Последний человек

1

Он ушел одним из первых. Добровольцем. Ему даже не было восемнадцати. Тогда еще никому в нашем доме не присылали этих проклятых белых конвертов с повестками, и серебристая игла-ракета, пронзающая небеса, – эмблема Космических войск – была знакома нам только по плакатам. Эти плакаты покрыли в городе все стены, все стенды для информации, двери всех магазинов. За одну ночь город стал серебряным, как будто вдруг наступил Новый год.

«Гражданин! – кричали с этих плакатов огромные буквы. – Над нашим общим домом – Землей – нависла угроза. Беспощадный враг стремится подмять нас под себя и уничтожить. В своих черных замыслах он уже пользуется нашей планетой, ее ресурсами и возможностями, он уже похоронил нас. Но не учел лишь одного: мы – дети Земли, и будем защищать нашу мать до последнего вздоха, до последней капли крови. Записывайтесь добровольцами в Объединенные Космические войска! Станем грудью на пути инопланетных захватчиков!»

Под этими плакатами группками собирались растерянные взрослые и что-то озабоченно обсуждали. Дети ошалело носились вокруг. Раскрасневшиеся, с блестящими глазами, они возбужденно вопили: «Ура! Война!» Никто не останавливал их.

В тот день брат вернулся непривычно рано. Ни слова не говоря он взял лестницу, залез на антресоль и выволок оттуда отцовский чемодан, весь в седых лохмотьях паутины. Тот, который с поцарапанной ручкой. Придирчиво осмотрел его, вытер влажной тряпкой и принялся методично собирать вещи.

Я молча наблюдал за ним. Еще не понимал, что будет, но уже знал, что не будет ничего хорошего. Тени медленно переползали со стен на потолок. Закат полыхал в стеклах противоположного дома. За окнами кричали дети. А я смотрел, как собирается брат, – собирается туда, откуда не возвращаются.

Вот поверх тренировочного костюма и тяжелых ботинок-вездеходов, уже уложенных, легла зубная щетка, мыло, бритва. Помню: брат стоит над распахнутым чемоданом, погруженный в себя. Весь мир будто перестал существовать вокруг него.

– Куда ты едешь? – спрашиваю я тихо.

Он вздрагивает, смотрит на меня. Мы встречаемся взглядами. Что в моем – не знаю. В его – что-то, чего я не могу прочитать. Он уже не здесь. Он далеко отсюда. Там, где меня нет.

Но это продолжается мгновение. Он резко встряхивает головой (такой знакомый мне жест!), улыбается и словно возвращается из своих дальних далей, сюда, в эту комнату. Которую мы делим с ним так долго – с тех самых пор, как не стало родителей.

– Чижик, – говорит он. Так он звал меня когда-то давно, уже и не вспомнить когда. И повторяет со вздохом: – Чижик. Понимаешь, так надо. Ты ведь все знаешь? Видел плакаты? Вот поэтому я ухожу.

Я понимаю не сразу. А когда понимаю…

– Но… – начинаю я и замолкаю, потому что не могу сказать то, о чем кричит у меня внутри все: «Ты не можешь! Кроме тебя у меня никого нет! Ты обещал, что будешь рядом всегда! Ты…»

Он подходит, садится рядом со мной на корточки, заглядывает в глаза.

– Я должен, – говорит он. – Когда-нибудь ты поймешь. Если сейчас не пойду я, если не пойдет множество других людей, то будущего не будет.

– Мне плевать на будущее, – выплевываю я зло.

– Об этом мы потолкуем с тобой, когда я вернусь, – говорит он весело и разгибается. – Ну что, проводишь меня?

2

Идет война. Я знаю это, и все это знают. Свет теперь дают на один час утром и на два часа вечером – тогда же, когда и воду. Ранние сумерки опускаются на город и съедают его без остатка. Возвращаешься по привычном у маршруту домой, и все кажется чужим, незнакомым. С обеих сторон нависают темные глыбы домов. Как призрачные огоньки, мелькают в окнах лучи фонариков, пляшут тени в такт трепетному помаргиванию желтых огоньков свечей. Совсем рядом задумчиво вздыхают под ветром кроны старого парка.

Я уже сдал тесты на тренажерах. Все уровни. Теперь всех заставляют их сдавать. Даже хромую тетку Фелу, которая живет от меня через стенку. У нее совсем недавно призвали мужа. Мой старик – так она его называла. И всегда с ним скандалила, чтобы ходил к врачу (у него давление было). Теперь тихо за стенкой. Не с кем скандалить тетке Феле.

Смешно: ей всегда припадала охота протирать пыль с многочисленных картиночек и декоративных блюдечек, которые развешаны у нее по смежной с нами стенке, стоило нам с братом о чем-нибудь заспорить на повышенных тонах. Подернулись пылью эти блюдечки, давно их никто не протирал. Брата нет. Он не вернется. Как не вернется муж тетки Фелы. И булочник Никс, который жил над нами. И господин Верум, занимавший лучшую квартиру в доме, на втором этаже. И все остальные, ушедшие с тех пор. Никто из добровольцев, никто из выдернутых по повестке никогда не возвращается. Серебристые иглы-ракеты уносят их навсегда. Кто из нас будет следующим?

3

– А сегодня в соседнем доме смертоубийство было. Сегодня с утра!

Тетка Фела говорит и говорит, не может остановиться. Ей все равно, слушает ли ее кто-нибудь. Звук ее голоса журчит, как вода. Я сливаю ей из ковшика, она перетирает тарелки. Воду запасли еще утром в большие цинковые ведра и в эмалированные тазики. Их удобно ставить на конфорку, когда нужно помыться или помыть посуду.

– Сын Офейлы старшего, – тараторит тетка Фела. – У которых цветочный на углу.

Все молчат. Каждый занят своим. В темноте лиц почти не видно. Свечи мы тоже экономим, как и воду.

Нас оставалось пятеро из всего дома. Кроме меня и тетки Фелы – трое: старуха Никс, мать булочника Никса, седой господин Палин (раньше он был учителем, когда было где и кого учить) и госпожа Верум. Но потом она стала путаться и заговариваться, перестала узнавать нас в лицо и все время бегала к призывному пункту встречать будто бы возвращающихся с войны мужа и сына. Вчера ее увезли в больницу.

Теперь нас четверо. Трое стариков и подросток. И каждый вечер мы сползаемся вместе. Делаем вид, что ужинаем, разговариваем и моем посуду. Но на самом деле главное, чем мы все заняты, – мы ждем. Ждем, когда придут. Придут за кем-то из нас. Кто следующий? Этого не знает никто. Но сидеть и ждать в одиночестве, в своей темной норе, разгоняя мрак трепетным огоньком свечи или светом керосиновой лампы (у кого есть), – невыносимо. Лучше из вечера в вечер изображать, что все равно, что будет завтра. Есть консервированную фасоль с макаронами – единственное, что еще можно купить за деньги. Слушать тетку Фелу:

– Большой такой цветочный магазин! Ну тот, где лилии в горшках раньше всех появлялись! Уж какие лилии были, запах от них аж на улице стоял! Все бы стояла и нюхала, нюхала…

Все молчат. Никому нет дела до лилий, которые отцвели давным-давно. Но, как всегда, первым не выдерживает учитель Палин. Прочно въевшийся инстинкт интеллигентного человека: разговор надо поддержать. И он поддерживает разговор – осторожно, как костер, который в любую минуту может потухнуть, подкладывает в него реплики, как маленькие ветки. Не дает ему умереть.

– Ну разумеется помню, – говорит он своим глуховатым негромким голосом с профессионально-правильными интонациями. – У них был прекрасный магазин. И тихий чистенький парнишка всегда там помогал носить горшки с рассадой. Так это он?..

– А я про что! – тетка Фела ликует, обретя наконец настоящего собеседника. – Это он сегодня и самоубился-то! Куда столько льешь! Неизвестно, дадут сегодня или нет! – это – мне. Дождавшись, когда я дам ей полотенце, она с увлечением продолжает: – Я шла с утра карточки отоваривать, гляжу: на углу толпища собралась, полицейская машина с мигалками. Я сунулась к тому, к другому: что случилось-то? Вот, говорят, по повестке на призывной пункт не явился, а когда за ним пришли, забаррикадировался в квартире и давай оттуда кричать, что у него винтовка, заряженная, и первого, кто к нему сунется, он порешит на месте!

Старый учитель только скорбно качает головой и ничего не говорит. В темноте не видно, но я и так прекрасно представляю, как светится в его выцветших глазах понимание и сочувствие – то ли тетке Феле, то ли парню, про которого она рассказывает, то ли всем нам. Вселенское такое понимание и сочувствие.

– Ну и тут, пока то, другое, вдруг грохот такой, и стекло на втором брызгами посыпалось. А потом гляжу – выносят его на носилках: бледный, как стенка, и рука дергается, дергается…

Знаю я этого Эла Офейлу. Нормальный парень. Тихий такой, весь будто нездешний. Старше меня на два года. Был.

В темноте время то замирает на месте, то начинает мчаться как бешеное. Оно отмеряется внезапным взлаиванием собаки под окнами, тиканьем часов на стенке над моей головой, тоскливым и протяжным воем труб, отдающемся во всем доме. Кажется, что уже глухая ночь, но на самом деле едва наступил вечер. Как долго еще ждать! Потом короткое облегчение, не приносящий отрады сон и новый длинный день. А потом – такой же бесконечный вечер…

– А ведь раньше-то как, добровольцами уходили, а? – вдруг вступает старуха Никс, и мы вздрагиваем от неожиданности. – Вон брат-то твой, – обращается она ко мне. – Зашел к нам попрощаться. Не поминайте, говорит, лихом. Вернусь, голову инопланетянина вам привезу. В гостиной повесите…

– А помните «золотые отряды», которые Космодром строили? – подхватывает тетка Фела. – С песнями уходили, как на праздник! У меня дед тогда ушел.

– А я сестру проводила с ее лучшей подругой. Веселые были обе, выходные платья надели… – пригорюнивается старуха Никс.

– Кто же знал, – грустно говорит учитель Палин, будто подытоживая все сказанное. И повторяет: – Кто же тогда знал…

И в этот момент внизу дзинькает наш самодельный звонок. Все вздрагивают и мгновенно замолкают. Жалко, нет света – посмотреть на нас всех та еще была бы картина. Этого звука мы ждали долгие темные вечера, ждали и боялись услышать. В такой час может позвонить только он – человек в серебристой форме служащих Космических войск. Человек с конвертом, на котором злая серебряная игла пронзает небеса. Кого из нас она пронзит на этот раз?

4

За мной со стуком захлопывается дверь и я выхожу в ночь. В ночи живет большой ветер. Он шуршит пакетами у помойных бачков, силится оторвать фанеру, которой забиты нежилые подъезды. Хочет вырвать из моих рук белый конверт с серебристой ракетой. На конверте мое имя и завтрашняя дата.

За оградой парка рыжие большие листья слетают с кленов и, как слепые птицы, ударяются головами о черные стволы. Мы все – как эти слепые птицы. Мы только и делаем, что ждем, а когда приходит наш черед – обреченно падаем вниз. И глаза всех окружающих начинают светиться бесстыдной радостью (не я, не меня на этот раз!), которую тщетно пытаются скрыть скорбно опущенные губы и ничего не значащие сочувственные слова. Потом пытка неизвестностью продолжается – для всех, кроме нас.

Если бы брат знал, если бы он видел все это! Если бы мама и отец могли хотя бы предположить, как все будет после них! Но им в страшном сне не могло такое присниться.

Они уходили с самой первой волной строителей Космодрома – с так называемыми «золотыми отрядами». Это было в сияющий летний полдень, когда цвели липы и их сладким запахом был напоен весь город. Мать в синем платье, которое надевала только по праздникам, отец в выходной золотистой рубашке. Оба сияющие, счастливые. Отец подхватил меня на руки, посадил к себе на плечо, и с высоты его роста я увидел волнующееся море цветов – букеты в руках провожающих, и улыбки, улыбки на всех лицах со слезами счастья пополам.

На площадь уже были подогнаны автобусы. Их длинная вереница желтой змеей охватывала фонтан и загибалась на проспект. Короткий митинг, мимолетный мамин поцелуй в щеку, дружеский щипок за ухо от отца – и они уже растворились в толпе, которую вбирали в себя подъезжающие один за другим автобусы. Мы с братом стояли и махали, пока последний из них с фырканьем не вытянулся с площади и по его желтым бокам не заскользили ажурные тени акаций бульвара. Все так же солнце заливало мир своим золотом, и липы пахли по-прежнему, но никто еще не знал, что в тот день мы все, оставшиеся на площади, осиротели окончательно и навсегда.

«Не бойся, я буду с тобой всегда», – сказал мне брат и взял меня за руку. Тогда он казался мне взрослым, высоким, почти как отец, и таким же надежным. И вот, его тоже уже нет. И теперь – моя очередь.

Ни из этой волны энтузиастов, ни из всех последующих не вернулся никто. Из тех, кто ушел на войну добровольцами, не вернулся никто. Из тех, кто ушел по повесткам, не вернулся никто. Хотите завтра видеть меня на призывном пункте? Тогда притащите меня силой. Добровольно я туда не пойду. Лучше кончить, как несчастный Эл Офейлу, как, наверное, множество других таких же. Но живым вам в руки я не дамся.

Ветер весело гонит по тротуару мою повестку, разорванную на мелкие клочки. Никогда еще на моей душе не было так светло и ясно, как в ту темную ненастную ночь. Ночь моего главного решения.

5

Теперь я уклонист. И нас таких много. Мы – вне закона. Нас ищут, поэтому приходится прятаться и постоянно менять места ночевки. Но нежилых домов в городе теперь много – гораздо больше, чем успевают прочесывать медные команды.

Новички, которые приходят к нам, говорят, что повесток больше не присылают. За теми, кто остался, приходят не служащие Космических войск в серебристых мундирах, а люди в форме цвета меди, с медными пуговицами и медными пряжками на ремнях. Медные команды, так мы их зовем. Они сгоняют людей вниз, к воде, и грузят на баржи.

Серебристые мундиры пропали, будто сквозь землю провалились. В городе их теперь не видно. И Космодрома больше нет. Его взорвали не так давно, я видел огромное огненное облако, встающее над восточным горизонтом. Говорят, что это кто-то из наших, но я точно не знаю.

Призванных вывозят на Космодром; не будет Космодрома, не будет повесток – так думали. Но Космодрома нет, а война есть. Она есть всегда, как черная размокшая земля, как голые деревья, как заколоченные магазины, как брошенные дома, как холод и голод, которые теперь не кончатся никогда. Она будет даже тогда, когда в городе никого не останется. Потому что люди временны, а она вечна.

А повесток действительно больше нет. Теперь в них все равно нет никакого смысла – дураки-патриоты давно закончились. Потому что все кончается когда-нибудь.

6

– Ну и какая ж это война? Где вы видали такую войну? Это не война! Нет-нет, это что угодно, но только не война!

Дождь стучит в забитые толем окна – ни полосочки света не должно быть видно снаружи: пока вплотную не подойдешь, не поймешь, что здесь – мы. Потрескивает огонь в очаге, в котле булькает. Все это такие уютные, почти домашние звуки. С ними переплетается бормотание Старика, такое же монотонное, бессмысленное, бесконечное и уютное, как шум дождя.

Сегодня моя очередь кошеварить. Как удачно получилось, что я тогда поменялся дежурствами с Косым! В такую погоду рыскать по мокрому городу в поисках чего-нибудь съестного… Это и в сухие дни далеко не удовольствие, но в такую мерзость…

– Видали мы такую войну, по сравнению с которой эта – просто пикник на солнечной лужайке, – продолжал разливаться Старик из своего угла. – На лужайке, где пахнет пекущимся мясом, и солнцем, и человеческим ослеплением. Ослеплением и упрямством, которые вечны, как небо и дождь. Вот что такое война. А то, что вы так называете…

– Послушай, Старик! Чего ты там бормочешь? Опять про войну завел? Иди сюда поближе, погрейся. Что ты жмешься там в темени? Заодно все мне расскажешь, что у тебя там против войны накопилось.

Поначалу по неистребимо въевшейся привычке я пытался называть Старика господином Офейлу, но меня быстро отучили от этого. Теперь ни у кого нет имен. Теперь только клички. Офейлу все называют Стариком. Да он и на самом деле старик: после самоубийства сына и отправки дочери на медные баржи он разом постарел на три десятка лет. Руки у него трясутся, спина согнута крючком. На его теле не осталось ни одного волоска, не тронутого сединой. Кормят его из жалости, потому что ни на что он не способен, кроме как сидеть в углу и бормотать всякий вздор, в основном про войну. Правда, когда делать нечего, его занятно бывает послушать.

– Ну, теплее же здесь? Чего там стенки подпирать? Теперь давай про войну. Самое время про нее послушать.

Я откинулся на спину и принялся созерцать пляску огненных отражений в закопченном до блеска потолке. Дым, к счастью, сегодня не стлался, уходил в дверь поверху. Эх, хорошо! Что еще нужно человеку для счастья?

– Война-то? – живо отозвался Старик, протягивая руки к огню. – Какая такая война? А нету никакой войны. Нету и никогда не было.

– Ну это ты загнул! – лениво говорю я. – А что же тогда было?

– А было переселение. И сейчас тоже – переселение. Как всех переселят, так и закончат.

– Ну-ну! И что же это за переселение такое?

– Как какое? В другую жизнь же переселяют!

– А-а, – реагирую я. – Это ты про жизнь после жизни и прочую духовную хрень? Веришь, значит, в это? Ну верь, верь. Счастье твое, что можешь. Легче тебе от этого.

Я поднимаюсь, чтобы попробовать фасоль. Твердая, зараза, как камень. Сколько же часов ее надо варить до съедобного состояния? А дрова тают. Я подкидываю в огонь очередную ножку от стула, надсадно кашляю от взметнувшегося дыма. Это – здание бывшей школы, и весь чердак тут забит старыми добротными партами и стульями. Все наши дрова – из этого источника.

Старик следит за мной взглядом – ждет, когда откашляюсь и смахну с глаз последние слезы. Дождавшись, хитро подмигивает мне.

– А вот ты скажи, – говорит он со значением, – если есть война, то с кем мы воюем тогда, а? Какого они облика? На что похожи?

– Ой, Старик, как будто ты плакатов с фоткой не видел! Они же на каждом углу висели: восемь ног, четыре уса, хвост, костяной капюшон над мордой. Наверное, и еще где-нибудь сохранились – походи, посмотри. Ты же не слепой!

– Я-то не слепой. Не слепой, а ни одного такого трупа, между прочим, не видел, ни одного ихнего аппарата разбитого! Вообще ничего. С призраками сражаемся, а? Вот ты мне скажи – с призраками?

– Ну ты скажешь тоже! Какие трупы, какие аппараты, сам подумай. Во-первых, все это в космосе, то есть хрен поймешь где. Разорвало на кусочки взрывом, и давай собирай – так что ли, по-твоему? А во-вторых, трофеи бывают у тех, кто побеждает. А мы в калоше сидим глубоко, прочно и давно. Неужели не ясно?

– Если война, то хоть какие-то победы должны быть, – гнет свое Старик. – Не всеобщие, так хоть какие-нибудь маленькие. Но чтоб вообще… Такого не бывает.

– Бывает, дед, бывает. И мы тому красноречивое подтверждение. Ладно, давай помолчим уже, а то у меня от твоих откровений в голове звенит!

Старик с готовностью умолк, но, кажется, все же обиделся на меня. Имел, в общем-то право. Ладно, наплевать. Переживем как-нибудь. Переживем, пережуем, дождем унесет. А вот интересно знать, почему наши не возвращаются. Хотя рано беспокоиться, не время им еще приходить. Я заглядываю в котел – кипит. Огонь горит исправно. Дров маловато, но хватит. С улицы никаких звуков, кроме дождя. В подполе привычно скребутся крысы.

Все вроде бы как надо, но что-то не отпускает, давит на сердце, заставляет беспокойно расхаживать взад и вперед по комнате. Разговор этот дурацкий… Что такое дед плел, нес какой-то бред про другую жизнь… Мысль вьется, как мотылек, – вот-вот поймаешь – но в руки не дается. Что-то важное он тут сказал. Что-то…

– А что за жизнь-то, – спрашиваю, – другая? Для всех она или только для особо заслуженных?

– Она для переселенных только, – после некоторой паузы отзывается Старик. – А кто здесь помер – тому не будет другой жизни.

– И что, там опять жрать будет нечего?

Близко, совсем рядом, но не то. Не то! А ведь что-то важное было. Отвык я думать. Совсем отвык.

– Нет, – мечтательно говорит Старик. – Там все будет другое. Почти как до времени «золотых отрядов», только еще лучше. Всегда будет светить солнце, будет всегда тепло. Все магазины будут открыты, и там все можно будет покупать на деньги, без карточек. Главное – успеть, не пропустить свою очередь, понимаешь? Успеть!

– Эка ты хватил! А если там все будет так распрекрасно, как ты тут расписываешь, на хрена ты тут-то торчишь? Шел бы в свою эту другую жизнь, отожрался бы там, отоспался, а?

– Это будет проигрыш для меня, – выспренно заявляет Старик. – Надо ждать переселения, своей очереди. Вот это я и пытаюсь тебе втолковать…

И дальше дед втуляет еще что-то возвышенное, но я его уже не слушаю, потому что моя заветная мысль наконец-то пробилась ко мне и я аж давлюсь ею. А ведь я сам мог додуматься. Но – проклятая, собачья жизнь! На каждый день хватает только одной мысли: как бы дожить до вечера. Каждую ночь голова занята только одной заботой: как бы дожить до утра. Ни для чего другого тебя уже не остается.

«Проигрыш» – вот оно, это слово, которое объясняет все. Дед совершенно прав – нету никакой войны. А вот то, что никогда и не было – это он хватил. Была она, и она нами проиграна. Все остальное – лишь следствие нашего проигрыша. Сначала «золотые отряды» – с ними уехали родители, и веселые желтые автобусы увезли их навсегда. Потом серебряные стрелы, унесшие следующую волну – призывников. Они должны были унести и меня, если бы я не оказался умнее. Теперь «медные команды», которые догребают тех, кто остался.

Выходит, тем, кто нас победил, не нужны ни территории, ни ресурсы, как пафосно вещалось некогда в плакатах и объявлениях. Точнее говоря, им нужен был только один ресурс – люди. И побежденная сторона исправно поставляет его победителям…

Я вскакиваю и начинаю бегать из угла в угол, не в силах остановиться. А как уходили-то! Ради человечества (на меньшее мы не согласны!), ради будущего грядущих поколений (разумеется!), на худой конец просто – потому что так надо: там наши дерутся и погибают, неужели оставаться в стороне?

«Если я не пойду, для тебя не будет никакого будущего», – так сказал мне брат перед тем, как уйти. И теперь, конечно, оно у меня есть. Будущее крысы, прячущейся по развалинам и подвалам. Но, правда, у меня есть отличие от крысы. Она думает, что ей есть куда бежать. Я умнее. Я знаю, что бежать мне некуда. Нет ничего, кроме черного размытого дождями города, старого грузового порта и медных барж, уходящих от причала в никуда с теми, кто больше никогда не вернется.

7

Ветер тоненько посвистывает между пустыми домами, шуршит старыми пакетами, катает по улицам отлепившиеся от стен плакаты. Мертвые глазницы окон смотрят внутрь себя, в темноту и пустоту покинутых комнат.

В тупике, в углу между двумя одноэтажными складами сидит человек. Его спина привалилась к облезающей штукатурке, в глазах отражается огонь маленького костерка – в каждом глазе по язычку рыжего пламени. Человек жжет прошлое. Рядом с ним – груда сваленных как попало книг, чьих-то писем, фотографий. Время от времени он подносит к огню квадратики испачканной красками бумаги, и тот с радостью выхватывает их из рук, растворяет в себе, отпуская дымом и пеплом. Чужие судьбы, радости и горести превращаются в тепло, в котором человек греет свои руки и колени.

Человек думает. Теперь у него нет других дел. Например, он думает о своей куртке. Хорошая куртка, в ней совсем не мерзнет спина. И не промокает. Когда-то была серебристая, со злой иглой, пронзающей небеса, на груди. Форменная. Ее отдал ему Косой, перед тем как не вернуться. Сказал: «Возьми, тебе еще пригодится». А потом не вернулся. Его словили медные, и говорят, словили как-то глупо. И не стало Косого. А куртка осталась. А он ее не снимал никогда. А тут вдруг снял и отдал. Как раз в тот вечер, перед тем как не вернуться. Будто знал.

Человек вспоминает – протягивает между пальцами чётку памяти, на которой вместо бусин – дни, недели, месяцы. Чем больше бусин, тем меньше людей. Не стало Косого, не стало Факира и еще многих, многих. Память услужливо возвращает их – лица, голоса, последние слова. Вечно загадочный Факир сказал: «Когда-нибудь ты поймешь». Прямолинейный Дылда отрубил: «Ничего, мы еще встретимся». Застенчивый Светлячок прошептал: «Но ведь это же ненадолго». Космонавт вздохнул: «Ну, надо так надо».

Они готовились. Они успокаивали себя, заговаривали себе зубы. Они – знали. Почему же я ничего не понял? Не понял даже тогда, когда уходил Старик. Этот уходил последним. «Я знаю, когда-нибудь ты тоже будешь готов, – сказал он. – Но я больше не могу ждать. Мое время пришло. Когда-нибудь придет и твое. Тогда вспомни о том, что я тебе говорил». И еще сказал: «И все же зря ты пропустил свою очередь. Много трудностей теперь у тебя будет».

Медные забрали Старика, и будто сквозь землю провалились. Его увезли на последней медной барже, когда черная вода у пристани уже схватывалась льдом. Новые баржи больше не приходили. Время медных отрядов закончилось.

8

Однажды он проснулся от того, что над ним с оглушительным хлопком раскололось бледное зимнее небо. Оно взорвалось множеством серых лоскутов, и порывистый северный ветер понес их за горизонт. Так из города улетали голуби. Крысы ушли еще раньше. Этот вездесущий и неистребимый враг, от которого не было спасения нигде, вдруг исчез, будто его никогда и не было. Если до этого из города забирали, увозили, угоняли, то теперь отсюда спасались, бежали без оглядки даже крысы и голуби.

Вокруг лежали призраки улиц, обрамленные призраками домов. Призрак фонтана ржавел на площади, которая некогда была залита жарким золотым солнцем и затоплена до краев людьми, их голосами и их мыслями. Призрак парка берег за своей оградой призрачные клены: мертвые, они покачивались и слегка стонали во сне.

Единственным местом, где еще теплилась жизнь, был вокзал. По ночам он слышал его железный голос, одинокий и призывный. Маняще пахло путевой смазкой – этот тревожный запах расставания и неведомого, что ждет впереди, будто пропитал самый воздух. Он проникал всюду. В подвалах, землянках, в невообразимых щелях последние жалкие обитатели города поднимали головы и внюхивались в этот тревожный запах. По утрам, в сероватом неверном свете занимающегося дня он видел, как к вокзалу поодиночке сползаются сгорбленные, жмущиеся к стенам фигурки. Поезда с железным лязгом увозили их в метель. Вьюжные шлейфы заметали их следы на платформе.

Будто сам город незримо готовился в дорогу. Город вслушивался, он ждал неслышного никому сигнала, чтобы сняться с места и раствориться в снежной мгле. Потому что время пришло. Потому что медлить больше было нельзя. И человек не выдержал.

В час, когда занимался поздний морозный рассвет, он вышел на пустую платформу. Огляделся. И не увидел больше никого. По белому протянулась только одна цепочка следов – его следов. Никто больше не нарушал мертвую монотонность снежной пустыни. Он оставался в городе один.

Беспокойство холодной иглой вошло в его сердце, и сразу же отпустило. Потому что она уже ждала его. Последняя электричка – последнего остававшегося в городе человека. И тогда, не оглядываясь, боясь передумать, он занес ногу и шагнул в промерзший тамбур. Состав с лязгом вздохнул и ожил.

Некогда он дал себе клятву в том, что не пойдет добровольно туда, куда уходили все. Кто-то с радостью, как родители, кто-то сковав себя непоколебимым чувством долга, как брат, кто-то с осознанием собственной обреченности, как соседи, кто-то созерцая впереди неведомое будущее, как Старик. Неважно, что они думали об этом, но все ушли туда. Что там, за этой чертой, откуда не возвращаются? Скоро и он узнает это. Скоро он все узнает.

Последнее, что он увидел, прижавшись лбом к морозному узору на стекле вагона, – как метель съедает город. Проваливаются внутрь себя дома, дворы, улицы, деревья и воспоминания. Спустя мгновение лишь снежные чертики крутились над бесконечной скованной морозом равниной, задернутой белой пеленой. А вскоре пропало и это, растворившись в темноте. И он падал в эту темноту, стремительно и неотвратимо, сквозь боль и муку – в свет, в жизнь, в свое новое будущее.

9

– А-а-а-о! Оооо!

Горловой, нечеловеческий крик в медицинском отсеке. И, сразу вслед за ним – тоненький, слабый писк. За матовым стеклом двери – золотым прямоугольником в белой стене – стремительно ходят тени, тонко позванивают стеклянные шкафчики с лекарственными препаратами. Наконец дверь распахивается. Все поворачиваются на звук.

– Мальчик, – объявляет человек в белом халате и устало стаскивает с себя перчатки.

– Вот и новая душа пришла в мир, – говорит один из присутствующих.

– Это что-то она припоздала, – с кривой усмешкой откликается другой. – Ждали раньше.

– Наоборот, – улыбается первый: – успела. Можно сказать, в самый последний момент вскочила на подножку уходящего поезда.

– Может быть, это родился последний человек на Земле, откуда мы знаем? – бросает врач. – Оставляю вас философствовать в том же духе дальше. Если что – я у себя, позовете.

Он проходит к светящейся панели, нажимает на кнопку и ждет, пока переборка бесшумно поднимется, открывая выход. Термокостюм он решает не надевать, натягивает только комбинезон радиационной защиты. Хоть метель снаружи и разыгралась не на шутку, июль в этом году выдался удивительно теплым – минус пять на градуснике держатся уже неделю как приклеенные.

А последний человек на Земле мирно посапывает, недовольно сдвинув свои лысые брови. Синий, сморщенный, жалкий, пропустивший свою законную очередь родиться, он спит, и в его спутанных снах встают видения призрачного города, над которым одна за другой пронеслись все эпохи существования человечества – золотая, серебряная, медная, железная. Он страдальчески попискивает во сне и беспокойно дергается.

Но этот город его не потревожит больше. Сама память о нем уйдет, растворившись в других снах, смешавшись с иными кошмарами – из яви. Потому что этих кошмаров ему еще предстоит достаточно. Не раз он еще будет проклинать свою нелепую судьбу, по милости которой ему выпало родиться в эпоху заката человечества, в канун тридцатилетия всепланетной ядерной катастрофы. До конца своих дней он будет ютиться по бункерам, как червяк зарывшись глубоко под землю, и не увидит солнца ни раза за всю свою жизнь.

Он переживет всех представителей своего вида и встретит конец в одиночестве, проклиная черную звезду, под которой родился, и свое невезение. Он так никогда и не узнает, что ни звёзды, ни удача тут не при чем. Что всему виной одно-единственное его неверное решение, принятое ненастной ветреной ночью, бывшей давным-давно, в городе, которого никогда не существовало на свете. Решение, которое и сделало его последним человеком на Земле.