​Вернись, Мелюзина!

Я ее сразу приметил. Стояла за повозкой с горшками, таращилась на меня и смеялась, подперев бок грязным маленьким кулачком. Мелкая, нескладная. Вот была бы гнилая картофелина под рукой, точно бы кинул в нее.

Торговля не задалась с самого утра. Я не продал ни одной склянки. И даже чуть не получил пинка под зад от пьяного мужа, чья баба требовала продать ей «Волосы Вероники» за полцены. Я стоял на своем: очень уж хотелось выпить вечером что-то получше ослиной мочи, которую местный трактирщик выдает за вино.

Мелкая радостно хохотала, глядя, как я схватил за кадык мужика, а его баба визгливо орет на всю ярмарку: «Шеритан!». Слава о нас дурная, пора было делать ноги. Но сначала эту дуру надо было заткнуть. Я быстро выудил из мешка за хвост чучело черного кота и, потрясывая им перед носом бабы, прошипел: «Шоколи-моколи-выхоли-сдохоли». Этот трюк всегда на женщин действует магически: вот только что орала, а вот и нет ее.

Мелкая прыснула. И тут я не выдержал. Обычно я использую Микелоццо, так зовут кота, а точнее то, что от него осталось, только в самых крайних случаях бабских истерик. Его достаточно достать из мешка и дело сделано. Но если нажать на живот, в котором зашит бычий пузырь, можно услышать и «дьявольское рыдание». Я уж было собрался расправиться с пигалицей своим главным оружием, но девчонки след простыл. Я собрал склянки в мешок: эликсир для создания любовных виршей «Утро трубадура», капли для привлечения мужчин «Верный пес», нюхательный табак для старых мужей «Засыпай-ка», румяна «Юность фавна», особые гусиные перья для любовной щекотки, сушеные белые тараканы для расположения свекрови, да много чего. Мы, шеритане, на месте не сидим, бродим по городам, деревням, торгуем воздухом, ветром, солнечным светом и пением птиц. Вот и сейчас, подумал я, пропущу стаканчик другой, да и отправлюсь на юг – там и денег, и дураков больше.

В трактире было людно. Я с трудом нашел место у входа. Между рядами, прихрамывая, бродил старик с расстроенной мандолиной. Вид он имел удручающий, да и бряцанье его трудно назвать было музыкой. Никто бедняге не подал на хлеб. Я сжал в кармане последнюю монету, ругая себя за унаследованную от матушки сентиментальность. Старик заиграл «Мелюзину». Уууууу, сколько я себя помню, люблю эту песню про русалку, что стала королевой и принесла много богатств стране, но покинула своего короля, который не выполнил обещание, никогда не видеть ее хвоста, что отрастает в лунную ночь. Я бы на его месте так не сделал. Это точно.

Конечно, я накормил и напоил беднягу. Уж не помню, сколько раз за вечер мы спели с ним «Вернись, Мелюзина!». Старик, изрядно набравшись, рассказал, что ходит легенда, что Мелюзина поклялась, что выйдет замуж только за бродягу, потому что отныне не доверяет королям. Мы пили за здоровье нежной, храброй королевы-русалки. Подумаешь, хвост! Что, мы рыбу не видели? Мне бы такую жену, думал я, смахивая пьяные слезы.

Проснулся я глубокой ночью, лежа на грязной соломе в конюшне. Кто-то звал меня по имени. Надо мной склонились две лошади. Одна тихо звала меня: «Николо». Если б я мог подпрыгнуть на месте, я бы так и сделал, но меня сковал такой страх, что я только таращился на клячу, втайне надеясь, что ослышался. Через некоторое время убедя себя, что это сон и не более, я не без опаски, но с интересом, стал невольным участником разговора. Две лошади и бывший кот Микелоццо, собственноручно превращенного мной в чучело после кончины, давали мне наставления, перебивая друг друга. Душевное состояние мое было таково, что участвовать в беседе я не мог. Лошадки поведали мне, что какая-то ведьма выбрала меня в качестве мужа. И со дня на день мне последует предложение руки и сердца. Я немало удивленный странному этому выбору, предположил, что дама вероятно нехороша собой и немолода. Микелоццо, прочитав мои мысли, печально сообщил, что ведьма весьма привлекательна, юна, умна и, что самое неприятное, богата. Увидев улыбку на моем пьяном лице, он предостерег меня от буйной радости, сообщив, что девушке интересен я исключительно в ее, ведьминских темных интересах, им не ведомых. И не сносить мне моей красивой кучерявой головы, чует его сердце. Что может чуять сердце, что не бьется уже пять лет, я не понял. Но, поскольку я дурак дураком, как уверял лошадей Мике, разговоры со мной вести бесполезно. Я совершенно не обиделся на мертвого своего товарища, тем более, что клячи были с ним не согласны. Повздыхав о моей незавидной участи, лошадки и котик посоветовали мне поскорей уносить ноги и никогда в этот город не возвращаться.

Утром я проснулся и обнаружил себя в той же конюшне, лошадей в стойле не было, а кот лежал на дне мешка недвижим и мертв, как ему и следовало. Зарекшись пить столько плохого вина, я отправился на ярмарку в надежде продать «Волосы Вероники» всем брюнеткам этого города, дабы могли они иметь ангельские локоны цвета свежесрезанной пшеницы, а я их деньги.

Не успел я расставить товар, как ко мне подошли слуги знатного синьора и настоятельно предложили последовать в дом их хозяина. Выбора у меня не было и через некоторое время я стоял перед одним из самых влиятельных людей города. Этот тучный маленький человек был озабочен душевным состоянием дочери, прекрасной Мельвазии, что вот уже неделю не выходила из спальни, хандрила, ничего не ела и требовала предоставить ей капли «Хохот совы» для поднятия настроения. Я был смущен и раздосадован, поскольку прекрасно помнил из чего состоит «Хохот». Обычно, его никто не покупал: дам смущало название, да и поднимать настроение они предпочитали «Засыпайкой» или на худой конец «Вероникой», а мужчины среди моих клиентов почти не значились. Я был крайне удивлен, что Мельвазия знает о существовании этих капель. Сеньор пообещал мне щедрое вознаграждение в случае успеха и отправил в сопровождении служанки к ней.

Чего уж там скрывать, Мельвазия сразила меня наповал. Щеки мои пылали, а язык отказывался произносить слова. Ангелы играли на лютнях в моей душе, а стихотворные строчки сами собой строились в стройные ряды небесной армии. Мельвазия смеялась. О, что это был за смех! Мы вместе хохотали, когда я рассказал ей состав капель «Совы».

Отец девушки, обрадованный внезапной переменой в состоянии любимой дочери, настоял, чтобы я поселился в доме и развлекал его чадо до полного выздоровления. Я с ликованием подчинился.

Мы гуляли по апельсиновой роще, играли в карты, сочиняли стихи. И я ловил на себе ее милый взгляд, обещающий так много. Мельвазия, мог ли я надеяться?

Так пролетела неделя абсолютного счастья. Да, я был на небесах. Если не считать, что каждую ночь во сне мой верный Микелоццо приходил и ругал меня последними словами. В бессилии он грозился расцарапать мне лицо, если я, влюбленный осел, не одумаюсь и не уеду из города. Я только смеялся в ответ, посылал его к тем двум клячам и просил читать нотации им. В последнюю ночь Микелоццо был особенно грустен и даже всплакнул. Он попросил меня выйти в сад, прилегавший к дому.

Я проснулся. В окно светила молодая луна. Сад был тих и торжественен, как будто ждал кого-то важного. Небольшое озеро, которая так любила Мельвазия, забытым венецианским зеркалом, что стоят целое состояние, лежало среди душистых трав. Я заметил среди деревьев фигуру в белом платье. Она плыла, не касаясь земли. У меня перехватило дыхание. Без сомнения это была моя любимая. Она скинула платье, собираясь войти в воду, и ужасу моему не было предела: две толстенные змеи извивались на месте прекрасных девичьих ног. Я вскрикнул. В голове пронеслось «ведьма, та самая ведьма». Больше ничего не помню.

Рано утром меня разбудили, вручили кошелек, полный флоринов, и велели немедленно убираться. Напрасно я умолял о встрече с Мельвазией. Меня вытолкнули за ворота, кинув вслед на пыльную дорогу мой мешок. Чем дальше удалялся я от дома Мельвазии, то яснее понимал, что потерял. Горю моему не было предела. «Вернись, Мелюзина!» - пел я и слезы застилали мне глаза. Микелоццо я похоронил в ближайшем лесу. В трактире нашел я старика-музыканта. Ему поведал я историю своей любви и, оставив в его распоряжении кошелек с форинами, велел каждый день петь песню о Мелюзине, прося вернуться ее ко мне.

Прошел год. Горе мое не потускнело, не заросло мхом. Мельвазия, поговаривали, вышла замуж и уехала далеко. Старик, все также яростно фальшивя, пел про Мелюзину. Он прибился ко мне. И вместе мы бродили по земле. Я писал стихи, время от времени приторговывая ветром, дождем и лунным светом. Мы, шеритане, не можем сидеть на месте. Каждую минуту я помнил о том, что потерял. Старик мне не давал забыть. Я надеялся, что где-то она счастлива, моя ведьма. Микелоццо иногда приходил во сне, мяукал, что-то пытался мне сказать, мне кажется, он сожалел. Я давно его простил, надеюсь, что и он меня тоже.

Я ее сразу узнал. Стояла, смотрела на меня, скалила белые зубы. Мелкая. В замызганной серой юбке. «Скучал?» - подошла, нагло уставилась, захохотала. «А как же», - я не был спокоен, что-то в ней было волнующее, потерянное и вновь найденное. «Сколько?» - она протянула руку к «Хохоту совы». У меня перехватило дыхание. Она сняла платок, ветер тут же растрепал ее золотые волосы, вытерла сажу со лба, улыбнулась: «Я вернулась».