Алексей Ханыкин

Два часа

Победители

Два часа
Работа №743
  • Победитель

Под утро Валентине приснился сон. Будто приходит она, а бабушка сидит на диване. Маленькая, бледная, рот ввалился без зубов. Завернутая в светло-розовый плед, как младенец. И будто Валентина ее спрашивает:

«Ба, так ты что же, не умерла?»

«Нет. Тебя ждала».

«Все эти годы?!»

Кивает.

«Как же ты тут одна? Что же ты ела?!»

«Ничего»

«Господи, Ба, ну как же это!» - Валентина обнимает ее, плачет, бормочет что-то бессвязное, мол теперь все будет хорошо, уж я позабочусь. Но бабушка молчит. А потом запрокидывает голову и умирает.

Опять опоздала.

Вскочила зареванная. Глянула на часы —проспала!

Не успела заварить кофе и сделать глоток — телефон.

— Валенька, сегодня забежишь?
— Случилось чего? Вчера же была.
— У тебя все хорошо?
— Да, вроде. Проспала только, опаздываю.
— А больше ничего?
— Да нет, ну что могло случиться? А ты-то как?
— Я-то в порядке. А ты?
— Господи, мам. Ну что за загадки?

— Ладно, беги. Я дома.


Маршрутка оказалась битком, еле втиснулась, а потом ехала скрючившись, как креветка.

Иногда, в особенно тоскливые минуты, Валентина пыталась понять, как так получилось, что она стала врачом. А точнее — участковым терапевтом. Ведь мечтала же быть палеонтологом, археологом, историком в конце концов. А если копнуть глубже, то и актрисой, и балериной, и продавщицей культтоваров, и певицей, и гимнасткой с ленточками. Только поваром не мечтала, и еще врачом. Про медицину даже думать боялась: с детства страдала желудком, и ее затаскали по больницам глотать зонд. Очень унизительное занятие. Однажды, правда, заинтересовалась, попросила маму купить стетоскоп, но мама купила коричневые хлопчатобумажные колготки.

Ну, а кроме всего прочего, врачей у них в семье не водилось: папа — инженер, мама — инженер, одна бабушка — швея на фабрике, вторая — профессор философии.

Тем не менее, когда Валя закончила школу с серебряной медалью, бабушка внезапно предложила попробовать поступить в медицинский, а родители поддержали. Валя, не выдержав напора, согласилась. Все равно провалюсь, думала она, а заодно урву целый год оправданного безделья. Но, вопреки собственным прогнозам и огромному конкурсу, поступила. И Мишка, брат, следом. Но у Мишки-то хоть карьера сложилась, он теперь большой человек, заведует кафедрой кардиологии в Подольске. А вот она намертво застряла в этой своей поликлинике. А после отъезда Кости и вовсе загрустила.

В регистратуре Нина закатила глаза: все плохо. И правда: в очереди уже человек пять, а ведь еще восьми утра нет. Осень, одним словом.

Если ты участковый терапевт, ты можешь встретить кого угодно. Приходят, как хирургу: доктор, меня кот поцарапал, рана гноится, чем мазать? Как к ветеринару: а заодно, чем кота? Как к травматологу: упал с велосипеда, проверьте, нет ли перелома. Как к гинекологу: ой, из меня выпало что-то важное. Или к психиатру: доктор, ко мне по ночам приходит девушка в белом и шепчет. Сделайте, чтобы прекратила. А бывает и такое: дайте что-нибудь для устранения последствий курортного романа. В целях сохранения семьи.


А еще приходят поговорить. Пенсионеры, которым плохие врачи ставят неверные диагнозы. Смертельно здоровые ипохондрики. Дети умирающих родителей. Сами больные, тающие после каждого сеанса химиотерапии.

В пять прибежала Верочка.
— Валь, у тебя там всего двое осталось, регистратура закрыта.
— Хорошо, — Валентина сняла очки и потерла глаза.
— Устала? — спросила Верочка участливо.
— Не без того. Пойду скоро. Надо еще в магазин.... В холодильнике шаром...
— А Саша не может?
Началось.
— Чего тебе?
— Ой, да ерунда, слушай, тебе по пути. Выручай, а? Весенняя 38, квартира 33, второй подъезд. Куравлев, семьдесят три года. Лежачий. Обструктивный бронхит, плюс вторичная. Один укольчик и ты свободна.
Валентина вздохнула.
— Лифт есть? Какой этаж?
— Пятый, — быстро сказала Верочка. — Нет.
— Вера…
— Валечка, миленькая, ну в последний раз, прошу тебя. Савелий уже внизу, судьба ж решается…
— Она у тебя уже десять лет решается. За мой счет.
— Самый последний. Последненький разочек! Клянусь!
— Разве что по пути... Где сумка?
— Спасибочки! — Вера грохнула на стол чемоданчик. — Тут все: антибиотик, шприцы, марля. Ну, как всегда. Родина тебя не забудет!
— Родина… Ты первая забудешь. Бесстыжая, — но дверь за Верой уже захлопнулась.
На осмотр пациента полагается двенадцать минут, но на деле получается намного больше. Валентина закончила почти в шесть. Надела куртку, переобула кроссовки, подкрасила губы, перевязала хвостик. Эх, какие раньше были волосы: густые, длинные. Совсем испоганила. Не хвост, а пучок из паутины.

Стояло бабье лето, было тепло, и свет лежал желтоватый, мерцающий, уже по-осеннему тревожный. Скоро запахнет зимой и севером, самое дело напоследок пройтись пешком. Улицу Весеннюю она толком не знала, не ее участок. Вроде бы давно, еще до войны, где-то тут жила бабушка. Валентина брела себе, шуршала листьями, думала о Костике и чего бы такого приготовить на ужин, чтобы наконец похудеть.

В гастрономе «Магнит» на углу взяла пачку молока, буханку белого, три полосатых яблока, пачку сливочного масла и упаковку молочных сосисок.

Уже на выходе вдруг вспомнила: надо же еще к Куравлеву! Черт. Но делать нечего. Не возвращать же.


***


— Кто там? — спросил тонкий голос. То ли женский, то ли детский.
— Врач.

Дверь зажужжала и щелкнула.

— Привет, — в дверях стоял рыжий, конопатый и розовоухий мальчишка лет шести. — Ты к деду? — деловито осведомился он.

— Привет. К деду.

Мальчишка посторонился, пропуская Валентину.

— А ты один, что ли?
— С дедом. Ты ему укол будешь ставить?
— Буду.
— Бедный дед, — он вздохнул. — Мучается очень. Прям кадыхает по ночам.
— Что делает? — испугалась Валентина.
— Кадыхает. Ты врач или нет?
— Врач.
— Должна понимать, — он опять вздохнул и вдруг спросил: — А ты всегда была старая?

— Нет, не всегда, — ответила Валентина сухо. — И не такая уж я и старая.
— Дед сказал, что ему тоже было шесть лет. Давно. Ты веришь?

— Вполне вероятно.

— А я — нет. Пошли. Только тапки надень.
Он сунул руки в карманы спортивных штанов и прошлепал в комнату. Пахло лекарствами и гречневой кашей.
На диване лежал мужчина. Одутловатый, бровастый, в голубой клетчатой пижаме. Ступни его были обмотаны красным пледом.
— Борик! — сказал хрипло клетчатый. — Кто там?
— Это доктор, — сказала Валентина. — Здравствуйте.
— Мать явилась? — просипел он и закашлялся. Кашель был нехороший, булькающий.
— Нет ещё, — сказал Борик. — Снимай штаны, деда, сейчас тебе укол будут делать.

— Иди отсюда, предсказатель, — добродушно отмахнулся клетчатый. — Доктор, вам какую ягодицу оголить? — он хрипло закудахтал. Валентина таких юмористов с их ягодицами за всю жизнь насмотрелась выше крыши, поэтому она нахмурилась, одернула свитер и строго скомандовала:
— Штаны приспустили.
Дед закряхтел, с трудом повернулся на бок, спустил штаны и зажмурился.
— Боится. Он же как ребёнок, — пояснил Борик и сунул руку в желтоватую, сухую ладонь клетчатого.
Валентина распаковала шприц, втянула прозрачную жидкость, брызнула струйкой и легко вогнала иглу под дряблую кожу. Куравлев ойкнул, крякнул, засопел. А когда она вынула иглу, вдруг схватил ее за руку.
— Вы, доктор… как вас?

Валентина сказала.

— Как мою тёщу… Кхе-кхе...Эх, вредная баба была... Ты, Валюша, согласна, что все эти уколы — одно надувательство? Знаешь, какое лучшее лекарство? Кхе-кхе… — он вытянул из-под кровати мерзавчик водки. — Глотнешь со мной? Ты на него не смотри. Борька свой парень, не продаст.

— Да вы что! В вашем состоянии…

— Да не бойся, я не заразный. Состояние…нестояния кхе-кхе. Чепуха! Подох бы уже давно, кабы не это... Она… кхе… мать его… кхе… дочь моя, от меня прячет. У неё совсем склад души другой. А этот ушастый находит. Сядь, отдохни, — он похлопал по дивану.

— Некогда мне...

— Да успеешь ты бежать… Вот смотри, что пришло на ум кхе-кхе… В сортире сумрачного дня, я шёл, и вот ее я встретил... Кхе-кхе. В сапфире, то бишь... Ну так что, подружка, присаживайся. Эх девки, какие же вы всё-таки красивые, сволочи, из-за вас все страдания…

— Постыдились бы, в вашем-то возрасте. И ребёнок смотрит! — Валентина вздохнула.

Она наскоро собрала чемоданчик и пошла вон из комнаты.

— Понял, отстал, — сказал Куравлев вслед и опять закашлял.

Борик поплёлся провожать.

— Он хороший, — грустно сказал Борик. — Он умрет?
Валентина пригладила оранжевый вихор.
— Когда-нибудь — обязательно. Но не сегодня. Ты это… Дверь хорошенько запри.

Она взяла пакет с продуктами, чемоданчик и пошла вниз по лестнице. На всех дураков нервов не напасешься.
На улице достала из кармана телефон. Пять пропущенных звонков. Вера! И чего трезвонит? А теперь ещё не отвечает! Она уже собралась уходить, как вдруг телефон высветил новое, довольно странное сообщение.

«Тот же дом, первый подъезд, пятый этаж, дверь дубовая, слева. Ребёнок».

***


Нет, Валентина, конечно, не собиралась идти у Веры на поводу. В любой другой ситуации она и не пошла бы. Она бы позвонила Вере, рассказала подробно, что думает о ней и ее Савелии, а потом бы просто поехала домой, сварила им с Сашкой сосисок, плеснула в бокальчик вина и завалилась смотреть сериал. Но Вера не отвечала, ее телефон был отключён. При этом сообщение было слишком лаконичным, а правила пунктуации Вера всегда презирала. Значит, и правда что-то важное.

Подъезд был чистый, ухоженный, похоже, недавно отремонтировали. Из новеньких блестящих почтовых ящиков выглядывали красные и желтые рекламные листки. Рядом висела доска объявлений.

«Услуги по уходу за ребёнком», прочитала Валентина. «Пропал кот. Весь черный, ухо белое». «Парное молоко с доставкой». И философское: «У тебя одна минута от юности до старости». На стене корявыми красными буквами выведено «Не мусорить. На стенах не писать».


Между четвёртым и пятым этажами она поскользнулась, не удержалась и больно грохнулась обеими коленками на ступеньку. За окном бахнуло, моментом стемнело и толстые струи дождя ударили в разбитое окно. Потирая ноги, Валентина медленно поднялась. Вруны синоптики, обещали ещё целую неделю лета. Ладони были чёрными, как и колени ее светло голубых джинсов. Хорошо хоть, яйца не купила. Она огляделась.

Разница, конечно, была огромная. Видимо, ремонтная бригада до последнего, пятого этажа так и не добралась. Белили тут очень давно, наверное, в прошлом веке. Серые стены, облупленная штукатурка. Выкрученная лампочка. Сладковато пахло гнилой капустой и прелыми тряпками.
Дверь в квартиру слева была оформлена в стиле ретро: темно-коричневая, дубовая, с резными завитушками по углам. Звонок — квадратная жестянка с белой кнопкой посередине — не работал. Во всяком случае, Валентина ничего не услышала и постучала костяшками пальцев. За дверью брякнуло и затихло. Подождала, прислушалась. Вроде бы шаги... постучала ещё раз. Тишина.
Ну и черт с вами, решила она. Не хотите — мне же лучше.

Она уже повернулась уходить, когда раздался щелчок, дверь приоткрылась и за массивной цепочкой появилось бледное лицо.

— Вам кого?
— Я по просьбе патронажной сестры.

— Вам чего?
— Как чего? Ребёнка осмотреть.
Женщина внимательно ее оглядела, скользнула по медицинскому чемоданчику, по пакету из гастронома.
— Вы кто?
Валентина почувствовала, что теряет терпение.
— Женщина, — вздохнула она. — Я — врач. Валентина Сергеевна Лесницкая... Пришла осмотреть вашего ребёнка. Но если вы отказываетесь — я пойду.
За окном лило, не переставая. И зонтика нет, блин.
— Проходите, — вдруг сказала женщина и сняла цепочку.

Валентина вошла. В прихожей, возле двери, стояла грубая обувница, сколоченная из четырёх досок. На полке аккуратно расставлены маленькие коричневые ботиночки на шнуровке и взрослые остроносые туфли, потертые и стоптанные.
— Не надо, — сказала женщина. — Не разувайтесь, — Она, не отрываясь, смотрела на Валентинины ноги.
— Споткнулась тут у вас... — сказала Валентина извиняющимся голосом и тут же себя одернула: могла бы и лестницу помыть. Молодая вон, и сорока нет.

Она сняла куртку и повесила на деревянную вешалку, рядом с голубым пальто и детской курточкой с плюшевым воротником.
— Где можно руки помыть? — вытянула ладони, прошла в комнату и огляделась.

У окна, возле древнего оранжевого торшера с бахромой, стояла высоченная пальма в глиняном горшке, из-за которой выглядывала туповатая морда деревянной лошадки-качалки.

Ножная швейная машинка Зингер с ажурной педалью была вплотную придвинута к круглому столу. На столе — кусок темного драпа, уже размеченного и намётанного, подушечка с иголками, плоские кругляшки мела в жестяной миске. Высокие деревянные катушки, обвитые шелковой коричневой нитью, и здоровенные портновские ножницы.

На стене, над железной кроватью с блестящими шарами по краям, заваленной ворохом подушек и одеял, висел темно-красный ковёр, к которому была аккуратно приколота белая вышитая дорожка. Слева, на тяжелой тумбе трюмо, стояли смутно знакомые керамические статуэтки: собака с высунутым языком и гармонист в картузе. Где-то она их уже видела...


— Пойдемте, — сказала женщина. — Там, правда, электричества нет, но я вам посвечу.
Она вынула из кармана свечку, чиркнула спичкой и кивнула: туда.


Двери в ванной не было. Как и самой ванны. Была только проржавевшая раковина и эмалированное ведро без ручки. Под потолком сохли пеленки, распашонки и ползунки, в ведре мокла очередная партия.
— Где мыло? — спросила Валентина.
Женщина протянула серо-коричневый брусочек.
Хозяйственное.

— Жидкого нет? — удивилась Валентина, но та не ответила.
Валентина тщательно вымыла руки, вытерла вафельным полотенцем.
— Где малыш?
Женщина кивнула в сторону кровати.
В первый момент Валентина ничего не увидела. Только подушки большие и маленькие, да скрученное в рулон покрывало по краю. На табуретке возле кровати стояла бутылка дешевой, судя по этикетке, водки «Пшеничная». Где она все это собрала? Валентина оглядела хозяйку. Худое лицо, темные глаза, густые брови. Нос с горбинкой. Складки от уголков губ к подбородку. Выцветший, но чистый халат.
На алкоголичку не похожа.

— Ребёнок где? — повторила она и вдруг заметила маленькие пальчики. Потом — светлые слипшиеся прядки, а затем и всю девочку, такую худенькую и бледную, что она сливалась с белизной подушки. Темные круги ввалившихся глаз, капельки пота на круглом, блестящем лбу. Тонкий острый носик. Синева вокруг рта. И только подрагивание верхней губы и еле слышное, частое дыхание выдавало, что ребёнок ещё жив.
Валентина взяла слабую ручку, тонкую и ледяную, словно мертвая птичья лапка. Засекла пульс. И похолодела.
Выхватила из чемоданчика термометр, приложила к пылающему ушку. Прибор истерически запищал и замигал красным. Задрала на ребёнке майку, дыхнула на стетоскоп, приложила к прозрачной грудке. Девочка застонала.
Так и есть.
Сорвала компресс.
— Возраст? — выдернула дужки из ушей.

— Сорок два.
— Дочке!

— Два. Почти.

— Врачу показывались?
— Да.
— Диагноз?
— Ангина.
— Какая, к черту, ангина? У ребенка острая пневмония! Собирайтесь!

— Да куда же?
— В больницу! Берите самое необходимое: документы, зубные щётки, белье. Да быстро же, она умирает!
Женщина молча смотрела на чемоданчик. Может, она из этих? Сектантка? Сумасшедшая?

— Да что ты будешь делать! Совсем идиотка! Куда только опека смотрит! Собирайтесь, говорю!
Она выхватила из кармана телефон, набрала скорую. Тишина. Сбросила. Набрала ещё раз. Только тогда заметила, что нет связи.
— Чертова гроза. Где у вас телефон?
— Телефон?

— А-а-а-а-а!!! — застонала Валентина. — Чтобы через пять минут обе готовы и на выходе!
Она вскочила, но потом опять села, выхватила шприц, ампулу с пенициллином. Сколько же ребёнок весит? Килограммов семь? Восемь? Да черт с ними, с расчетами! Набрала треть ампулы, ливанула водки из бутылки на ватный тампон, протерла тоненькую ножку и ввела лекарство.
Выдохнула. Бросила шприц и ватку в чемодан, вскочила, ещё раз крикнула:
— Через пять минут чтоб готовы, ясно? — и выскочила в подъезд.


Сбегая по ступенькам вдруг подумала, что забыла куртку и вся промокнет, пока поймает такси. Что надо было попросить хотя бы зонт, но возвращаться некогда. Опять споткнулась, но, слава богу, удержалась. Не хватало ещё ноги переломать. Выскочила во двор, опять набрала скорую. На этот раз ответили быстро.
— Улица Весенняя тридцать восемь, пятый этаж, ребёнок два года, острая бактериальная пневмония, третья стадия... Двусторонняя, вторичная... Токсический шок. Да. Да. Участковый врач… Лесницкая… Валентина Сергеевна… Ребёнка? — и вдруг поняла, что не знает ни имени, ни фамилии. - Я перезвоню.

Набрала Веру. Руки дрожали. «Здравствуйте, это Вера. Оставьте сообщение и я вам непременно перезвоню». Блин, как всегда!

— Вера, быстро сообщи фамилию ребёнка. Все очень плохо! Скорая уже едет! — крикнула в трубку и побежала назад. Только теперь заметила, что дождь закончился.

***


Валентина взлетела на пятый этаж и с разбегу заколотила в дверь. Открыли моментально.
— Здрасьте, — сказала девушка. — Вы чего ломитесь? Звонка не видите?
Это была другая девушка. Молодая, голубоглазая, с розовой прямой челкой, в красном спортивном костюме. На ее бедре восседал такой же беспечно синеглазый и толстощекий малыш в футболке с эмблемой Спартака.
— Ой, — сказала Валентина. — Ошиблась этажом, кажется.
Она уже развернулась бежать, но ступенек вверх не оказалось.
— Это какой этаж?
— Пятый.
— А квартира?
— Тринадцатая.

— Весенняя тридцать восемь?

— Да, она самая. А вы вместо Веры Андреевны?
— Да. То есть нет. То есть да. А где девочка?
— Какая девочка? — спросила девушка. — У нас мужчина. — Она улыбнулась, и на гладких щеках заиграли ямочки.
— Нет. Тут девочка должна быть, — сказала Валентина, оглядываясь. — Так-так... Это что такое?
— Где? — спросила девушка.
— Вот это все?

Она показала рукой на идеально чистые стены подъезда.
— Я вас не поним...
— Можно войти? — спросила она, быстро шагнула в квартиру и раскрыла рот.
Все было не так. На месте обувницы стояла голубая коляска с огромными резиновыми шинами. В комнате вместо пальмы — сетчатый манеж, заваленный игрушками. Со стены показывал футбол здоровенный плазменный телевизор. Напротив, на кожаном диване, положив ноги на стеклянный журнальный столик, полулежал молодой рыжеватый парень. При виде Валентины он сел.
— Что вы тут устроили? — спросила она.
— Что устроили? — переспросил парень.
— Вот это вот все? — Валентина покрутила глазами. — Декорации!

— Какие декорации? Вы о чем?
Он явно издевался.
— Где девочка?
— Да нет у нас девочки! — крикнула девушка. — Сын у нас!
— Она же умрет!
— Кто? — охнула девушка.
— Знаете что, — сказала Валентина. — Если это шутка, то очень глупая.
— Послушайте, — начала девушка. — Мы вас не понимаем. Вить, налей сестре воды…

— А-а-а-а-а-а, — внезапно ее осенило. — Это розыгрыш, да? Скрытая камера? — Валентина оглядела потолок. — Как вам не стыдно!
Малыш захныкал.

— Вы с ума сошли, — сказал парень. — Это вам должно быть стыдно. Вваливаетесь в чужой дом. Ругаетесь. Ребенка вон напугали.
— Я напугала ребёнка?! Где стол с катушками? Тут Зингер стоял! Тут росла пальма! Под пальмой — лошадь... качалась. А вот здесь, была кровать с этими... как их... ну... шарами! А телевизором вы, значит, ковёр завесили, да? — догадалась Валентина.
— Знаете что, — сказал парень. — Я не знаю, где качалась лошадь, а где стол с катушками. А вот вы, похоже, совсем с катушек слетели. И я вас по-хорошему прошу: идите. Или я вызову полицию.
— И пшеничной водки тоже, скажете, нет?

— Закусывать надо, доктор, — парень встал.

— Ну ладно, декорации...Но ребенка-то как?... Вы ей что-то подсыпали?
Парень взял со столика телефон.
— Последний раз предупреждаю.
Валентина вдруг обмякла.
— Чемоданчик отдайте, — попросила она.

— Идемте, женщина. — сказал Виктор. — Я вас провожу.
Он цепко взял ее за локоть, вывел за порог и захлопнул дверь. Щелкнул замок.

Валентина села на ступеньку. Надо собраться. На автомате набрала скорую и отменила вызов. Без объяснений. Мысли скакали, мешали сосредоточиться. Дом тот, подъезд правильный. Этаж пятый. Дверь дубовая. Значит, скорее всего, галлюцинация. И, вероятно, проблема с головой. Даже, может быть, опухоль мозга. Или что-то в этом роде. Паниковать рано, но приятного, в любом случае, мало. Надо обдумать план действий.

Она не знала, сколько времени так просидела, а когда, наконец, очнулась, в телефоне было шесть пропущенных звонков и пять сообщений. От Веры. «валя что случилось» «что вообще происходит звонили кузнецовы ругались» И от Сашки. «Купил курицу» «Ты где?» «Срочно перезвони!!!»

Вдруг страшно захотелось к маме.


***

— И тут она говорит совершенно ясным голосом, — мама помахала ладонью, разгоняя дым: Валентина курила впервые за двадцать лет.
— Оля, говорит. Запомни хорошенько. Двадцать второго сентября две тысячи восемнадцатого года к тебе придёт Валя. Она будет очень расстроена, ты поймёшь. И если это случится, Оля, отдай ей мешочек. Он на балконе, на антресолях, в самом дальнем углу спрятан.

Валентина замерла.
— Я ещё спросила, а вдруг я к тому времени уже помру? А она: не говори глупостей, тебе будет всего семьдесят шесть. Все подсчитала, а ведь была уже не в себе.

— Мам, не шути так. — попросила Валентина.

— Какие уж тут шутки, — усмехнулась мама. — Она с меня клятву взяла. Успокоилась только, когда я поклялась.

— Это ты почти тридцать лет ждала? А если бы я не пришла?

— Я ее тоже спросила. А если не придёт? А она говорит: тогда на другой день выбросишь мешок в мусор и делов. Не раскрывая.

Замолчали.

— И где же он? — спросила наконец Валентина.

Мама посмотрела с удивлением.

— Как где? Да вот же! — и тут Валентина увидела на стуле холщовый мешочек, плотно зашитый со всех четырёх сторон коричневой шелковой нитью и подписанный «Вале. Лично в руки». И ножницы рядом.

Она взяла в руки мешочек и вдруг поплыла. Ощущение, будто на палубе: все качается, штормит, а ты сидишь, вцепившись в свёрток. И ты точно знаешь, что там внутри. И так же четко понимаешь, что этого не может быть.

Непослушными, деревянными пальцами распорола край. Сунула руку, нащупала холодную, шелестящую ткань. Из мешочка запахло квашенной капустой и старым деревом.

Вынула, медленно развернула, отмечая, что молния выпорота, кнопки вынуты, правый карман срезан. Ткань пожелтела, местами даже почернела. А в остальном — все та же куртка, белая спортивная куртка, забытая в квартире номер тринадцать на улице Весенней тридцать восемь. Два часа назад.

— Что это? — спросила мама.

— Куртка. Я ее купила в прошлом году на Ибице.

— Что? — не поняла мама. — Что ты такое говоришь?

Замигал телефон. Валентина взяла трубку.

— Да. Привет. Все хорошо. У мамы. Где-то через час. Нет, я сама доберусь. Кто? Вера? Что рассказала? ...А… ну да. Да. Хорошо… позвоню. Да ерунда. Не знаю, что-то нашло. Да, надо. Завтра возьму направление. Просто переутомилась. Угу. Пока.

— Мам, — сказала Валентина, повесив трубку. — Можно я одна побуду?

Когда за мамой закрылась дверь, она достала из уцелевшего кармана конверт. Конверт был старый, советский. Оторвала тонкую полоску с торца. Вынула тетрадный лист в клетку, исписанный мелким бабушкиным почерком с завитушками. И стала читать.

***

“ Валюша, девонька.

Смотрю на тебя и думаю, вот бы поговорить, рассказать все словами. Да ты ж не поверишь, скажешь, совсем бабка из ума выжила.

Но если ты читаешь это письмо, значит, так оно и есть. Значит, я права. Наверное, ты уже сама все поняла. Я ведь ее имя всю жизнь помнила, а как Оля с Сережей стали встречаться, сразу решила: Лесницкий — это к добру.

Знаешь, Валь, я ведь в ту осень [зачеркнуто]. Если бы не Оля [зачеркнуто].

Сынок мой Митя, я тебе рассказывала, пропал без вести в июле сорок первого. Семнадцать ему было. Какой был мальчик, Валюш. Кудрявый, высокий, статный. Стихи писал.

В феврале сорок третьего дед Павел приезжал на побывку, а летом пришли сразу две похоронки. Митюша так и не узнал про сестру. Хоть Паше успела написать.

Оля родилась в ноябре, худая, слабая. Тянула ее, как могла. Жили в основном шитьем, нам двоим худо-бедно хватало. А потом Оленька заболела. Горло распухло, заложило. Я ее лечила: горчичники, компрессы... но она таяла, как свечка. Задыхалась, горела. И я решила: хочет дитё уйти — пускай. И я за нею следом. Стало мне хорошо, спокойно.

А однажды в дверь постучали. Смотрю в глазок — женщина. Вся белая. Волосы, жакет, туфли. Постояла, да и повернулась уходить. Тогда я открыла.

Как сейчас вижу. Вся чудная, в штанах, говорит вроде по нашему, а непонятно. Туфли — белоснежные. А на улице дождь, слякоть. Жакет тоже сухой, ни капли. А без зонта. Прилетела, что ли? Волосы крашенные. И губы в помаде. А в руках держит чемоданчик. Застежки змейкой, военные. Это теперь молнии, а тогда ж не было. И ещё мешочек тонкого материала, шелестит.

Ну, думаю, шпионка. Только лицо у ней не шпионское. Глаза хорошие, светлые. Заходит, глядит по сторонам, вроде удивляется. Что это, говорит, у вас за мыло такое. Давайте жидкое. И потом — где ваша девочка? Я — доктор, звать Валентиной, буду ее смотреть.

Ну, решила я, все. Отравительница. И подумалось, что даже к лучшему. Кончить все разом.

Она чемоданчик открыла, а там… приборчики, шприцы, бутылочки. Сунула в ухо Оленьке прибор, лампочки замигали, пикнули, батюшки, говорит, жар! Послушала грудку, как подскочит, где у вас телефон? А у нас телефона отродясь не было. Вынимает из кармана чёрную коробочку, та вдруг замелькает картинками. Валентина то пальцем в них ткнет, то к уху прижмёт. А потом и вовсе странное говорит, мол, гроза виновата. Меня, ясно дело, обругала, велела собираться в больницу. А потом сделала Оленьке укол и убежала, говорит, вернусь. А чемоданчик и сумку забыла.

Я, конечно, сразу поняла, что не вернётся. Но собралась, на всякий случай. Сложила Олечкины вещи, села ждать. Час жду, два. Так и уснула.

А на утро Оленька кушать попросила. Я сначала подумала — агония. Но к обеду Оля даже села. А вечером опять жар. И тогда я вспомнила про чемоданчик.

Я Оле с детства твердила: родишь девочку — назовёшь Валентиной. А чемоданчик порезала и сожгла. И шприцы сожгла. И приборчики. Время такое было: за любую мелочь могли упечь, а уж за шпионские штучки и подавно.

Продукты мы съели, хоть и боязно, да жалко выбросить. А ещё в пакетике бумажка была. С числом 22 сентября, 2018 год. Я ещё подумала, ошибка. А как ты начала подрастать, я к тебе присмотрелась, к глазам твоим - нет никакой ошибки. А есть чудо.

Вчера ты сказала, что будешь поступать на исторический. Но я знаю — не получится. Вот увидишь. Обнимаю тебя, милая моя девочка. И благодарю.

Баба Шура.

Говорила тебе, не крась волосы. Не послушалась.»

Валентина вырвала лист из маминой тетради для рецептов. Схватила ручку. Написала «Привет, Ба!»

Зачеркнула. Скомкала. Выдернула новый.

«Дорогая Александра Васильевна. Митя не погиб! Он оказался в плену в Западной Германии. Когда пришли союзники, он познакомился с молоденькой медсестрой. В Советский Союз возвращаться побоялись, а дать о себе знать он не сможет вплоть до..»

Она все писала и писала. О том, что Оленька вырастет и в далеком девяносто четвёртом они с Митей встретятся. А потом и ее собственный сын Костя подружится с троюродными братьями и сёстрами. У тебя, Ба, восемь правнуков, трое прапраправнуков! Будут ездить друг к другу в гости, а Костик так там и останется. Но все равно она счастлива, жаль только, видятся редко. Костя давно зовет их к себе, но как она бросит своих больных? А брюки она все равно носит, потому что, Ба, так все сейчас ходят. Ну и что, что девочка… Писала про Сашку, как познакомились, как поженились. Как Костик родился. И жалко, ты, бабуль, с Сашкой не успела... Тот, долговязый, и правда оказался гадом, ты была права… И ещё писала, что теперь каждый день будет заходить в первый подъезд дома номер тридцать восемь по улице Весенней… А вдруг?...

Писала, зачеркивала, переписывала. Старалась аккуратно, чтобы почерк покрупнее, поразборчивей. Но буквы мокли, расплывались. Очень торопилась. Как будто могла опоздать.

0
22:35
1022
Alisabet Argent

Достойные внимания