Маятник Бардина

Шурик Кляндин помирал.

Воздух кончился, в груди горело, ноги и руки свинцом тянуло к земле. А до финиша оставалось ещё метров сто. Шурик стоял и, упёршись руками в колени, надсадно и сипло дышал.

- Кляндин, давай! Давай! – орал завкафедрой Желбакин, весь в досаде и раздражении.

Развивались алые флаги на трибунах, голубело мутноватое в солнечном мареве небо. В институтской эстафете кафедра ИТ безнадёжно отставала. Отставала из-за Кляндина.

Юленька Митрофанова, чуть подпрыгивая, с трудом сдерживала гнев – на своём этапе она длиннющими ногами заработала хороший отрыв. Который Шурик и угробил, нарастив затем безмерное отставание.

- И… - заорал ведущий в мегафон. – Последней финиширует кафедра ИТ.

Шурик, заплетаясь пухлыми ногами, пересёк ленточку и рухнул на стоящую недалеко лавку.

- Как всегда… - прогундел кто-то из коллег. – Пойдём, пожрём хотя б.

Все участники "Дня здоровья" с шумом и гамом затолпились в сторону к походной кухни. Где не только накладывали пахучую гречку с тушёнкой, но и разливали из-под полы возле трибун.

- Как всегда, - пробормотал и Шурик, провожая взглядом Митрофанову, щеголявшую в легкомысленных шортах. Где-то он уже слышал всё это вот: "последней", "как всегда"… Точно, осенью. Слово в слово, точь-в-точь.

Институт дышал на ладан, а, поди ж ты, кроил хорошую мину и пыжился из последних сил, два раза в год устраивая "Дни здоровья". Весной подгадывали под Мир, Труд, Май и засчитывали потом результаты в счёт соцсоревнования. Забивались толпой на стадион "Энергия" и состязались бодро и весело. Как могли.

В памяти Кляндина эти "оздоровительные" мероприятия сливались в единый серый поток. Вечно он пытался улизнуть, но постоянно в "играющий состав" его за шкирман втаскивал Желбакин. Хоть и проку с Кляндина, а дыры в расползающемся коллективе затыкать надо.

По осени ИТ в командной эстафете усилиями Кляндина тоже заняла последнее место. И тогда Шурик так же помирал.

- Стабильность - признак мастерства, - закашлялся Шурик и решил на "фуршет" не идти. Хоть какое-то разнообразие.

Кляндину было под сорок, но почти все кругом этого невзрачного очкастого толстячка звали Шуриком. Даже студенты. Пусть и за глаза. За стенами аудитории вмиг забывая и. о. "Александр Алексеевич". За то, что он круглый и без возраста, за то, что безответный и мычащий что-то всегда согласное и не очень вразумительное.

Нет, на "фуршет" он точно не пойдёт. Сейчас там эти все моментом накидаются и, только он рядом объявится, заорут дружно: "А в Петропавловске-Камчатском полночь". Мало ему этого каждое утро на кафедре?

Но и домой, в глухую, пустоватую однушку тоже не хотелось.

Он вышел из ворот, нацепил очки и бесцельно потопал, прихрамывая, куда глаза глядят. Отовсюду орал май, но Кляндину казалось всё одинаковым, что май, что ноябрь, что лето с зимою.

Мысль привычно потекла ноющим ручейком.

***

Один раз в жизни, один! сумел он в горку судьбиношную влезть, хляби болотистые разведя собственноручно. Уж двадцать лет прошло, но так и осталось единственным его поступком. Вырвался в Москву с Камчатки, поступил в институт. Открылись, казалось бы, ворота, расправляй крылья, грызи кусок за куском…

Но видно переломил хилый свой хребетец непомерными усилиями. Упал обратно в колею. Полз все эти двадцать лет по положняку, не замечая не только подробностей жизни окрест, но и исторической круговерти масштабом покрупнее. Судьба тащила проторенным волоком, а Шурик не рыпался, прилипнув к кафедре намертво: студент, мнс, снс… Кандидатская запылилась, растянутая и незаконченная; на кафедре каждую скрипящую досочку в паркете знал; сколько шагов на четвёртый этаж по широченному пандусу тоже вызубрил давно. На обед - снулый бутерброд, вечером помыкаться ещё со студенческими работами и домой, на двадцать четвёртом троллейбусе, потому что с трамвая потом далеко пилить. А утром опять – шварк-шварк, яйца на сковородку, кофе убежал, из радиоточки "Не слышны в саду даже шорохи", сигналы точного времени, портфель в руки и обратно, на двадцать четвёртый.

По осени за грибами звали Кляндина и на лыжах зимой, он угукал, а потом на диване с книгой оседал, отнекиваясь делами. В парк погулять пробовал - скучно. Музеи, кино – всё как-то мимо Шурика прощёлкивало, кресло дома продавливал, в ящик телевизионный по вечерам лупил, по воскресеньям пыль с него тряпочкой стирая.

Летом неизменно закисал в подмосковном доме отдыха "Фрязино".

Там он под конец отпуска задыхался, казалось, отдохнул – вот, где; почти бежал на кафедру, соскучился вроде. Открывал дверь, а там уж коллеги балагурят: тот на байдарках в походе отмахал; а этот в студлагере спасателем в бинокль на студенток пялился; тот в среднюю Азию сгонял, там дыни… Тут Шурик входил, и нате вам вместо приветствия неизменная шутка-юмора: "А в Петропавловске-Камчатском полночь".

На родину Шурик так никогда и не выбрался. Поначалу стыдно было, но стипендии не получал, троечником вечно волочась, и денег на билет никогда не водилось. Потом привык постоянно вздыхать в телефон на ухо родителям, разводя руками и сокрушаясь.

***

"Надо всё-таки домой съездить. Надо. А то родичи помрут, не повидаю", - в который раз пообещал себе Шурик, до зубной боли зная, что никуда он не поедет.

- Здоров! – услышал он знакомую хрипотцу.

Обернулся, так и есть: сослуживец Максим Минин. Хмурит брови – это у него приветственная гримаса такая. В чекистской своей кожанке, на голове мелкие и длинные кучеряшки. Как у Леонтьева. За спиной брезентовый, несолидный рюкзачок. В руке бутылка пива.

- Привет, – кисло улыбнулся Шурик.

- Продули? – спросил Макс.

- Вроде того…

Максим кивнул. Его Желбакин за шкирман хватать не смел, Минин свободным художником на кафедре болтался; со студентами и начальством разбирался играючи, с ленцой и поплёвывая. На стадионе он бывал только, чтобы изредка погонять мяч со студиозусами. И они даже на поле (и за пределами) звали его исключительно Максимом Игоревичем.

- По пиву? – предложил он.

- Да можно, - чуть подумав, выпятил губу Шурик.

Потом они стояли на мосту, нависая над Яузой.

- Скажи, Макс, почему каждый день одна и та же галиматуха? – Шурик ахнул пивка, и захотелось ему поговорить.

Поди пойми, зачем это Максу, хипарю разгильдяйскому, но регулярно он выдёргивал хлюпистого очкарика проветриться. Чуть ли не единственный не звал его Шуриком, склоняя на забугорный манер "Алексом", и понимал мямлящего "Алекса" без слов.

Максим пожал плечами, с присвистом отнимая бутылку ото рта.

- Да нормально вроде, - сказал он.

А потом крепко задумался, вперившись в пухлое и очкастое лицо Шурика. Тот под пристальным взглядом покраснел, запершило вдруг в горле.

- Пойдём-ка, - сказал Максим и, поставив пустую бутылку на парапет, двинул на берег.

Шурик растерянно посеменил за ним, но, запнувшись, вернулся, подхватил пустую тару и, приохивая от боли в натруженных мышцах, поторопился следом.

Возле набережной высилась пятиэтажная тёмная махина. Приятели стояли возле стены, задрав головы.

- ЦНИИчермет имени Бардина, - объявил всезнающий Максим.

- Мрачновато, - прокомментировал Шурик.

- Вот, - показал на стену Минин, - маятник жизни.

Палец его тыкал в трос, свисающий из-под крыши. Чёрный, толщиной в два (даже Шуриковых) пальца, понизу оканчивался литым массивным конусом. Возле конуса, на высоте около метра, трос был перехвачен незамкнутой ржавой скобой.

- Понятно… - промычал Шурик, хотя понимал он мало, что.

- Чего там тебе понятно? – фыркнул Максим. – Короче тот, кто запускает маятник, жизнь свою передёргивает. Кто переводит, так сказать, в положение неустойчивого равновесия, а кто, наоборот, устаканивает намертво. Особенно хорошо толкать в полночь или в понедельник… В новогоднюю ночь неплохо, наверное, - перечислял задумчиво Максим. - Сам Бардин вроде придумал, - он снова задрал голову, потом что-то вспомнив, стал рыться в рюкзаке. Не найдя там нужного, сказал: – Пойдём ещё по пиву.

И потянул Шурика за собой. Кляндин послушно потащился следом, но всё оборачивался на тёмную стену, пока мрачное здание чермета не скрылось за поворотом.

***

Шурик встал со своего места и подкрался к Минину

- Во! – прошептал Кляндин и, поглядывая на остальных коллег, подсунул под нос Максиму пухлые ладони.

Тот задумчиво смотрел на экран осциллографа.

- Что – во? – спросил, не отвлекаясь.

- Мозоли.

- Чего? – Макс посмотрел, куда требовалось – ладони Кляндина чернели грязными ссадинами и кровяными натёртостями. – Упал, что ли?

- Трос качал, - прошептал ему в самое ухо Шурик.

Минин нос потрогал, осмысливая услышанное и увиденное. Потом кивнул как бы между прочим и повернулся к осциллографу. Шурик же с неясной улыбкой всё рассматривал свои руки, будто первый раз их видел.

- Шурик, - вдруг услышал он и, обмирая, почувствовал, что плечо у него плавится синим огнём – именно там невесомо коснулась нежная рука Митрофановой. – Возьмёшь от меня Петрова? – она смотрела с просьбой, без обычной своей брезгливой насмешки.

Удивился Шурик. И хотя вечно ему подпихивали неудачных студентов, и от Митрофаной частенько доставалось, но... Но обычно втихаря приписывали, никто ничего и не спрашивал.

- Вот оно, Алекс! Двинулось, – сказал Максим вроде бы спокойно, вроде бы мимоходом.

И полоснуло Шурика этим спокойствием. Все свои самые яростные приколы его приятель, мальчишка этот невзрослеющий, творил (а делал он это регулярно, жить без этого не мог) именно с таким вот серьёзным видом.

Кляндин покраснел, руки свои за спину запрятал. И тут же ему стало всё равно.

- Не могу, - посмотрел он прямо в ясны Юленькины очи.

- Почему? – она аж рот алый приоткрыла от неожиданного отказа.

– Занят очень, - мрачно ответил Шурик своей мечте в лицо. – Плоть усмиряю, - и показал ужасные ладони.

Сроду он не шутил. И сальностей себе не позволял. У Максима ручка даже из пальцев выпала. А Юленька застыла, ошеломлённая. И почти тут же расхохоталась звонко.

- Ребят, ну! – возмутился кто-то из коллег в комнате.

Макс поднял с пола ручку, Митрофанова, подхихикивая и оглядываясь на новоявленного пошляка, поцокала на выход. А Шурик, злой и непонятный самому себе, уселся за свой стол.

***

Дальше раскачалось мигом, будто и само по себе, выкинув Кляндина на ухабы из промятой стези.

Он что-то зыбкое почуял, ещё после пошлости той самой, но что - уяснить до конца не мог. Только на третий день сообразил, что на кафедру в тишине поутру заходит - позабыта коллегами "вечная полночь" его родины. Здоровались буднично и, завидев, спешили по делам.

Студент Петров, нудный и нагловатый лентяй, вдруг лучезарным остроумцем обернулся, и радовался ему Шурик, как родному, когда тот вваливался в комнату на консультацию, сам удивляясь своему рвению. И Юленька постоянно теперь интересовалась делами своего бывшего вроде бы подопечного. Зачастила из соседней комнаты, прижималась невзначай тугим бедром к ноге Шурика, сдвигая стулья, будоража Кляндина до дрожи.

В дождливое, невесеннее совсем утро что-то толкнуло Шурика в бок: до будильника ещё час, а спать не хочется. Откопал спортивную форму (в "Дни здоровья" те самые только и доставаемую) и пошагал на стадион, круги наматывать. А потом висел на турнике колбасой. Но колбасой извивающейся и целеустремлённой.

По выходным мотался теперь по выставкам и кино, посещал и театры; хапал от столичной суеты куски пожирнее.

В каждый новый день теперь вступал расхристанный чудными мгновениями. Качало его цветастой волной; обнаруживал он себя то тут, то там. Яркой эмоцией закусывал впечатления, смаковал чуток, и дальше нёсся в пульсирующем потоке. И позабылась серьёзная физия Минина, далёк теперь стал от рефлексии Кляндин.

Словно в штормовом угаре осознавал он себя. Кусками. Вот Юленька промелькнула: воспарили оба, овиваемые романтическими ветрами. Шурик остроумил обо всём подряд, изымая с чердаков памяти наваленные там знания. Юленька морщила в восторге носик.

А вот другая картинка: нет уже зазнобы, унесло штормягой без следа.

Сходил на концерт, на квартирник какой-то с Максом; на танцульки с кем-то (с кем – в памяти не отложилось); вписался на все три смены студенческого лагеря в Крыму мотористом на катер – и такое объявилось умение.

И вот там, в грязноватом прибое, накопленные впечатления, лавиной громадной раскинувшись, переполнили к осени скупые эмоциональные резервуары Кляндина. Случился резонанс, и вымостило всю его новоявленную радость унылой тоской.

Засочилась грусть по камчатской родине.

***

- Привет! – радостно воскликнула Юленька, простучав каблучками в гулком коридоре кафедры.

Шурик стоял возле расписания поджарый, загорелый, а в глазах заселилось что-то непонятное. Если по весне стыли в них скука и безразличие, то теперь чугунила там безграничная усталость.

- Привет, - ответил он кисло, в лице Митрофановой вспомнив свои бешеные летние скачки, нашпигованные фейерверками, мимолётными успехами, взлётами, даже и падениями, только не будничным однообразием.

Юленька точно на стену наткнулась; остановилась, тая растерянной улыбкой. А Шурик, толкнув дубовую дверь, устремился с кафедры прочь.

Максим стоял возле входа в институт, покуривая сигаретку. Очкастому вихрю не удивился, лишь ласково поглядел стремительно удаляющемуся Кляндину вослед.

Тот почти бежал.

К Яузе. К мосту. Через мост. К мрачному зданию чермета.

Вынул маятник из скобы. Трос затрепыхался в руках, нервно подрагивая. Шурик его придержал, усмиряя рваные колебания. Как затих конус, и замер трос под земным тяготением, найдя устойчивое равновесие, завёл Шурик его обратно в стойло, аккуратно закрепив.

Ровное и спокойное полилось в его душу, тугим теплом заполняя.

Гулял до вечера, прислушиваясь к организму. В летящих паутинках пытался найти скуку, или, наоборот, неуёмный интерес, но ощущал только упругое течение времени, бронебойное к столичному мельтешению.

Вечером забежал всё же на кафедру.

Дверь открыл, по-прежнему пребывая в мерно колыхающихся думах, и услышал тут же нарочито нудное:

- А в Петропавловске-Камчатском полночь…

Ржали все вместе, до резей и колик, икая, словно никак напиться не могли своим смехом.

***

"День здоровья" съехал на зиму, почти уже под Новый год – мало было забот преподам, все чертыхались, но, увлёкшись, "оздоровительную" лямку потянули с прежним азартом. ИТ грохнула выигрышем, а Шурик, отбегавший на ура, подмигнул обиженной на него теперь всё время Митрофановой.

Тридцать первого холостые коллеги готовили традиционную попойку, ласково называя мероприятие "Заседанием кафедры". Впервые решил поучаствовать Кляндин.

- У твоих скоро уже, - подмигнул ему Макс Минин.

Шурик глянул на часы – близилось пятнадцать ноль-ноль. Он встал волноломом на пути праздничного хаоса, буравя взглядом циферблат. Вспомнив про лежащие дома под слоником билеты на конец января до Петропавловска, улыбнулся. Потом накинул куртку и, повинуясь непонятному влечению, пошёл, всё ускоряясь, к Бардинскому маятнику.

Возле маятника было занято.

Шурик застыл недалеко, наблюдая украдкой.

Стояли двое, смутно знакомые: один в шляпе, невысокий, поглядывал на часы; второй крупный и седоватый, всё тянул руки к тросу. Потом шляпа замер, неотрывно глядя на своё запястье, и кивнул, как бы давая старт. Седой нервными, дёрганными движениями вынул трос и стал его раскачивать.

***

Куражилась где-то Юленька, равнодушно цедил пиво Максим, коллеги налегали на водку, кругом народ бахал шампанскими пробками и орал раскатисто: "С новым тысяча девятьсот девяносто первым годом!", а Шурик стеклянно глядел в тёмное окно.

Всё не шла из головы рука без двух пальцев, тянущая с трудом поддающийся трос.