​Черная сказка белой земли

Далеко-далеко на севере, среди тайги, снегов и оленей жила красавица Яляне. Называли ее счастливой, ведь было у нее многое — муж Ёнко, теплый чум, мясо и рыба. Однако не спала по ночам Яляне, маялась, так как безумно желала ребенка, но никак не посылала своей милости богиня Мяд’пухуця, покровительница очага.

И вот, не в силах смотреть на страдания жены, запряг Ёнко собак, собрал дары, посадил Яляне в нарты и повез ее к шаману. Жил тот шаман в лесу, с духами разговаривал и многие хвори излечивал.

Принял шаман подношения, разжег благовония, ударил в бубен — запел и затанцевал, три мира воедино соединяя. А затем молвил Яляне:

— Иии, красавица, слишком много ты думаешь, тревожишься, своими страхами богов гонишь. Хватит по ночам не спать, слезы лить — веруй в духов, и пошлют они тебе дитя!

Слушала Яляне шамана и вздыхала. Как полагаться на то, чего нет? Уже двадцать лет скитается она со своим родом по рекам, лесам и полям, и за все это время никто из них ни единого духа не встречал. Гораздо надежнее молиться на теплую одежду, хорошую охоту, да жаркий огонь. Почитать того, кто действительно защищает тебя.

Шаман еще долго пел и бил в бубен, а Яляне с тоской смотрела на улицу. Зимой солнце садится быстро, а значит, возвращаться в родной чум придется по темноте. Опасна тайга ночью, но прерывать камлание не смеет никто. Наконец, отпустил их шаман, напоследок предложив отведать вяленого оленьего мяса. Заторопилась Яляне — не стала кушать, побежала скорей нарты запрягать, домой отправляться.

Едут они обратно с Ёнко, собаки бегут быстро, тайга сама собой расступается. Дорога проложена, зверья не видно, и Яляне уже задумывается о том, что сварит мужу на ужин. Вдруг подпрыгнули нарты на кочке, и лопнула собачья упряжка — давно потяг замены требовал. Собаки сразу в лес убежали, опьянённые внезапной свободой. Молодые еще, дикие. Лишь вожаки остались. Закричал Ёнко громко, замахал руками, но на двух собаках далеко не уедешь. Наказал он тогда Яляне оставаться в санях, а сам в погоню бросился.

Сидит Яляне, в шубу кутается, плечами зябко водит и по сторонам оглядывается. А чего глядеть — справа лес и слева тот же самый лес. Вдруг слышит, вроде плачет кто-то, да так жалобно. Испугалась Яляне, что это Ёнко мог в беду попасть, вылезла из саней и пошла тихонько на звук. Снег под ногами поскрипывает, иней с пушистых веток падает, звезды на небесах перемигиваются. И тишина мертвая, только жуткий плач все громче и громче становится, и чем ближе подходит Яляне, тем больше растет в ней уверенность, что это Ёнко. Бежит она быстрее, зовет мужа по имени, дороги не разбирает, в самую чащу с головой окунается. Вдруг ели раздвигаются, и выбегает Яляне на поляну лысую, луной холодной освещенную. И видит, цепенея, что в самом центре поляны сидит женщина — серая, совершенно голая, когтистой лапой рыжие волосы расчесывает. Хочет убежать Яляне, но не может пошевелиться — застыла на месте, не в силах оторвать взгляд от страшной женщины. А ведьма уже в ответ смотрит, и глаза- то у нее желтые, круглые и не мигают вовсе. Поднимается она и идет прямиком к Яляне — груди длинные, до колена, за плечи перекинуты. Пытается Яляне закричать, но горло свело, язык к небу прилит, и только хрип изо рта вырывается. А женщина уже рядом совсем, на губах улыбка жуткая, во все зубы, и глаза огненной желтизной горят, завораживают. Потерла свое лицо ведьма о лицо Яляне и переняла ее черты — смотрят они друг на друга, как в зеркало.

Наконец, собрала все силы Яляне — спало оцепенение, отскочила подальше от ведьмы, побежала, начала Ёнко громко звать. И тут же поняла, что вместо крика выходит вой звериный, не бежит она, а прыгает; на четырех ногах — копыта, а шуба в темно-коричневую шерсть обратилась. Стала она важенкой — оленем северным, лесным. От ужаса подогнулись ноги у Яляне, заревела она страшно — по поляне катается, головой о землю бьется. Но толку от этого никакого — как была оленем, так и осталась.

А ведьма в облике Яляне на дорогу вышла, в сани уселась и стала ждать Ёнко. Тот скоро подоспел — всех собак собрал. Не заметил подмены охотник — подлатал потяг и запряг собак. Завыли хаски — не хотят ехать, на лже-Яляну, тень проклятую, рычат. Прикрикнул на них Ёнко, погрозил кулаком — все-таки потянули собаки сани. Едет Ёнко и чудится ему, что где-то в чаще кричит его жена. Остановил нарты и дивится — выбегает прямо на дорогу важенка молодая, копытом бьет, ревет протяжно — будто сказать что-то хочет.

— Убей олениху. Сердце ее зажарю — поедим! — ведьма хрипло в санях говорит и немигаючи смотрит на Ёнко. Достал Ёнко лук, натянул тетиву, но собаки в поводьях дернулись, и прошла стрела мимо важенки. Убежала Яляне в лес, напоследок копытами цокнула. А ведьма с Ёнко домой отправились.

Месяц живет ведьма с чужим мужем — вроде складно, но все же дивится Ёнко странностям жены. Огня избегает, мясо с кровью ест, ходит с распущенными волосами и расчесывает их часами напролет. Целыми днями молчит, улыбается только широко — скалится во все зубы. Ходит всюду за Ёнко по пятам и движения его копирует, все за ним повторяет, и смотрит при этом так пристально, немигаючи, что пробегает по спине холодная дрожь.

А еще через месяц понесла лже-Яляне, и летом, в конце августа родился у Ёнко сын. Лицом вышел в отца, только вот глаза чудные — желтые, как солнце, и круглые, словно луна. Назвали его Натена — «долгожданный». До года богатырское здоровье имел, а потом внезапно хворать начал. С каждым днем угасает в нем жизнь и никакие снадобья не помогают. Совсем опечалился Ёнко, не знает, чем сына вылечить. Поехал он тогда снова к шаману, совета спросить.

Ударил шаман в бубен, напоил костер огненной водой, запел песни, задобрил духов и молвил:

— Иии, Ёнко, возвращайся домой, скажи жене, что на охоту пойдешь, а сам подсмотри за ней в окошко. Сам все узнаешь.

Сделал Ёнко, как шаман велел. Утром достал лук и стрелы, собрал вяленого мяса и сказал жене, что идет охотиться. Кивнула ведьма, ничего не заподозрила. Ушел Ёнко на запад, тихонько воротился с востока и сел в окошко подсматривать. И видит, как распустила Яляне волосы, сбросила одежды — а под ними-то тело серое с грудями длинными, до колен. Стала поить она ребенка из груди мертвым молоком, и лицо ее рябью подергивается, расползается в разные стороны, только глаза круглые пламенем горят, смотрят немигаючи. Понял Ёнко, что не Яляне это вовсе, а тень из Нижнего мира, что жизнь в нежизнь обращает. Закричал громко, вскинул лук и ворвался в чум. Выпустила ведьма ребенка, кинулась на Ёнко с диким воем, когтями длинными в горло метя. Но успел охотник выстрелить и попал ведьме прямо между грудей. Зашипела нежить, в дым обернулась, по воздуху прахом развеялась.

Прошел день, другой, а Натена все так же хворает, серый совсем стал. Отвез Ёнко его к шаману, чтобы освободил он дитя от колдовства. Сказал ему шаман:

— Иии, затягивает мальчика в Нижний мир — борется в нем людское и нечистое, вот и хворает Натена. Напои его молоком лесного оленя — тогда жизнь победу одержит. Все колдовство спадет.

Отправился Ёнко в лес, оленя искать, и долго блуждать ему не пришлось. Сама вышла к нему важенка, настоящая Яляне. Подивился Ёнко — зверь дикий под руку стелется, ласки напрашивается. Даже аркан без надобности — рядышком бежит, мягко в плечо подталкивает. Привел он ее во двор, надоил молока и понес в чум к сыну. С первого глотка порозовел мальчик, со второго заплакал громко, а с третьего — глаза карими стали, человеческими. А потом засмеялся вдруг Натена радостно, ручки за спину Ёнко потянул. Обернулся Ёнко и обомлел — стоит в дверях его Яляне, дрожит от холода, по щекам слезы текут. Рот открывает, но сказать ничего не может — отвыкла за два года молчанья. Подбежал к ней Ёнко, дотронулся осторожно, в глаза заглянул, слезы утер — теплая, настоящая жена. Живая.

С тех пор жили они счастливо — всегда было вдоволь мяса, огня и теплой одежды. Верить стала Яляне в богов по-настоящему, подносила им дары богатые, чтобы защищали они чум от злых духов. Натену растила, сыном называя — любила его, как собственного и никогда напрасно не обижала. Но в лес одного не отпускала, и сама дальше трех сосен не заходила. Так как иногда, лютой зимой, приносили ей ветра эхо горького, нечеловеческого плача: «Мой сын! Мой!»