Похищение

Малыш Фабиан кричал вто1рые сутки напролет. День и ночь Клара носила его на руках: качала, целовала пушистую макушечку, прикладывала к груди, пока он не стал часто срыгивать и заходиться истошным криком при одном только виде предложенного. Доктор предупреждал, что зубки доставят хлопот, но к такому она не была готова. Бедный ангелочек изменился до неузнаваемости, осунулся, челюсть пугающе выдалась вперед. Десны опухли так сильно, что не давали сомкнуться губкам. Из приоткрытого ротика потоками текла слюна, превращая нежную кожицу подбородка в коросту.

Клара меняла слюнявчики и распашонки. Бесконечные переодевания только тревожили маленького страдальца. В конце концов она просто завернула его голеньким в полотенце. В коконе из мягкой махровой ткани ребенок немного успокоился, только скрипуче покряхтывал, словно столетний старичок, разбитый артритом. Мать осторожно положила его на кровать, сама опустилась рядом совершенно без сил. Малыш снова зашелся в крике.

— Ну что ты плачешь, маленький?

Клара еле поднялась. Руки дрожали, нестерпимо ломило поясницу, голова раскалывалась. Казалось, от крика дребезжат стекла. Женщина обхватила голову, пальцы увязли в немытых спутанных прядях.

— Кто-нибудь, помогите! — простонала она, хотя прекрасно знала, никто не придет ей на помощь.

Она решила растить ребенка самостоятельно. Просто не желала быть обязанной ни своим родителям, ни его отцу, не обрадовавшемуся известию о беременности, и вплоть до сегодняшнего дня ни разу не пожалела о своем решении.

Фабиан затих. Клара боялась пошевелиться, даже поглядеть в его сторону, чтобы не нарушить хрупкий сон. Но старинным часам было безразлично, кто там всхлипывает в полусне или зовет на помощь. Через минуту полночь, они будут бить. Секундная стрелка, подергиваясь, как диковинное насекомое, неотвратимо подползала к двенадцати. В два прыжка, которым позавидовала бы прима-балерина, Клара оказалась около «бомбы с часовым механизмом» и остановила маятник за несколько секунд до боя. Покой был спасен, Клара облегченно вздохнула.

Проверяя половицы на скрип, она на цыпочках направилась к кровати, и тут входную дверь сотрясли частые удары. Кто-то тарабанил по ней кулаком. Разбуженный Фабиан зашелся в утробном вое, а взбешенная Клара кинулась отпирать, посылая незваному гостю проклятия.

За дверью никого не было. Дрожа от гнева, она даже хотела погнаться за этим идиотом, отвесить пару затрещин, чтоб отбить охоту шутить по ночам, вдруг снизу раздался голос:

— Я пришел века спустя

Укачать твое дитя.

Клара отпрянула. На пороге стоял умопомрачительного вида старичок, ростом, вполовину ниже ее самой. Поэтому, глядя поверх, в ночную темень, она не сразу его и заметила. Голова его была, пожалуй, больше, чем у крупного мужчины. Из-под крутого лба, изрезанного кривыми морщинами, Клару сверлили колючие глазки, абсолютно черные, как ягоды крыжовника.

Одет он был в костюм старинного покроя. Жилет на пуговицах, цвета болотной тины, топорщился из-за деформированной горбом грудной клетки. Камзол, землистого цвета, вычурно обшит галунами.

Опираясь на трость, он неуклюже шагнул через порог. Замшевые туфли на внушительных каблуках чудом не рвались от хрящевых наростов. Кривые голени обтягивали чулки.

Концом трости карлик бесцеремонно отодвинул хозяйку с дороги, подал ей огромную шляпу и закосолапил в спальню, откуда доносился крик уже вконец охрипшего ребенка.

Оторопевшая Клара, пораженная ночным визитом, словно приросла к месту. Не помня себя, она теребила мягкие полы шляпы.

Малыш затих на руках у гостя, внимательно разглядывая уродливое лицо. Так смотрят только младенцы, будто заглядывая в самую глубину души. Его в два счета распеленали, брезгливо отбросив полотенце, словно грязные лохмотья. Неизвестно откуда, прямо из воздуха, появилась тончайшая батистовая пеленка. И тут карлик с размаху подкинул ребенка к самому потолку. Клара вскрикнула, кинулась подставлять руки, но запнулась о невидимую преграду и плашмя рухнула на пол, ударившись так сильно, что не могла вдохнуть, только хрипела, скребя пальцами по полу.

Урод с ловкостью циркача успел растянуть полотно и ловко поймал в него малютку. Теперь он укутывал его слой за слоем. Фабиан радостно гулил. С каждым витком ткани, голос становился тоньше и выше. Младенец повизгивал, как-то странно подвывал, посвистывал тонко на одной нотке. Клара, едва приходящая в себя, неотрывно следила, что происходит с сыном. Вдруг малыш открыл рот, высунул язычок и часто с шумом задышал. Клара кинулась к ребенку. Карлик с невероятным проворством перескочил через кровать, теперь она отделяла мать от него. Он набросил свободный угол ткани младенцу на лицо, и тот затих.

— Отдайте ребенка, или я звоню в полицию!

Лицо уродца растянулось в подобие улыбки.

— Динь-дон, колокольчик, звени.

Динь-дон, поскорее усни.

Пел он на удивление приятным тенором.

— Вы из цирка? Как ваше имя? Зачем вам мой ребенок? — Клара кричала во все горло, но звука почти не было, язык едва ворочался, а в глаза словно насыпали песка.

— Мельника дочь меня обманула,

Злато взяла и долг не вернула.

Динь-динь, золота звон.

Сына возьму я потом.

— Сумасшедший! — Клара бросилась отнимать ребенка, но через пару шагов опустилась на пол, проваливаясь в глубокий сон.

— Пора, пора, зовет Луна. Скажи мамочке: «Бай-бай».

Уродец наклонился к засыпающей и приподнял с лица Фабиана краешек пеленки. Но Кларе уже снилось, как карлик бродит по комнате, качая на руках спящего волчонка.

***

Следующим вечером, раздирая себе ногтями лицо, обезумевшая от горя Клара едва нашла в себе силы позвонить отцу Фабиана, комиссару полиции Хансу Мюллеру. Не теряя ни минуты, тот организовал группу быстрого реагирования.

Собаки взяли след, и отряд полицейских все глубже погружался в лес. Хансу и не нужны были никакие собаки. Гиперосмия создавала в жизни кучу проблем, но теперь, как нельзя кстати, позволяла ему чувствовать запах младенца не хуже ищейки. Он быстро шел через густую поросль, чуть прикрыв глаза, не обращая внимания на острые ветки, царапающие лицо и шею. С патрульного вертолета доложили: 450 метров на северо-запад хижина, но Ханс уже знал об этом.

Покосившаяся избушка стояла в окружении старых вязов. Голые сучья, словно гигантские скрюченные пальцы, с мольбой тянулись в кровавый закат. Собаки, как с ума сошли, припали к земле, испугано поскуливая.

Жестом комиссар приказал отряду окружить место, а сам устремился в дом.

— Оружие на пол!

Внутри никого не было. Только мерно качалась колыбель, в ней было едва заметное шевеление. Полицейский метнулся к люльке. Оттуда на него заурчал крупный волчонок. От неожиданности Ханс попятился. Под лопатку уткнулось что-то узкое и твердое.

— Бросить оружие! — полицейский пытался взять ситуацию под контроль.

— Мой мальчик! — раздалось за спиной.

Карлик отнял трость от спины комиссара и раскинул руки для объятий.

Тело Томаса сжало, скрутило, выворачивая суставы, деформируя кости и растягивая связки. Он бы сошел с ума от боли, если б не погрузился в сон.

— Спи, детка, спи, глазки сомкни. Забыл старика...

Веки огромного волка подрагивали, кошмарные видения, сменяли друг друга.

Обезумевшая женщина заталкивает орущего младенца в конуру к собаке.

Старик-карлик несет его на руках через лес.

Ему пять. На четвереньках все еще удобнее. Он с легкостью догоняет кролика, вонзается зубами в плоть. Свежая кровь дурманит. Карлик тростью разжимает ему челюсти, не позволяя терзать добычу.

Двенадцать. Пьяные охотники глумятся над стариком, тычут в лицо стволами, потешаются, как будет смотреться огромная голова урода между оленьей и волчьей. Ярость обращает его в зверя в одно мгновение. Он нападает стремительно, вырывая горло каждому. Старик плачет навзрыд, со всей силы колотит тростью по крепкому волчьему хребту.

Старик учит держать себя, когда хочется есть, когда хочется рвать плоть, дробить кости, наслаждаясь чужой болью, когда хочется отнимать жизнь: «Ты — царь своей природы!»

Он почти взрослый. Старик велит уходить, гонит прочь из леса, к людям. Ханс валяется у него в ногах, умоляет остаться. Удар тростью отшибает память.

— Вспомнил все, теперь проснись,

В человека превратись.

Песня прогоняет остатки минутного сна. Тело ломит так, будто его наяву били палкой.

— Пора, мой мальчик. Луна в Козероге, и час Волка наступает. Я позабочусь о твоем ребенке.

— Прощай, дядюшка Румпельштильцхен!

Ему так хотелось остаться! Только здесь можно быть самим собой, мчаться в чаще за добычей на четырех лапах, рывками бросая вперед ловкое, идеально послушное тело. Но, вместо этого, он на негнущихся ногах неуклюже вышел к своим людям.

— Пусто! Прочесать окрестности! — тон комиссара не терпел возражений. Отряд направился выполнять приказ.

Волчонок скулил, карабкался наружу. Карлик качал люльку, напевая:

— Динь-дон, ходит сон,

Стережет волчонка он.

Вырастай скорей большой

С человеческой душой.