Камень, ножницы, бумага

Ноябрь оглушил пространство внезапным морозом, и озеро за одну ночь замерло ровной ледяной гладью.

Тогда, десять лет назад оно точно также походило на огромное, идеально отполированное зеркало.

Они стояли под обрывом, у самой кромки, одинокие в студёном мареве. Отец, держа его за руку, сказал: "Гляди, Даньк – стеклянное небо". И Данька глядел. Из открытого в восхищении рта вылетал невесомый пар, а взгляд рыскал по блёсткому глянцу, в котором отражалась слабая ноябрьская синь с редкими перьями облаков. "Если тяжко будет, кидай на пальцах камень-ножницы-бумага, и полегчает. Ага?", – говорил отец. Данька, завороженный стеклянным зрелищем, кивал: "Ага", не понимая, что отец с ним прощается.

Данька вздохнул, смаргивая воспоминание – в тот день он видел его в последний раз. Отца похоронили, дома вскоре появился дядя Боря, мать виновато спрятала глаза, а Милка, старшая сестра, отца быстро предала, назвав отчима "папой".

Данька каждый год приходил на озеро, когда вставал лёд. Но такую ровную гладь, как сегодня, за десять лет он видел впервые.

– Блаженный опять на стекло своё любуется, – сказали сзади.

Противному голосу поддакнул дружный гогот. Данька вздрогнул и в который раз обругал сестру – Милка, коза, сдала его ещё давно; сдала всей школе, растрепав, зачем он ходит на берег поздней осенью или ранней зимой.

Он знал, что будет дальше.

– Не смей, – просипел он, оборачиваясь к хулиганской кодле.

Смех оборвался.

– И что ты сделаешь? – Главарь шарил по земле глазами, выискивая камень побольше.

Данька с ужасом глядел, как он нагибается и поднимает с мёрзлой, голой земли здоровенный булыжник. Внутри у Даньки всё замерло, замелькали перед глазами картинки прошлых лет: град из камней, паутина трещин, разбитое небо…

Он закрыл глаза и забормотал отцово заклинание: "Камень, ножницы, бумага".

Выпущенный подляцкой рукой камень полетел в застывшие воды озера; Даньке показалось, что он сорвался следом…

Камень оборачивает бумагу…

Ладонь согнулась ковшиком.

– Хрень какая-то, – буркнул главный хулиган и, уже не разбирая, швырнул первый попавшийся гранитный осколок. Замелькали катапультам и руки подельников.

Засвистели камни, нависли над тонким ледяным полотном. Данька сжал плотнее веки, чуть подрагивая рукой-"бумагой", и все булыжники, ровно, как и первый, словно упакованные в мягкую обёртку, аккуратно, не оставляя ни малейшей царапины, укладывались на поверхность озера.

– Ну его к чёрту! – сказал сипло кто-то из шпаны. Голос дрогнул не злобой, а суеверным страхом.

И они ушли, обходя стороной опустошённого Даньку. Он сидел, счастливый, на промороженной земле, вдыхая холодный воздух, и улыбался.

– Хватит уже, опусти ладонь-то, – сказал тихо себе, засовывая посиневшую от холода руку в рукавицу.

***

Первая любовь стукнула Данилу поздно – он учился на пятом курсе – но зато со всей силой, с отрывом сознания и дрожанием конечностей.

У неё было восточное имя Дина, высокие скулы, тонкие запястья, и ходила она всегда на каблуках. Милка фыркнула бы обязательно, но у неё хватало своих забот – неудачное замужество катилось к своему логичному, печальному концу. Да и жила сестра теперь далеко.

С тех пор, как он уберёг стеклянное небо от каменюк одноклассников, он ещё не раз взывал к действию отцово заклинание. Но словно лишённое неведомой опоры, оно не работало. Однако стержень волевой в Даньке с тех пор стал крепнуть день ото дня. И вырос из загнанного дохлого подростка статный, молчаливый с тёмным взглядом Данила. Девицы не падали, но засматривались. А он вминал себя всего в учёбу, подрабатывал и хотел стать специалистом своего дела – только ещё не решил, какого. Хотя специальность выбрал техническую и грыз науку с желанием.

С родного озера, из провинциального городка он уехал в северную столицу, к просторам, прямой геометрии улиц, граниту и знаниям. Сестра же перебралась в Москву, и матушка с дядей Борей подались следом за ней. Данила остался один. Чему он был несказанно рад.

Только зимой он скучал по озёрному льду – большая река замерзала неохотно и криво, с наледями и промоинами; вставала вся в грязных разводах, исчерченная рваными ледоходными канавами.

Но он всё равно приходил к ледоставу на набережную, безуспешно выглядывая в густеющей шуге стеклянное небо, пытаясь вызвать магию бумаги, ножниц или камня. Делал он это скорее по привычке, воздавая дань отцу и родным берегам. И казалось ему всё чаще, что не было того спасения зеркальной глади от вороха хулиганских камней. Жизненный эпизод превращался в уютную семейную легенду, пока не обрушилась на его целинную душу Дина.

Умная и острая на язык, с хитрым прищуром и надменная нездешней красотой – за ней ухлёстывало пол-института; что ей какой-то Данила. Но его пробрало до самого нутра, он спал и видел её рядом (или себя рядом с ней). И переборол он робость и неумелость, наплевал на нулевые почти шансы и с упорством катка-асфальтоукладчика подбирал романтические ключики к холодному сердцу. Дина такой напор оценила и к себе подпустила. Не вплотную, конечно, но на ближние орбиты Данила был теперь вхож. Почему бы и нет; подумаешь, одним поклонником больше. Тем более, что имелось в нём что-то дикое, первобытное и потаённое. Данила теперь таскался за ней хвостиком, но ближе чем в кафе через столик, к ней не приближался. Она пригубливала кофе, смотрела с усмешкой, роняла почти что ласковое: "Что расскажешь, мальчик?", Данила выдавливал из себя заготовленную заранее историю, она внимательно слушала, позволяла ему заплатить, а потом прыгала, забывая на столике подаренные цветы, в тачку к более состоятельному ухажёру. Данила кусал от ревности кулаки, но вёл себя прилично и смирно.

Пока не накопилась нерастраченная любовная мощь и не сдетонировала от жарких объятий Дины с очередным хлыщом-мажором:

только что она сказала Даниле: "Извини, мальчик, не сегодня"; безжизненно повисла рука Данилы, изящный букетик нырнул в урну, а он сам беззвучно взвыл, осел на лавочку; накрылся культпоход, не впервой; глаза упёрлись в вывеску галереи.

"Стеклянное небо" – гласили буквы.

Разрываемый неуёмной теперь тоской, движимый неубиваемым рефлексом, Данила пробормотал:

– Камень, ножницы, бумага, цу-е-фа, – представляя обязательно бумажным сердце зазнобы, резанул этот хрусткий папирус острыми лезвиями, сложив средний и указательный палец – чик, чик. Выдохнул тяжело, словно немереный груз скинул, со свистом выпустил воздух, откашлялся. Улыбнулся устало и в лёгком смятении – что теперь будет?

Ответ он получил вечером, когда в дверь съёмной квартиры позвонила она, Дина. Уткнулась в него колючими глазами, молча притянула за шею, впилась тёмными губами. Когда отлипла, сказала:

– Дань, купи мобильник – что я, тебя каждый раз искать по всему городу должна? А каждый раз, как мне кажется, будет часто. – Вскинула точёную бровь, сама себе удивляясь.

Данила, обмирая от счастья, пересчитывал в уме хилые материальные запасы – хватит ли на телефон, а в голову лезло острое лезвие, протыкающее запертое, казалось, наглухо девичье сердце.

***

До тридцатилетнего рубежа Данила дошагал уверенно, кромсая от жизни сколько давали, не делая поблажек ни себе, ни окружающим. Камень-ножницы-бумагу не забывал, хотя стеклянное небо так и не увидел в этом слякотном городе, который, к слову, полюбил.

Женился, в карьерную гору шагал бодро и без оглядки, друзьями обзавёлся верными, но при всём этом первый значимый юбилей встретил с подспудным сожалением – ушло что-то безвозвратно, а не успел, не достиг, что-то мешало. Будто не в ту сторону свернул на важном повороте.

Весна в тот год всё не начиналась, март наддавал то мороза, то снега, мучая утомлённых долгой зимой горожан. А потом холода кончились враз, отступив под оголтелым натиском пробудившейся весны. Ледоход на Неве попёр неудержимый, тугая мощь талых вод вспарывала многосантиметровые стылые оковы.

День рождения Данила отметил как полагается, не пожалев ни хлеба, ни зрелищ. Остались гости все довольными. А самого именинника засосало в омут хандры. Надев для друзей, коллег и жены правильную улыбку, подбирая правильные слова, он благополучно отмучился, а на следующий день сбежал с работы, спрятавшись от всех на набережной. Небо набухло тёплыми тучами, грозящими обрушить на город настоящий весенний ливень; рыхлый лёд хрустел и трепыхался в реке; Данила глядел в тёмные промоины и глушил желание нырнуть с концами в мутную мокрую черноту.

Голову грызли тоскливые мысли.

Взлетал, наполненный искристым энтузиазмом, камень-ножницы свои в душе храня, как талисман: где подстилал себе бумагу, где остро взрезал, где становился словно кремень – но всё так, опосредованно, в глубине души, где-то очень глубоко, не вкладываясь, не веря в настоящее волшебство. Но поднимался выше, казалось даже, что парил…

Но вот упёрся в потолок – душно, тесно и темно словно в склепе. На работе начальник гробит всю инициативу, подрезает на лету, на вдохе. Друзья рано, быстро и матёро зажирели в мещанстве, забыли лодки, палатки и костры – тянут его за крыла на землю, на забугорные пляжи и в ресторан на Думской. Жена тоже. Любовью и заботой обложила, всегда знает, как и что ему лучше, что надеть, что сказать, кому руку пожать, кого к чёрту послать. Чугунную гирю на шею накинула, чтобы твердь земную не забывал.

…Среди грязного крошева, серой мешанины в реке, дёрнула взгляд кристальной чистоты льдина. Осколком стеклянного неба сверкнув в пространстве.

– Хватит, – сказал Данила, блеск этот в чёрной воде уловив. – Камень, ножницы, бумага, – отчеканил, будто приказ отдал. Всем этим острым лезвиям, что секли его оперение, не давая взлететь, втиснул в зубы гранитной твёрдости кулак.

После плюхнулся на мокрую набережную грузным мешком, словно угля вагон разгрузил.

Тут же телефон надорвался, звонками раздираемый: друзья, начальник, снова друзья.

Руководителем проекта, о котором и не мечтал, назначили; друг на выходные в Хибины позвал, лыжный сезон ещё ого-го. Другой – давай, точи коньки, вечером игра, а то, поди, клюшка рассохлась уже.

– Где твои крылья… – ухмылялся Данила, разглядывая сжатый кулак.

К жене пришёл, чётко зная, что уходить теперь можно, нужно даже, что она теперь глухо стукнется в запахнутое его каменное сердце раз-другой, третий, да и отпустит на волю.

Дина встретила сама не своя, глаза в пол-лица, то ли улыбка, то ли сейчас слёз плотина прорвётся – машет полоской какой-то.

– Ты чего трубки не берёшь?

А он действительно, получив порцию оптимизма от начальства и друзей, к тягостному разговору с женой по телефону был не готов. Лучше глаза в глаза.

Вот и получай.

– Вот он я, зачем трубка? – ответил, чуя нехорошее.

– Затем… Я беременна… Понял, Даня?! Беременна! – И уткнулась в плечо, мокроту разводя.

***

Как так он сюда не приезжал? К матери в Москву – обязательно; к сестре и племянникам. А к отцу сюда, на пригорок, где земля посуше – ни разу?

Зато сейчас явился – клял себя Данила – когда припёрло. Сыну пять лет стукнуло, как ему самому было, когда стеклянное небо отец показал. Сейчас не ахти что – хоть и время подобрал, погоду проверил. Озеро ужалось, постарело, сморщилось. И первый лёд случился такой же: в трещинах, бороздах, морозных складках.

Данила смотрел в сизые дали, не чувствуя холода, и разговаривал то ли с сыном, которого отобрала после развода жена, то ли с отцом, то ли с самим собой тридцатилетней давности. И всё бормотал: "Камень, ножницы, бумага".

Появилась ребятня, пришли рушить тонкие морозные покровы озера; набрали каменьев, приготовились метать.

Данила замер, изморозью изнутри пробитый. Ладонь сама собой потянулась, "бумагой" раскрываясь; губы забормотали заклинание.

Начать всё сначала.

***

Булыжники долбили маленькие проруби, кричала довольная пацанва; а Данила шагал, ссутулившись, прочь, сунув в карманы пальто руки, ни в бумагу, ни в камень, ни в ножницы не сложенные.