Жёлуди

Под лесистым, мохнатым холмом на просторной поляне рос старый Дуб. Он был настолько стар, что сам холм казался его ровесником.

Густой листвой укрывал Дуб от яркого летнего зноя всякую живность, а зимой в самые лютые морозы прятались зверьки в его добром тепле возле ствола и корней.

По осени, когда падали с Дуба жёлуди, на поляну собирались все лесные жители. Деловито выбирал каждый зверёк, каждая пичужка себе дубовый плод. Всем хватало желудей, каждый уносил потом в норку, берлогу, гнездо, на лежбище заветный орешек.

И когда казалось, всё выдохнул старый Дуб, все плоды уронил, приходил черёд пророчества. Расступались звери и птицы, смотрели вверх, в самые глубины дремучей листвы — где-то там притаился самый важный, последний жёлудь.

Ждал и маленький Мышонок, зажав в лапках свой крохотный, по размеру мышиному, плод дубовый.

Осиротевший ещё слепышом, помыкался он недолго на дальних полях, пока не опустела дотла душа его обездоленная, и подался он к Дубу в надежде обрести приют.

И вот стоял он среди остальных зверей, оглядывался кругом, подрагивая в волнении. И в тишине, в замирании перед таинством, услышали все чуть заметный треск, и камушком вниз полетел жёлудь. Прошелестев по листьям, стукнулся он об упругую землю, кувырнулся раз-другой и замер средь жёлтых ажурных листьев. Громадный, с медным отливом, шершавой шляпкой прикрытый, упокоился он на своём последнем ложе. Загудели все одобрительно. Тронуло волнами всеобщего тепла и Мышонка, заулыбался он тоненько, вглядываясь в Царь-жёлудь.

А тот полежал, полежал, да треснул, расколовшись перезрело на половинки. Охнули кругом — что там, в скорлупе, какое пророчество? Хрусткая и твёрдая если сердцевина — жить всем в покое до следующей осени. А гнильцой, чернотой ежели поеден орешек — жди беды. Морозов страшных, пожаров губительных, засухи или дождей с ураганами.

Развалился на половинки главный жёлудь, а внутри ничего и нет — пустотой чёрной обдало животных. Так обдало, что отшатнулись они, засуетились, наступая друг на друга, и кинулись врассыпную, торопясь по норам своим разбежаться. Опустела вмиг поляна, только лист вспорхнул, поднятый переполохом. Приземляясь, Мышонка остолбеневшего прикрыл, словно одеялом. Некуда Мышонку было бежать, некуда прятаться. Пустота леденящая из скорлупы по-особенному ужалила его подраненную душу. Небывалое горе почувствовал он, сковала серое тельце напророченная жуть. Но лист чуть шоркнул по его шкурке, и Мышонок вздрогнул, оживая.

Не выпуская паёк свой желудиный, подошёл он к стволу необхватному и вверх глазёнки свои уставил.

На толстенных ветвях раскинулось жёлтое море листьев, скрывающее небо. И показалось Мышонку, сверкнуло вверху что-то. Будто в слезе луч заходящего солнца отразился.

— Нету больше, не таращься. — Раздался скрипучий голос. Мышонок пискнул и юркнул вновь под лист спасительный. Сразу понял — совиный это голос; душегубцы мышиные так скрежещут. — Ты меня не бойся, — сказала Сова. Вся белая от древности, с клокастой головой и торчащими перьями, она вещала из дупла. — Старая я слишком, чтобы мышей есть. Мне травку теперь какую подавай, корешок... Да... — задумалась Сова о чём-то, замолчала.

Мышонок, любопытством скорее снедаемый, чем успокоенный её словами, выглянул из-под листа.

— Да... — вновь вздохнула Сова, от мыслей своих отвлекаясь. Вылезла на ветку, покрутила с хрустом головой. — Видишь, как оно получается — чернота на нас идёт... — Размахнув свои крылья громадные, слетела она вниз.

— Ой, — пикнул Мышонок, зажмуриваясь.

— Не бойся, говорят же. Ну-ка, покажи, не расколол ещё? — Сова протянула лапу свою когтистую к крохотному жёлудю Мышонка. — Эти-то все сейчас по домам расковыривают скорее, чтобы теплом и защитой запастись. Ин-ди-ви-ду-аль-ной. — Посмотрев на целёхонький жёлудь, она вернула его Мышонку.

Мышонок только рот открыл от непонятных слов Совы.

А она, вышагивая рядом, продолжала:

— Дуб он же всё и для всех. Вот все и хватают. И если главный жёлудь крепкий, то свои личные приберегают на чёрный день. А вот когда плохонький год пророчится, то тут уж все по закромам своим шерстят, собственные жёлуди достают, спасаются ими кто как. Сила в них тоже имеется

— А вы? — спросил Мышонок.

— Я? Что — я? Ах, я... — Сова закряхтела скрипуче — засмеялась. — А мне ни к чему. Я своё с Дубом переживу. Как он, так и я. Сколько мы с ним стуж перезимовали, ветров вытерпели, пожаров остудили... Да... — Снова замерла она в древних своих воспоминаниях. — Но видно пора пришла. Уж очень чёрным последний жёлудь оказался. Никогда такого не было. — И, словно подтверждая её слова, застонал всем своим огромным телом Дуб под порывом ветра. И снова Мышонку почудился блеск влажный на ветвях.

— А что это там... блестит? — спросил он, указывая лапкой

— Там-то? Это Дуб плачет. От пророчества своего...

Тут Мышонку нестерпимо жалко стало и Дуб, и Сову, и зверей всех себялюбивых. И родители ко всему ещё вспомнились. Чуть сам не заплакал Мышонок. Но научился он в бродяжничестве своём терпеть горести, сдержался и сейчас.

— Так надо же что-то делать! — вскрикнул он, и задремавшая, было, Сова вздрогнула.

— Что такое? — Выпучила она свои круглые глаза. — Что делать?

— Дуб спасать! — Забегал перед ней Мышонок. — Подготовиться!

— Так для зверей и птиц пророчество. Вот они и готовятся... — Развела крыльями Сова.

— А Дуб? Как же Дуб?

— Дуб... Хм... — Сова задумалась. Разбередил в её зачерствевшей душе что-то этот мелкий зверёк. Заходила она кругами, а Мышонок мельтешил перед ней, заглядывал ей в глаза. — Есть одно предание. Мне ещё бабушка моя рассказывала... — И опять замерла Сова в старческих своих грёзах.

— Тётушка Сова, тётушка Сова... Предание, — подёргал её за крыло Мышонок.

Сова повернулась к нему, проясняясь взглядом.

— Ах, да, предание. Слушай, мой писклявый дружок. Да ничего не упусти, и тогда, быть может, поможешь нашему старикану. — Она посмотрела на дуб. — Эх... Так вот! Нужно два жёлудя... Один у тебя есть. — Мышонок посмотрел на свою крохотную драгоценность и прижал её покрепче. — Но! Нужен второй! И чтоб не украденный и не добытый обманом. А по доброте душевной отданный. Два жёлудя имеючи, нужно разложить их под кроной дуба с юга и с севера. С двух сторон, стало быть. Знаешь, где юг и север? — Остановилась Сова, поглядев на Мышонка.

Тот жалобно покачал головой.

— А очень просто, — самодовольно сказала Сова. — Вот, видишь, тут мох... Хм. — Мох на Дубе был везде. — Ладно, разберёмся. В общем, до восхода солнца в день весеннего равноденствия, когда ночь и день одинаковые становятся, и весна в права свои вступает, укладываются два жёлудя. Каждый нужно слезой оросить. Северный — слезой добра, смеха, счастья. Чтобы не так холодно было на севере этом. А южный — слезой печали, чтобы жизнь мёдом не казалась. — Сова снова остановилась, задумалась. — И с восходом солнца в Дуб новая жизнь войдёт, и все чёрные пророчества не сбудутся. Понятно тебе, мой хвостатый дружок?

— Понятно, тётушка Сова! Понятно, — закивал Мышонок, закрепляя травинками и прутиками жёлудь свой на спине. Как привязал, заспешил он с поляны. — Спасибо, тётушка Сова! — прокричал он, исчезая в лесу.

А Сова подпёрла крылом голову, вспоминая.

— Или привиделось мне про второй и север, а нужны храбрость и доброта к другим... Старая стала, ничего не помню, — вздохнула она.

***

Прибежал Мышонок первым делом к Медведю. А тот уже захрапел в берлоге своей, в зимнюю спячку уложившись.

— Дяденька Медведь, дяденька Медведь! — Закружил вокруг косолапой громадины Мышонок.

Но Медведь только пошевелился слегка, закряхтел во сне, да и продолжил почивать. Порыскал Мышонок кругом, поискал жёлудь, да вспомнил наказ совиный, что сам владелец должен жёлудь отдать. С добром. А где тут... Не добудишься до весны. Кинулся Мышонок дальше.

Бежит, лапками перебирает, на спине жёлудь подрагивает. Вскоре заметил он волчат, возле норы играющих. Остановился, напугавшись. Но, вспомнив дело свое наиважнейшее, вышел на поляну.

— Мышонок! — Обрадовались волчата и бросились с ним играть.

Заметался Мышонок, запищал на весь свет. Опешили волчата от такой круговерти, прекратили игрища свои. Рассказал им про нужду свою Мышонок, и прониклись щенки дубовой печалью. Побежали к родителям в нору. А Мышонок нервно лапку о лапку поглаживает, волнуется.

Вернулись волчата понурые.

— Наругали родители, не позволили «добро семейное разбазаривать», — повинились они перед Мышонком.

Тот пискнул расстроено и дальше побежал, не попрощался даже с волчатами.

А зима уже землю белым ковром своим устилает, вензеля на озёрах и реках вышивает. А Мышонок всё бежит, ищет жёлудь второй необходимый. Но звери попрятались по углам, носа на улицу не кажут. Никто Мышонку жёлудь не отдаёт.

Занесло полуголодного (лишь корешок какой на бегу погрызёт, зёрнышко кем оброненное) Мышонка к болоту. Забегал он по берегу, высматривая переправу.

— Что ищешь, малыш? — вдруг пробасил над ним старый добрый Тетерев. Сидел он на ветке, толстый, жирный. Нипочём ему холода, отъелся по осени.

— Дедушка Тетерев! — Мышонок поднял к нему мордочку. — Мне жёлудь нужен. Со старого Дуба... У вас нет?

— Как нет! — загукал добрым смехом Тетерев. — Как раз неоприходованный остался.

— А вам он точно... не нужен? — Задыхаясь от такой удачи, вымолвил Мышонок.

— Точно! — прогудел Тетерев, тяжело слетая с ветки. — Садись на загривок, довезу.

Мышонок забрался к нему на толстую шею, ухватился, и Тетерев, тяжело хлопая крыльями, побежал по сугробам.

Пришли они к гнезду тетеревиному.

— Обожди тут, к жёнушке один схожу. — Спустил Мышонка на снег Тетерев, а сам к суженой своей пошёл. А Мышонок, в снег зарывшись для тепла, корешок какой-то грызя, в мечты погрузился. Как он второй жёлудь приладит на спину, как успеет до весны к Дубу вернуться, как разложит он жёлуди...

— Вот чёртова баба! — Это Тетерев возвратился. — Все беды от них... Не женись, Мышонок! — Тетерев бушевал и, казалось, забыл про жёлудь.

— Дедушка Тетерев, а жёлудь? — тихо пропищал Мышонок.

— Пусть попросит зимой снега... — продолжал Тетерев. — Не дала жёлудь, жадная баба! Сказала, потратила уже его, и нечего, мол, даже и думать, чужим своё отдавать... Прости, малыш. — Покачал Тетерев головой.

Мышонок, печалью придавленный, побрёл тихо дальше. А Тетерев, вину чувствуя, кряхтел и топтался, крыльями взмахивая.

***

Ноздреватый снег, солнцем растопленный, ссыпался тяжело с разлапистых елей. Порозовели берёзы, загомонили птицы — близилась весна.

А мышонок, еле живой от своих бесплодных поисков, с истёртыми лапами, весь несчастный шёл к дубу. С одним лишь жёлудем, в отчаянии, но шёл. И остался позади уже день, равный ночи, и зазвенели ручьи, и знал Мышонок, что опоздал он безнадёжно. Но влёк его непонятный зов на поляну.

Чем ближе подходил, тем молчаливее становился лес. Замолкли птицы, перестали попадаться следы зверей. А потом и лес исчез, пеньки только одни торчали сиротливо. Дрогнула последняя струнка в ослабевшем Мышонке. Бросился он на заплетающихся лапах к Дубу...

Тишина и пустота встретили Мышонка на поляне. Огромный пень с бесчисленными кольцами покоился на узловатых корнях. Заплакал Мышонок от горя великого, упал в измождении в ямку под корешком, обнял жёлудь, слезами омытй, измученными лапками, закрыл глаза, и окутала его тьма бесконечная...

***

Молодой дубок набирал силы, раскидывая несмелую пока крону всё шире и шире, убаюкивая неспешным и уверенным ростом всё окрест себя. Старые пни рубцевались, хоронились под тенью новых нарождающихся деревьев. Возвращались животные в уютную зелень оживающего леса.

Оградил молодой дубок от дальнейшего корчевания и порубки лес, народился теперь здесь заповедник диковинный, людям, что с топорами и пилами, дорогу преградивший.

А по осени ронял дубок свои первые жёлуди, и разбирали их уважительно, с благодарностями звери и птицы. И непременно по одной штуке от семейства откладывали возле корневища. Наученные древней седой Совой, называли они эти жёлуди «слёзы Мышонка».