@ndron-©

Чудо природы

Чудо природы
Работа №189

Когда-то здесь был храм. Потом пришли кочевники, разграбили его и сожгли. Известное дело: для тех, кто не способен сам построить что-то величественное и красивое, разрушение – самое любимое занятие. От всего, что было, осталось лишь девять колонн в три ряда. Четыре, потом две, потом ещё три. Чёрные от копоти и очень высокие.

Нам рассказывали, что храм был очень большим. Он занимал всю вершину холма, а внизу, у подножия, стояла деревушка. Наша речка каждую весну разливалась, сильно подмывая глинистые берега, и после половодья мы часто находили на берегах всякие интересные вещи: обломки костей, черепки посуды, старые гнутые гвозди и костяные пуговицы. Жека Грушин однажды отыскал железный наконечник стрелы – ух, как мы все ему завидовали! Но на вершине холма, в окрестностях бывшего храма, находки были куда интереснее.

Пару раз копнёшь лопатой – и вот из-под сухой земли, испещрённой спутанными корешками, покажется мозаичный пол. Он сильно пострадал от пожара, да и корни растений сильно его подпортили, но всё же можно разглядеть остатки орнамента, изображающего множество кругов, звёзд и треугольников. А если от орнамента ничего не осталось, так хоть цветных стекляшек можно набрать. Ещё мы находили черепки – не такие грубые и шершавые коричневые черепки, как на берегу речки, а тонкие, белые на сломе, покрытые блестящей глазурью. И кости. Почерневшие, обгорелые кости. Почти всегда это были кости домашних животных – зубастые челюсти собак, свиные рёбра, козлиные копыта. Но однажды Маринка Мальцева нашла череп человека. Точнее, маленького ребёнка. Мы столпились вокруг неё и долго рассматривали огромные глазницы, зубчатые края родничка на макушке, и круглые дырки в челюсти, внутри которых можно было видеть не успевшие вырасти коренные зубы. И череп, и зубы были чёрные, как сажа.

После этой находки копаться в земле возле девяти колонн нас больше не тянуло. А вот ходить туда мы, разумеется, ходили. Вид девяти чёрных столбов, девяти исполинских теней на фоне голубого или серого неба нас не пугал. Детей вообще мало что пугает. Вот и я время от времени приходила туда, чтобы побыть немного в одиночестве.

Я до сих пор хорошо помню эти развалины. Середина лета, близится время заката, и высоко в небе стремительно летают стрижи. Что-то тревожное слышится мне в их криках, движения их суетливы и суматошны. Далеко среди холмов шумит ветер – шумит порывисто, с перерывами, словно усталый день вздыхает, готовясь ко сну. Ветер качает лиловые и белые головки клевера, доносит до меня запах чабреца.

Это воспоминание никогда не оставит меня. Оно будет преследовать меня до самой смерти.

***

В то лето мы часто собирались в доме у Кузьмы. Вообще-то его звали Антон Викторович Кузьмин, но для краткости мы быстро стали называть его Кузьма, и он совершенно не обижался. Кузьме было лет сорок пять, и нам он казался ужасно взрослым, но в то же время мы чувствовали, что он свой. Он переехал к нам в деревню лет десять назад и работал учителем географии и истории. У него было много отличных журналов и книг, и он никогда не отказывал, если кто-то просил взять почитать. Журналы все были взрослые, с множеством умных непонятных слов, но страшно интересные, со статьями об исчезающих животных, погибших цивилизациях и таинственных планетах. А вот телевизора у него не было. Как и у всех, у него был маленький огород, но выращивал он там не картошку или редиску, а разные травы – от обычного укропа до всяких там амарантов и базиликов. А ещё у него не было животных. Вообще никаких, даже дворовой собаки.

Мы, подростки, приходили к нему почти каждый вечер. Обычно мы сидели на кухне – она у Кузьмы была довольно просторной – или, если вечер выдавался жаркий, выбирались в огород. Кузьма заваривал чай с какими-то удивительными травами, мы приносили с собой то, чем были богаты – сухари, колбасу, барбарисовые леденцы – и все вместе мы подолгу разговаривали о том о сём.

Кузьма нам нравился потому, что ужасно много знал и очень хорошо умел обо всём этом рассказывать. В голове у него была целая библиотека совместно с кинотеатром. Мы усаживались вокруг него на табуретках или на траве, а он рассказывал, не спеша потягивая чай, обо всём, что видел, слышал или читал. Историй у него было множество, и все такие интересные, что мы слушали тихо, не перебивая. Но самое хорошее было в том, что он умел не только рассказывать, но и слушать. Он никогда не вёл себя высокомерно, не говорил «как этого можно не знать?» и не называл нас «дети». Дети не любят, когда их называют детьми.

Как-то вечером зашёл разговор о развалинах храма на холме. Кузьма утверждал, что он очень древний.

- Намного древнее христианства, - сказал он. – Древнее даже славянского язычества.

И, как всегда, когда речь заходила о чём-то серьёзном и важном для него, взгляд у него стал отстранённым, словно он смотрел на что-то, чего мы видеть не могли. Мы молчали, потому что знали, что спрашивать у него что-либо сейчас бесполезно.

- Помните, как приезжали археологи? – спросил Жека Грушин. Он был среди нас самым старшим, ему уже исполнилось шестнадцать. – Уехали через неделю, так ничего и не нашли.

- Да, - кивнул Кузьма. – Начальник экспедиции приходил ко мне посоветоваться. Его очень интересовала история этого храма. Я сказал, что он очень древний. Древнее, чем он может себе вообразить. Я, если честно, надеялся, что он посмеётся надо мной – мало ли, что говорит деревенский чудик. Но он смеяться не стал. Судя по всему, он и сам так думал.

- Почему же тогда они уехали? – спросила Карина.

- Думаю, потому, что что-то их испугало, - серьёзно сказал Кузьма.

- Привидения, что ли? – насмешливо спросила я. Мне хотелось обратить всё в шутку, вызвать смех – но никто даже не улыбнулся. Мне даже стало неловко.

- Может, и привидения, - задумчиво ответил Кузьма. – Храм построили так давно, что за эти годы там мог завестись кто угодно.

- А кто его разрушил? – тихо спросил Артём.

Кузьма пожал плечами.

- И почему остались те колонны? – проговорил Витя.

- Думаю, их оставили на память, - отозвался Кузьма. – Как знак того, что здесь произошло. Может, те, кто разрушил храм, хотели таким образом показать, что оттуда надо держаться подальше. А может, хотели выразить свою силу – вот, мол, на что мы способны! Было огромное циклопическое здание – остались жалкие головёшки.

Я была не уверена, что поняла слово «циклопическое», но звучало оно внушительно.

- В любом случае, - заключил Кузьма, - им удалось оставить по себе память. Столько лет прошло! Кто только ни приходил на эти земли! Ни христиане, ни большевики, ни даже нацисты – никто так и не тронул эти развалины. Видно, и впрямь что-то там такое есть.

- Это просто чудо какое-то, - тихо сказала Даша. Кузьма вдруг оживился, и мы все поняли: сейчас начнётся один из тех интересных разговоров, на которые он был мастер.

- Чудо, - негромко произнёс он и улыбнулся странной улыбкой. – А вы, ребята, можете сказать мне: что такое чудо?

- Волшебство… Магия… Когда происходит что-то хорошее… - заговорили мы вразнобой.

Кузьма слушал нас и кивал своей коротко остриженной, с седыми висками головой. А потом серьёзно сказал:

- Все вы по-своему правы. И в то же время никто из вас не прав.

Мы затихли. В этот раз молчание не было завороженным, как обычно – в нём сквозило недоумение и лёгкая обида. А Кузьма тем временем продолжал, с каждым словом всё громче и взволнованнее:

- Что такое чудо? Не так давно мне казалось, что я хорошо это знаю. Вроде бы каждый понимает чудо по-своему: для кого-то это Дед Мороз в красной шапке, для кого-то – рождественский ангелочек с розовыми щеками. Для кого-то чудо – это алый парус на горизонте, для кого-то – непорочное зачатие. И, тем не менее, можно вывести из этих разных чудес то значение, которое придаётся этому слову вообще, так сказать, общий знаменатель. В наше время под чудом понимают нечто очаровательно-доброе. Что-то розовое и блестящее, присыпанное снегом и пахнущее мандаринами… А ведь изначально, в далёкие времена, всё было не так, совершенно, абсолютно не так…

Он замолчал. Отпил немного остывшего чая из кружки. Потом заговорил вновь, не глядя ни на кого из нас:

- Чудо – очень старое слово. Как ветки дерева отходят от ствола, так от него отходят разные слова. Например, слово «чудесный». То есть удивительный, необычный, но по-доброму необычный. «Чудаковатый», «чудной», «чудачество» - здесь опять что-то необычное, но доброты тут мало или вовсе нет – так говорят о чём-то нелепом, несуразном, о том, что иногда смешит, но чаще раздражает. А есть и такое слово, в котором нет ничего светлого и хорошего, хоть и происходит оно от слова «чудо». Я думаю, вы сами скажете мне, какое это слово.

- Чудовище, - тихо сказали сразу несколько из нас.

Кузьма кивнул. Поставил кружку на стол, так что звякнула ложечка. Затем обвёл нас взглядом. Глаза больше не смотрели сквозь нас, теперь они были внимательными и странно блестели.

- Вы знаете историю Георгия Победоносца? – спросил он.

- Конечно! – сказала Даша, которая была из очень религиозной семьи. – Он победил дракона и спас девушку.

- Правильно, - сказал Кузьма. – И ты, конечно, помнишь, как называется эта история?

- «Чудо Георгия о змие», - сказала Даша, слегка покраснев от удовольствия, что все на неё смотрят и слушают, что она говорит.

- Совершенно верно, - улыбнулся Кузьма. – Именно так, чудо. Стоило Георгию обратиться к змею, как тот сразу отложил в сторону вилку с ножом и передумал пожирать девушку.

Все, кроме Даши, хихикнули. Но Кузьма уже не улыбался. Вновь посмотрев на нас, он тихо сказал:

- Но всё это произошло с Георгием, лишь когда он стал святым. А знает ли кто-нибудь из вас, как именно он стал святым?

Мы молчали. Даже Даша не попыталась что-нибудь сказать.

- Георгий был римским воином, который принял христианство, - продолжал Кузьма. – В те времена христианам приходилось туго, и многие из них скрывали свою веру. Но были такие, которые поклонялись своему богу открыто – и таких римляне убивали. Убивали очень жестоко, зверски, и часто напоказ – чтоб другим неповадно было. Когда окружающие узнали, что Георгий христианин, его схватили. Несколько дней его пытали и мучили самыми ужасными способами. Но каждую ночь его раны чудесным образом заживали, и когда палачи приходили утром, они видели, что Георгий здоров, как прежде. В конце концов его обезглавили.

В комнате стало так тихо, что стало слышно, как гудят провода за окном и как бьётся в стекло обессилевшая муха. Я сидела, глядя на свои руки, сжимающие колени, и пыталась представить себе, каково это, когда тебя снова и снова мучают, и ты знаешь, что завтра всё повторится вновь… Я знала, что все вокруг думают о том же.

- Это и было чудом, - с нажимом произнёс Кузьма. – То, что Георгий исцелялся снова и снова, что бы с ним ни творили. Но скажите мне: можно ли считать это чем-то хорошим? Добрым? Разве не похоже это на ещё одну, гораздо более изощрённую пытку?

Никто из нас не ответил.

- Вот так, - сказал Кузьма, вновь протягивая руку за кружкой чая. – Чудо – это то, чего не должно быть. Это то, что невозможно понять и объяснить. И это что-то далеко не всегда что-то хорошее и прекрасное. Иногда за этим словом скрывается нечто страшное, нечто такое, что лишает покоя, заставляет не спать по ночам, переворачивает с ног на голову всё представление о мире. Чудом был для древнего человека огонь, который возникал ниоткуда, пожирая всё на своём пути. Чудом остаётся для нас неизведанная бесконечность космоса, который настолько велик, что мы не в силах представить. Это вызывает восхищение – и сковывает ужасом. Вот что такое чудо. Кому-нибудь ещё чаю?

***

Сухим и жарким было то лето. Бесконечное лето между детством и юностью, которое навсегда остаётся где-то в памяти маленькой затерянной планетой. Что бы ни произошло этим летом, на планете вечно сияет солнце, ленивые луга плавятся в аромате клевера, колышется тёмная вода под ивами. Всё плохое остаётся где-то за горизонтом, как грозовая туча, которая прольётся дождём и уйдёт… и всё же это плохое есть всегда.

В то лето, когда мы купались в реке и загорали на глинистых берегах, бродили по вечерам в холмах, вели беседы с Кузьмой и сидели в тени девяти колонн на вершине холма, по посёлку медленно полз ужас. Всё началось с собак, которые в это лето пропадали почему-то чаще, чем обычно. Мы по привычке обвиняли в этом шоссе, лежащее к северу, и несущиеся по нему автомобили; ходили слухи о волках, что выли ночами среди холмов, и о сумасшедшей семейке за Кривым озером, которая отлавливала и ела собак. Но потом, кроме собак, стали пропадать куры, уходили со двора и бесследно исчезали гуси. Самым странным было то, как вели себя кошки. Они больше не нежились на солнце, не дремали на нагретых крылечках. Они вообще как будто бы потеряли сон, и сидели ночи напролёт, сверкая в темноте круглыми глазами. А потом, примерно через неделю после того разговора о чуде, они вдруг разом исчезли. Утром посёлок проснулся – а кошек нет, словно кто-то их забрал.

Меня это, честно говоря, расстроило – наша Люся как раз должна была родить котят, чего я ожидала с нетерпением. Поэтому в тот день мне, как и многим, было невесело. Жара в конце концов выгнала меня из дому, и я поплелась на речку.

Немного поплавав, я выбралась на берег и легла на траву, глядя на восток. Там, за голубой гладью большой реки, в которую впадала наша, на высоком берегу стоял город. Я бывала там, и знала, что на улицах грязно, что во дворах гниёт мусор, что люди вечно толкаются и ругаются. Но отсюда всей этой пакости не было видно. Только высотные здания купались в голубом небе, и бетон казался белым, как снег, а стекло сверкало, как алмазы.

- Привет, - сказал Витя, плюхнувшись на траву рядом со мной. – Смотри, чего нашёл.

Я перевернулась на бок и с интересом уставилась на свёрток, который Витя опустил на траву. Судя по виду, свёрток сделали из несвежей майки. Загорелые руки Вити быстро развернули его, и я откатилась в сторону, крича:

- Фууу!

В свёртке лежала половина собачьего черепа. Плоть ещё не совсем истлела, и я увидела полусгнившее ухо, на котором ещё осталось немного белой шерсти. Я вспомнила соседскую Ласку, белую добродушную дворнягу, и мне стало мерзко и больно. Пожалуй, больше мерзко, чем больно.

- Где ты это взял? – спросила я. Витя махнул рукой в сторону запада, где в небо уткнулись девять чёрных столбов:

- Там. В развалинах. Там ещё много. Куриных костей просто куча. Кое-где видно, что пытались закопать.

Мне стало страшно, но в то же время интересно. Я приподнялась и села на колени:

- Думаешь, всех этих собак и кур зарезали там? Витька, а вдруг их принесли в жертву? Нет, ну а вдруг?

- Сегодня узнаем, - сказал Витя.

Я затаила дыхание. Витя подполз ко мне и тихо сказал:

- Я знаю, где у моего отчима лежит обрез.

Я молчала, пытаясь успокоить быстро бьющееся сердце и заставить себя рассуждать логически. Определённо, идти туда одним не стоит. Нужно сказать взрослым. Но эти мысли были такими тихими, и звучали так трусливо, что очень хотелось от них отмахнуться. Что я и сделала.

- Ну? – спросил Витя, и уголок его рта дрогнул в ухмылке. – Ну, что, Катька, сдюжишь? Не обоссышься в самый ответственный момент?

Я толкнула его так, что он упал на спину и громко, нервно расхохотался.

- Да иди ты! – сказала я как можно небрежнее. – Во сколько встретимся?

***

Мы договорились встретиться на закате, чтобы быть готовыми, когда наступит ночь – ведь мы были уверены, что всякие злоумышленники творят свои тёмные дела именно ночью. Я пришла раньше Вити и в ожидании его села на землю и стала глядеть на закат.

Ветер шумел среди руин, шевеля голубые цветы цикория и уже высохшие метёлки костёр-травы. После всего, что я узнала от Витьки, мне было не по себе и даже немного страшно. Когда я поднималась сюда, у меня ещё был соблазн порыться кругом и поискать кости животных, но сейчас он исчез, и я просто сидела и ждала Витю.

Он появился, когда солнце уже почти совсем зашло, и к тому времени, как он поднялся на холм, закат уже кончился и наступили сумерки. Отдышавшись после подъёма, Витька показал мне обрез.

- Ты стрелять-то хоть умеешь? – спросила я.

- Я из него сто раз стрелял, - клятвенно заверил меня Витя, хотя, зная его отчима, я скорее могла бы предположить, что Вите удалось пострелять раза три, не больше.

- Дай подержать, - сказала я, и Витя, поколебавшись, протянул его мне.

- Вот это приклад. Когда стреляешь, нужно упирать его в плечо, чтобы отдача не была такой сильной. А вот спусковой крючок…

- А как целиться?

- Сейчас покажу.

Он взял обрез, вдавил приклад в плечо и замер, глядя куда-то вправо, где была деревня. Я сидела рядом и ждала, пока он что-нибудь скажет. Но тут он опустил обрез и тихо проговорил:

- Идёт кто-то.

Я присмотрелась и точно – увидела в сгущающихся сумерках какую-то фигуру, шагающую по лугу. Лица мне видно не было, потому что человек шёл, низко склонив голову, но я разглядела, что это мужчина в куртке и высоких сапогах, а в руке у него мешок.

Мы тут же отбежали в сторону и спрятались за колоннами. Человек поднялся на холм, огляделся, и я чуть не ахнула: это был Кузьма!

Кузьма нас не увидел. Обойдя крайний ряд колонн, тот, где их было четыре, он остановился и тихо свистнул. Я раньше никогда не слышала, как он свистит, да и сам свист был какой-то странный: глухой, прерывистый, как будто Кузьма напевал какую-то неприятную мелодию. Оглянувшись на Витю, я увидела в его глазах недоумение.

Кого бы ни позвал Кузьма этим свистом, он вскоре откликнулся. Раздался шорох и стук, как будто где-то посыпались мелкие камни, и я вздрогнула: площадка между средним рядом колонн и первым, где стоял Кузьма, зашевелилась, как будто под землёй что-то двигалось. Заросли костра задрожали, словно от резкого порыва ветра, и вдруг из-под земли начало что-то выбираться…

Я не смогла тогда рассмотреть это полностью, потому что двигалось оно очень быстро. Помню только два очень длинных щупальца, утыканных болезненного вида бородавками. Вслед за щупальцами из-под земли показалась голова, и вот тут-то мне стало ещё хуже, чем при виде конечности. Я даже не сразу поняла, что это голова, потому что вся её поверхность была покрыта уродливыми наростами плоти, среди которых не было ни глаз, ни ушей, и до меня дошло, что же я вижу, только когда два нароста раздвинулись и существо, чем бы оно ни было, громко и жутко захныкало, как гигантский ребёнок. Мы с Витей стояли, как вкопанные, прилепившись к колоннам и онемев от ужаса.

- Ну, здравствуй, - произнёс Кузьма. Подойдя поближе к монстру, который всё ещё не вылез из земли до конца, он присел на одно колено, раскрыл мешок и запустил туда руку. Потом вытащил наружу какой-то комок, и меня чуть не затошнило, потому что я увидела, что он держит в руке кошачью заднюю лапу. Чудовище тут же схватило мясо щупальцем и отправило в свой бесформенный рот. А Кузьма тем временем уже искал в мешке новое лакомство, всё время разговаривая с чудовищем ласковым голосом:

- Сильно проголодался? Сильно, сильно, я вижу… Ну, не сердись на меня… Сам знаешь, я днём не могу приходить…

Скормив твари ещё несколько кусков мяса, он протянул руку и нежно погладил её по голове. И тут существо внезапно прекратило чавкать и замерло.

- Ты чего? – спросил Кузьма, внимательно глядя на него. – Ты же ещё не всё съел…

Тут два нароста, служивших существу губами, раздвинулись и оно заорало – не так плаксиво и жалобно, как минуту назад. В этот раз вопль был полон ярости и страха, и звучал уже не как хныканье ребёнка-переростка, а как рёв рассерженного быка вперемешку с рычанием тигра – только хуже, намного хуже.

Разбрасывая в стороны комки земли, существо стало вывинчиваться наружу, как гигантская личинка. Из земли выстрелила новая пара щупалец, ухватившаяся за колонны. Подтянувшись вперёд, чудовище выпростало наружу бледное, как рыбье брюхо, тело, покрытое насечками, как брюшко насекомых, и поднялось на тощие членистые ноги. Не знаю, как, но я поняла, что оно почувствовало наше с Витей присутствие.

- Витька, бежим! – заорала я во весь голос и сиганула вниз по склону холма. Обернувшись, я увидела, что Витя бежит за мной во все лопатки, а за ним, быстро-быстро перебирая четырьмя парами ног, скручивая над головой щупальца, бежит существо, которое так ласково прикармливал Кузьма. Он, кстати, тоже не отставал – бежал вслед за тварью и кричал:

- Остановись! Остановись, не трогай их! Перестань!

Я снова повернулась вперёд и прибавила ходу. Трава хлестала меня по коленям, тучи ночных бабочек взлетали вверх, спасаясь от меня, как я сама спасалась от чудовища, и, наверняка, для этих крошек я сама была такой же огромной и отвратительной, как та тварь, которая гналась сейчас за мной.

Я ещё не успела добежать до подножия холма, когда услышала дикий, прямо-таки животный вой. Обернувшись, я увидела Витю. Одно из щупалец обвило его ногу, заставив его упасть. Он вцепился руками в землю, задрал голову, и его лицо было перекошено от боли. Взглянув на его ногу, я заскулила от ужаса: из бородавок на щупальце текла какая-то мутная жидкость, которая, попадая на ногу Вите, разъедала кожу, как кислота… Прежде, чем я успела что-то сделать и как-то помочь, ещё два щупальца схватили моего друга за вторую ногу и правую руку, и раздался кошмарный треск, которого я никогда не забуду. Хорошо ещё, что я успела закрыть глаза за секунду до того, как щупальца разорвали Витьку на части. Я лишь почувствовала, как что-то липкое и горячее окатило меня с ног до головы.

Потом до меня донеслось утробное урчанье и чавканье, которые я слышала совсем недавно. Медленно утирая глаза, я открыла их и увидела, что мои руки в крови, мой живот в крови, я вся в крови. Чудовище свернулось в паре шагов от меня, свивая щупальца и отправляя себе в рот новую порцию еды.

В каком-то оцепенении я стояла, наблюдая за тем, как падает на колени Кузьма, как он ползёт к твари, как, глухо завывая, пытается отобрать у неё Витькину руку. Как тварь отталкивает его, но он не отстаёт и всё повторяет бессвязные слова. Потом я посмотрела вниз и увидела обрез, который выронил Витька. Шагнув вперёд, я подобрала его и направила на тварь.

Кузьма заметил это. Медленно, как пьяный, он поднялся на ноги и зашагал ко мне, шатаясь и подняв руки:

- Катя, пожалуйста, не надо…

- Отойдите! – крикнула я. Запах, стоявший вокруг, был невыносим. Смесь размороженного фарша, навоза и крови. Мне резало глаза. Мне хотелось плакать, но я себе не позволяла, потому что как же целиться, если на глазах слёзы?

- Катя, послушай…

- Это вы его вывели! – заорала я. – Вы убивали животных, чтобы кормить эту мерзость! Я не понимаю, зачем?!

Было очень темно, но я видела, что Кузьма побледнел.

- Я не выводил его, - тихо сказал он. – Когда я приехал, он… он уже был здесь. Он был очень слаб. Я не мог его бросить.

Он продолжал медленно идти навстречу мне, а я пятилась назад, прижимая к плечу приклад обреза.

- Пойми, Катя, этот храм очень древний, - говорил Кузьма, и мольба в его голосе постепенно затухала, в нём снова зазвучали увлечённые нотки, как тогда, когда мы сидели у него дома, а он рассказывал нам свои истории. – Те, кто его разрушили, убили всех Стражей… но их яйца всё это время были здесь, под землёй. Я нашёл их… они все были разбиты, детёныши погибли… кроме одного. Разве ты не стала бы заботиться о нём, Катя? Это последний представитель своего вида. Это – настоящее чудо природы!

Этих слов я уже выдержать не могла. Я нажала на спусковой крючок, и Кузьма закричал. Его чудо услышало крик и тут же бросилось к Кузьме, издавая всё то же испуганное хныканье. Я снова прицелилась и снова выстрелила.

И услышала, как Кузьма снова закричал, гораздо страшнее, чем раньше.

***

Кузьма прожил после этого недолго. Ему как раз хватило времени, прежде чем он впал в кому, чтобы рассказать о том, что произошло.

Никаких призраков в окрестностях храма не было. Кузьма сам распугал всех археологов, выпустив тварь на волю. Тогда существо было ещё совсем маленьким. Уже тогда ему нужна была кровь и мясо, но совсем немного. С каждым годом оно всё сильнее нуждалось в пище. По словам Кузьмы, он и не подозревал, что тварь может поедать и людей тоже, и не обращал внимания на человеческие кости, во множестве зарытые вокруг храма. Прежде чем потерять сознание и умереть, он всё сокрушался по поводу гибели своего выкормыша и уговаривал заморозить его останки для клонирования. И, что самое мерзкое, я слышала, что его просьбу выполнили. Труп существа, которое сожрало моего друга, сейчас изучает огромная комиссия учёных со всех концов мира.

На суде мне нечего было сказать в свою защиту, кроме того, что я убила своего учителя в состоянии аффекта. Смерть Вити была признана несчастным случаем – хорошо, хоть это на меня не повесили. Прокурор всё старался доказать, что убийство Кузьмы было умышленным.

- Чтобы девочка, в жизни не державшая в руках оружие, с первого раза сумела застрелить человека – я этого никогда не видел! Просто чудо какое-то! – язвительно сказал он.

Вот почему теперь я нахожусь в изоляторе. Как и скользкие остатки Стража, меня изучают и проверяют, пытаясь понять, насколько велик ущерб, причинённый моей психике, и можно ли выпускать меня обратно в общество. Скорее всего, мне предстоит провести здесь ещё очень много времени.

Но я не в обиде на прокурора. Если разобраться, он был прав, как никто другой. То, что я сумела выжить и убила эту тварь, и было самым настоящим чудом в моей жизни.

Настоящим. И, надеюсь, последним.

+2
02:32
1725
17:44
Потрясающий слог и очень богатый язык, браво!
07:15
покажется мозаичный пол. Он сильно пострадал от пожара как мозаичный пол мог пострадать от пожара?
из чего были колонны?
Точнее, маленького ребёнка тавтология. бывают большие ребенки?
Он переехал к нам в деревню лет десять назад и работал учителем географии и истории.
что он свой. Он переехал к нам в деревню лет десять назад и работал учителем географии и истории. У него он/он/у него — скудный язык у автора вот телевизора у него не было. Как и у всех, у него был маленький огород, но выращивал он там не картошку или редиску, а разные травы – от у него/у него/он
мы приносили с собой то, чем были богаты – сухари, колбасу колбаса в деревне?
Древнее даже славянского язычества. да ну?
то лето, это лето — тускло
— Вот это приклад. Когда стреляешь, нужно упирать его в плечо, чтобы отдача не была такой сильной. А вот спусковой крючок… странный обрез с прикладом…
Я нажала на спусковой крючок, и Кузьма закричал не верю, что девочка стреляет из обреза — ей бы руки повыбивало, особенно с непривычки
Тогда существо было ещё совсем маленьким. Уже тогда ему тогда/тогда
перепевка Лавкрафта в нынешнем антураже
логического объяснения — ноль…
скучно и предсказуемо
рояль обрез выстрелил

Загрузка...
Alisabet Argent

Достойные внимания