду думать об этом последнем листе. Буду неотступно думать…
Я погладил его по руке и мысленно обратился к листу, который упорно цеплялся за жизнь. Просил его держаться из последних сил. А теперь не знаю, правильной ли была молитва? Лист держится, а мой любимый продолжает страдать. Если бы знать, что и листу тяжко. Если бы знать… А кому, собственно, от чужого страдания станет легче?
* * *
- Как пОшло, Ванечка, умирать под чужой сценарий.
Глеб слово в слово произнес ту же фразу, что и неделю назад. Чужой сценарий не дает ему покоя. Ему, который учит студентов искать свои сюжеты, учит не копировать, не домысливать, а думать.
- Последний лист - это не самое пошлое, что может подкинуть жизнь, - сказал я.
- Но это то смешное, что может подкинуть смерть, - Глеб усмехнулся. - Будучи здоровым я никогда не думал о смерти, о том, что и у нее есть свои сценарии.
- Перестань, - попросил я. Это самое идиотское, о чем можно просить умирающего: “Перестань”. Скоро перестанет.
- Юля, приготовь, пожалуйста, маме чай. Крепкий и сладкий. Она сама не попросит.
Юля моментально подошла к кровати, внимательно посмотрела на Глеба, улыбнулась одними губами и вышла из комнаты. Позже я понял, что эта улыбка врезалась в мой мозг. Возможно, и в мозг Глеба тоже. Он ушел с чужой улыбкой в голове.
Как только за Юлей закрылась дверь, Глеб попросил обнять его. Я рухнул на колени перед кроватью и обнял. И заплакал, как последний дурак. Как слабак, которым и был всю жизнь. И, видимо, буду. Я оплакивал себя, оплакивал чувство невозможности без Глеба. Оплакивал… Черт знает, что я оплакивал, но Глеба не стало под мои рыдания. Если бы он писал сценарий собственной смерти, то вряд ли захотел уходить под чьи-то, пусть и мои, стенания. Глеб скорее предпочел бы уйти под смех.
От умершего Глеба меня оттаскивала Марина Семеновна.
- Ванечка, не надо, - шептала она. - Не надо так, родной.
Юля, не таясь, плакала. Интересно, медсестры оплакивают всех умерших пациентов или не всех? Господи, о чем я думаю?
Марина Семеновна удивительным образом держала себя в руках. Я многого об этой женщине не знаю. Жил в её квартире и не удосужился… О чем я думаю, Господи?
Я кинулся к окну и посмотрел на дерево. Лист трепыхался на ветру, но держался.
- Это неправильно! - крикнул я сквозь рыдания и ударил кулаком по стеклу. Стекло выдержало мой слабый кулак. А на что я рассчитывал? На фонтан осколков? Очень театрально.
- Что неправильно, Ванечка? Смерть?
- Чья-то глупая жизнь после смерти близкого! - А вот это точно театральная фраза. Как много излишнего пафоса.
Я бросился к дверям. Мне просто необходимо было что-то делать, чтобы перестать плакать. Не стал ждать лифт. Сил на то, чтобы ждать, не было. Все силы, отведенные на ожидание, были отданы Глебу. Бежал вниз через две ступеньки. Я впервые в жизни так торопился. Выскочив из подъезда, сбил с ног незнакомую женщину, не стал помогать подняться. Даже не остановился. Даже не отреагировал на “придурок обдолбанный”. Она права, я обдолбан многодневным ожиданием смерти.
Подбежал к дереву и завыл.
Даже несколько раз стукнулся лбом о ствол, не чувствуя боли.
Карабкаться на дерево и срывать лист не имело смысла.
- Это не лист, Глеб! - крикнул я. - Это не лист! Это не чужой сюжет и потому не пОшло!
За сук зацепился, замотался кусок полиэтиленового пакета. Сука. Сука!
Кусок полиэтиленового пакета желтого цвета.
Надо положить деньги на телефон Глеба и позвонить ему. И рассказать. Глеб знал, что мне будет что ему рассказать после смерти. После его смерти.
О чем я думаю, Господи?
Но это очень и очень сильно! Может быть, даже гениально.
Больше и сказать нечего.
И это ГОЛОС.
Спасибо за отзыв. За «гениальность» дважды спасибо :)))
От перемены названия суть не меняется. А суть как раз в том, что дело-то не в теме, а в ее подаче.
Я, в общем-то, полностью о том же, только сказал иначе.
Ну, вы меня простите, конечно. Но заезженное никак не вечное. Заезженное это многоупотребимое и испорченное в итоге.
Можно сколько угодно говорить про собачек и эксплуататорство, но эксплуатировать тоже нужно уметь. И здесь меня пробрало. Пара фраз прямо отозвались во мне:
Ну и конечно рефрен:
Красной нитью проходит через рассказ, и в этом постоянном повторе вся безнадега сосредоточена.
Мне очень, очень приятно, что рассказ отозвался
Но да ладно, из всех трех хороших рассказов этот глубже проникаетв душу.
ГОЛОС!
Странно, как «безнадежность» стимулирует к написанию таких глубоких произведений. Неужели в мире все так плохо?
А плохие эмоции сильные, цепкие. Сопереживание будоражит душу. Плакать над чужой бедой любят все, зачастую забывая о бедах своих. Поэтому тему эту эксплуатируют всё кому не лень. Начиная с сериалов и заканчивая сбором пожертвований. И всегда работает.
Вот и здесь сработало. Однако огромная заслуга автора в том, что он сумел подать избитую тему неизбито. Представимо и высокохудожественно показана глубина эмоций героя, использованы замечательные образы, мастерски раскрыта идея.
Исполнение на таком уровне, что забываешь про то, что твои эмоции эксплуатируют.
Меня пробрало, как давно не пробирало.
А безнадежность и есть очень глубокое чувство
Все работы в этой дуэли сильные, все заслуживают внимания.
Но в этом рассказе безысходность вопиющая, и за это ГОЛОС.
И за голос :)))
Медсестра — чужой человек — кажется излишне уж сентиментальной. Будь она сдержаннее, ее слезы в конце выглядели бы более весомо.
Герой для меня, как и весь рассказ, выглядит слишком картинно и высокопарно.
По слогу — вполне умело написано, ровно. Придумка с листом/пакетом интересная. Это, пожалуй, единственное, что действительно обращает внимание на себя. Но сама история кажется просто антуражем для этой придумки.
Смерть — это поправимо.
Что будет потом — это другая история. Может быть, появится другая надежда. Сейчас- нет.
Слабая мистическая надежда, что пока не упадёт лист, человек будет жить, оказалась фикцией.
Тема избитая, но вечная. Если можешь написать хорошо, её не надо избегать.
Здесь герой показан очень ярко. Он хлюпик, слабый человек. Баба. Отсюда истерики, нервы, беспочвенные надежды. Я очень хорошо увидел героя. Он мне несимпатичен, за это большая благодарность автору. Потому что больше доверия. Потому что так больше похоже на правду.
Про пакет немного не так, но примерно о том же. Лист был символом надежды. Оказалось — фальшивым.
Да и почему последний лист на дереве — это пошло? Вот полиэтиленовый пакет…
Вообще показалось, что навешивание ярлыка «пОшло» на лист сделано, чтобы перевести такое определение с нетрадиционной ориентации героев. А зачем? И это выглядит фальшиво, имхо. Разве от сексуальной ориентации героев смерть близкого человека становится какой-то другой?
Да и бегание ГГ в конце, хотя в начале было опустошение:
«Я и сейчас люблю, просто ничего не чувствую.»
Имхо, выглядит натужно. Куда делась эта усталость от ожидания смерти? Бессилие от невозможности что-то изменить? Я бы прониклась, если бы ГГ раньше побежал срывать этот лист, как единственное, что он мог сделать для умирающего. Я потом зачем? Ему-то этот лист не мешал.
Умирающему нужна надежда, даже если она призрачна, и лист не качается на ветру.
У О.Генри, конечно, мелодраматично, но задевает, потому что это жизненно. Мелодрама — это жизнь глазами писателя.
Это очень талантливая работа. Сильная, мудрая, глубокая, это подлинная литература. Без вычура, наворотов, словоблудия, эксплуатации. Этому не научиться. Это либо есть, либо, до свиданья, гуси.
Пальцы толстые, экран телефона маленький…
Написано хорошо, это бесспорно.
Не могу отдать голос, т.к. не читала другие, но этот рассказ настоящий. Автору респект!
Ну не могу я. От таких нытиков и хлюпиков (а других тут и нет) меня воротит. Да, понятно, что классный текст, раз я так проникся, но нет.
Страх. Именно он — отправная точка безысходности.
В этом рассказе их много — реалистичных, человеческих страхов.
Не дань моде, не пОшлый чужой сценарий…
Проходит ли боль? Не знаю. Не знаю когда.
Но, не смотря на очень печальный сюжет, я почему-то подумала о надежде, о памяти. Которая не умирает.
«Звони мне хотя бы раз в неделю».
Люблю истории, которые хочется мысленно продолжить…
Спасибо автору. ГОЛОС
Спасибо за отзыв
Прочла все три рассказа подряд, от этого ощущение, что- чище: по сюжету, по подаче, по стилю, по безошибочности))))
летяще-скользящее, вот именно безудержно, неостановимо швыряющее в безнадежность.
благодарю и ГОЛОС сюда