Строитель

Градоначальник Живорадов был вальяжен, слегка высокомерен и внушителен фигурой.

- Я, мил человек, в ваших финтифлюшках не разбираюсь. Но мне Вас порекомендовали, так что будьте любезны соответствовать! Вы что заканчивали, запамятовал?

- Большой Магический, Ваша светлость, строительный факультет, специализация «Возведение городских и сельских сооружений».

- Хм, Большой? Не Превосходный разве? Странно, я ведь просил лучшего...

Живорадов проговорил последнее словно про себя, вполголоса, но чётко выговаривая слова, чтобы у сидящего напротив тщедушного, невзрачного и всего какого-то блёкло-коричневого мага не осталось сомнений в сомнениях градоначальника. У того их и не осталось.

- Не место красит человека, Ваша светлость, - тихо проговорил маг, подняв на Живорадова острый взгляд кофейных глаз, блеснувший из-под каштановой чёлки. Руки, густо покрытые тёмными веснушками, чуть дрогнули и сжали на коленях застиранный шёлк сутаны.

Плюмкин чувствовал себя неловко и оттого, что не оправдал ожиданий большого начальника ни внешним видом своим, ни фамилией, которую Живорадов даже произносить не хотел, и оттого, что не умел говорить заносчиво, как, считается, полагается гениям. Один из лучших выпускников БМУ (Большого Магического Университета) скорбно глядел в пол, вздыхал, потел от волнения, и, чтобы скорее прекратить сии мучения, бессмысленные и вводящие в уныние, старательно направил градоначальниковы мысли в деловое русло.

- Имеется ли у Вас, Ваша светлость, макет? Или же словами опишите, какой желаете мост построить?

- У нас, мил человек, есть предсказание Вавилы! И это Вам, знаете ли, посерьёзнее всяких там прожектов! Слыхали про Вавилу-прорицателя?

Плюмкин кивнул, но Живорадов и не думал замечать подтверждения столь глубоких знаний мага, ибо вопрос он задал для того, чтобы тут же самому обстоятельно на него ответить. Для пущей убедительности градоначальник покинул начальственное кресло из кожи дракона-альбиноса, для дополнительной острастки возвысился над молчаливым собеседником на несколько секунд, затем зашагал по периметру кабинета, выщёлкивая каждый шаг, выбрасывая ногу в начищенном берце, дабы парадностью марша окончательно принизить несерьёзного какого-то посланца от Гильдии Строителей. Слова он тоже выщёлкивал, заученно, словно каждый день проговаривал эту историю вместо физзарядки.

- Вавила рос в большой семье и был тринадцатым сыном козопаса. Это было во времена давние, когда городов и в помине не было, люди жили в общинах и на охоту с рогатиной ходили. Так бы Вавила и остался безвестным козопасом, если бы не...

Плюмкин зажмурился и вызвал в памяти вязь заклинания, укрепляющего смирение. Стало немного легче, а то уж слишком навязчиво собственное воображение рисовало картину: вот он поднимается со стула, вот протягивает руки в сторону Живорадова и с кончиков его пальцев срываются бело-синие молнии, медленно, по частям, испепеляющие этого надменного чинушу, этого самодовольного глупца, встречающего гостей по одеянию, по оному же и провожающего их.

- ... восклицал: «Здесь будет город!». И давал имя будущему городу, и жил на том месте, сколько должно, и писал свои скрижали, дабы указать потомкам...

Маг шутки ради отключил эфир и стал наблюдать за градоначальником, вышагивающим гордо и тихо, и беззвучно разевающим рот. Это немного развеселило Плюмкина, он улыбнулся, а потом задремал: дорога была длинной, отдохнуть ему не дали, «осчастливив» аудиенцией, так почему бы и не воспользоваться словоохотливостью хозяина кабинета? Чтобы не попасть впросак и окончательно не испортить мнение о себе этого большого ростом и чином человека, Плюмкин наколдовал маску внимания на своё лицо и выпустил невидимого петуха, чтобы тот предупредил, когда Живорадов прекратит изрыгать в пространство легенду местного значения.

Про Вавилу этого им в БМУ ещё на первом курсе рассказывали. Он и вправду прорицателем слыл, сподобило его Провидение. Но не тринадцатым сыном был, а третьим, как и положено дураку. Ходил Вавила-дурак по миру, побирался да собирал вокруг себя бездомных. И в каком месте видения застанут, там он колышек вбивал и плясал вокруг того колышка до беспамятства. Потом, в себя придя, уходил дальше, а бездомные оставались и град ставили. Если грамотные среди них были, то записывали, а нет, так из уст в уста передавали каждую бормотинку Вавилы. Пробормочет он: «Му...му...ка...», а люди думают потом, каким их будущее прорицатель увидел, что делать они должны? Коров разводить? Хлеб растить? К одному мнению не придут и, чтоб уж наверняка, и тем и другим заниматься станут. А там, глядишь, и прославятся хлебами своими сдобными, на сладком молоке замешанными.

Плюмкин всё это знал не понаслышке. В БМУ историю в натуре изучали, по Вавиле Плюмкин ещё и курсовую писал, потому его на целых три месяца отправили в Вавилов век. И ходил Плюмкин за Прорицателем, наблюдал за его беснованиями, прислушивался к бормотанию. «Кру-ко-ко» - орал Вавила благим матом, танцевал, растопырив руки: вставал Куркин-град на холме. «Ой-ёй-ёй!» - выл Вавила, напившись браги: строили в том месте Покаянный дом. А что на самом деле Вавила-дурак видел, того никто не ведает.

Петух тихонько квакнул магу в ухо: Плюмкин терпеть не мог ошалелого кукареканья, а в качестве будильника работал только образ петуха, поэтому Плюмкин в своё время кое-что изменил в заклинании. Маска спала, как только маг проснулся и открыл глаза. Живорадов вдохновенно лицезрел заоконную даль и заканчивал свою патетическую речь:

- ...должно исполнить!

- Несомненно, - согласился Плюмкин, изображая величайшее внимание. - И что же Великий Вавила напророчил по поводу моста? Конкретизируйте, Ваше сиятельство!

Живорадов обернулся, и маг с удивлением заметил на его гладких щеках пунцовую краску смущения.

- Понимаете ли, мил человек, Прорицатель обо всём говорил, так сказать, иносказательно. Лучшие умы нашего города бились над расшифровкой его предсказаний! Мы собирали симпозиумы, обсуждали, спорили, анализировали скрижаль: увы, до нас в записанном виде дошла только одна. И пришли-таки к единому мнению!

Живорадов встал в красивую позу, возвысив правую руку над головой, а левую томно опустив в карман камзола, и продекламировал:

Дугою выгнется игриво,

И изумрудный блеск перил

Сверкнёт неброско и стыдливо!

Ах, благородный сей берилл,

В гранит вкраплённый белоснежный

И окаймлённый медью нежной

Так чист в лучах любых светил!

Опоры ж каменные встанут

По берегам и средь реки,

На них начертаны предстанут

Заклятий мощных вензельки -

Чтоб участь злую избежали,

Чтоб землю эту не попрали

Враждебных армий башмаки!

Магу было совершенно ясно, что и «лучшие умы», и автор «поэтического» перевода текста скрижали - всё это и есть градоначальник Живорадов, ждущий сейчас от неуклюжего гостя елейной похвалы. Но Плюмкину надоело уже возиться с напыщенным ... нет, не дураком, дураком Вавила был, настоящим, провидением обласканным... в общем, с этим болваном надоело возиться, потому, вместо похвал, маг принял деловой вид, материализовал в руках карандаш, потом блокнот, быстрыми росчерками что-то в него вписал и не очень старательно пряча насмешку, взглянул на Живорадова:

- Итак, основа каменная, сам мост из белого гранита, а перила украсить ковкой и инкрустировать изумрудами. Заклинания охранные. Всё верно?

Живорадов кивнул. Он был чрезвычайно оскорблён, но уверился в собственной прозорливости: присланный маг был груб, невежественен и нагл. Оставалось надеяться, что хотя бы мастером он окажется сносным.

***

В помощники Плюмкину определили служку Юсупина. Живой, подвижный, по-доброму колючий, при каждом случае щетинившийся острозубой улыбкой, Прошка Юсупин быстро стал незаменим: он разуверил мага в надёжности казённого жилья и пристроил его на постой к добродушной бабке Лизавете; он насовсем отвадил провинциально-настырных газетчиков (что уж он им сказал, неизвестно, но с требованием дать интервью они стали носиться за Живорадовым, а тот с удовольствием уступал их напору); он всё знал, всё умел, вовремя появлялся и исчезал, на вопросы отвечал, казалось, ещё до того, как они были озвучены. Поначалу Плюмкин всерьёз подозревал Прошку во владении психомагией, но потом уверился в том, что Юсупин просто отличный работник, ему в радость устраивать, угождать, помогать, он в этом поднаторел основательно. В общем, помощник магу нравился, потому он снисходительно терпел его, порой неуместную, любознательность, граничащую с настырностью.

- Зачем вам столько репки? - вопрошал Прошка, вволакивая в комнату мага две огромные сетки, набитые жёлтыми клубнями.

- Это вкусно и витаминно, - ответствовал Плюмкин.

- А разве нельзя их просто наколдовать? А то я с рынка тащу эту тяжесть... - с надеждой заглядывал в глаза магу запыхавшийся Прошка.

- Нет, - невозмутимо отвечал Плюмкин и протягивал помощнику очередной список необходимых покупок.

Не будешь ведь объяснять обывателю, далёкому от такой науки, как магия, что грех тратить силы на столь низменные потребности, что талант даётся для того, чтобы создавать красоту, а не репу... если, конечно, речь не идёт о жизни и смерти.

Лишь на второй день отдохнувший маг явился на место стройки: явился уже в полдень и обнаружил на берегу звонкой речки Свирельки раздражённого, если не сказать возмущённого, градоначальника.

- В договоре сроки, мил человек, указаны, - вместо приветствия произнёс Живорадов, - и перенести их нет никакой возможности.

- Солнечный день, - проявил вежливость маг. - Да-да, конечно, ведь открытие сооружения непременно должно состояться в День города, то есть через четыре дня.

- А коли Вы помните об этом, так принимайтесь за работу, наконец! - Воскликнул градоначальник и удалился с чувством выполненного долга и не иссякнувшего раздражения.

Плюмкин решительно выставил заклинание смирения на ежеутренний повтор, кивнул Прошке, до сих пор державшемуся поодаль от скопления начальства, вытащил из заплечной сумки раскладной стульчик и уселся на него в двух метрах от воды.

Речка Свирелька, прибежавшая в город с далёких гор, чьи вершины барханчиками виднелись на горизонте, была быстрой и сильной, она струила свои воды так активно, что донные камешки, которые поменьше да полегче, несомые течением, передвигались, задевая друг друга и издавая чуть слышные звуки: шуршание, постукивание, перекатное трение. И, если прислушаться к этим звукам в тишине, можно было различить мелодию - лёгкую, нежную, игривую, словно подводный дух насвистывает на камышовой свирели, вызывая русалок на хоровод.

На горожан, с завидной регулярностью (один-два человека каждые пять минут) дефилирующих мимо, маг внимания не обращал абсолютно - обыкновенное человеческое любопытство, если оно ненавязчиво, не раздражало. Плюмкин жевал сладкие ломтики репки, которые заботливый Прошка подкладывал на тарелку, поставленную прямо на прибрежный песок, разглядывая незатейливый пейзаж. И если позади город был белокаменный и черепичнокрышный, шумел трёхколёсными конками, бурлил рыночными страстями и танцевал под звуки гастролирующего оркестра, то впереди раскинулась картинка пасторальная. Свирелька речкой была полноводной, и всё же не настолько широкой, чтобы не различить на другом её берегу ряд аккуратных деревянных домиков, почти скрытых среди пушистых веток цветущих черёмух. Люди на той стороне двигались не спеша, ходили взад-вперёд по улицам, кто с котомками, кто с вёдрами, а кто просто так; собаки лениво перебрёхивались, словно вели давно надоевший и безрезультатный спор; одуванчики размером с колесо застыли, привалившись к заборам и впитывая солнечные лучи.

Наверное, Живорадов говорил об этом в их первую достопамятную встречу, но, помнится, Плюмкин тогда его слушал вполуха, потому о назначении сооружения, которое ему предстояло воздвигнуть, узнал из заключённого в конце аудиенции договора. Мост был необходим городу, чтобы соединить две его части, разделённые Свирелькой. До сих пор берега сообщались посредством парома, но паромщик стал стар, как и его достопочтенное судно, а так как должность сия была наследная, да наследовать оказалось некому (паромщик за всю свою жизнь не решился жениться), то проблема для города вырисовывалась насущная. Осложнялась она и тем, что на лодках и плотах Свирельку было не переплыть - своенравная речушка, развлекаясь, сносила лёгкие судёнышки далекооо вниз, до самых Клеверных полей.

- Прошка, а как ваш город-то зовётся? - спросил умиротворённый окружающим видом маг, вытирая с подбородка сладкий репковый сок.

- Так Сви́речь же, не знаете разве? - Прошка растерялся немного, не ожидая подобной неосведомлённости. - Свирелька же, и Сви́речь, а как же...

- Не-а, не знал, - подтвердил Плюмкин. - Мне координаты дали, а название не сказали.

- А, вона каак, - протянул Прошка, осмысливая превратности магической судьбы.

- А расскажи-ка мне, друг Прошка, легенду вашу. Что Вавила-то сказал? Откуда название такое?

- Так расскажу! - оживился Прошка. - Наш город-то особенный! Да! Вот все города как? От слова Вавилова начались, так? А наш нет! Ну вот нет! Представляете?! Необычность у нас такая!

Оказывается, Прошка не оживился, а разволновался, и от волнения того говорить связно не мог, только восклицал да охал. Тогда маг молча протянул ему блюдо с ломтиками репки, Прошка машинально схватил кусочек, откусил, а, вкусив сладости, успокоился - велика сила данного корнеплода, знал это Плюмкин! - и продолжил рассказ обстоятельно, горделиво посверкивая умными глазами.

- Всё вокруг здесь было диким триста лет тому назад! Безымянная речка с заросшими тиной берегами, угрюмый лес, гнус и ни одной живой души на многие километры вокруг! Вавила с семью соратниками остановились на ночлег. Они давно уже бродили, а Прорицатель всё никак не ставил город: ни на той чудесной сопке, что была так близко к солнцу, что лето на ней длилось дольше, чем везде; ни в предгорной долине, где земля была мягка и жирна и растила сочные травы. Прошёл Вавила и мимо торфяного болота, пересёк без остановки тенистую и плодоносную дубраву. Устали соратники, даже роптали, но негромко, ибо бессмысленно было Прорицателю указывать.

Был среди тех бездомных умелец на свирели играть. Вавила любил, когда весёлая музыка звучала, слушал её с улыбкой, в ладоши хлопал. Но в тот раз не до веселья было людям, и когда уже все худо-бедно устроились, улеглись, выбрав для пристанища поваленное трухлявое дерево, свирельщик взял в руки свой инструмент и затянул печальную песню. И всплакнули горемычные о доле своей неприкаянной, наполнились души их стонами, а очи слезами.

А Вавила вдруг вскочил, ногами затопал, ярый, грубый, но - молчит! Ни слова, ни звука из сжатого рта его не вылетает! Вырвал он свирель из рук мастера, да и закинул в речку! И спать лёг под трухлявое дерево, накрывшись его полусгнившей корой.

Свирельщик же вскрикнул и тоже в речку бросился. То ли утопнуть решил, то ли инструмент свой отыскать хотел, только понесло его течение вниз. Соратники бежали за ним по берегу, спасти хотели, да не успели и придумать - как, а несчастный товарищ их уже скрылся из виду и крик его стих. Вернулись тогда оставшиеся шестеро к месту стоянки и заспорили меж собой: одни говорили, что нужно остаться здесь и в память о погибшем друге город поставить, другие возражали, мол, Вавила-то сло́ва не молвил. Спорили долго, до самой ночной темноты, да во сны ушли, так и не решив, что же им делать надлежит.

А на восходе соратников разбудил чистый и прекрасный в своей тоске звук свирели! Их товарищ, мокрый и несчастный, сидел на другом берегу и играл мелодию одинокого утра. Радостные, они не сразу заметили, что Вавилы-то нет! На месте его ночлега осталась скрижаль - кусок древесной коры с начертанным Прорицанием. И поняли бездомные, что городу здесь быть, хоть и без слова Вавилова. И сами нарекли они речку - Свирелькой, а будущий город - Сви́речью.

Прошка замолчал, его вдохновенный взгляд блуждал где-то в просторах прошлого, вызывая блаженную улыбку на тонких губах. Плюмкину показалось, что в этот миг в его чертах проступили чуть грубоватые, но отмеченные печатью святости черты Вавилы. Маг долго не решался прервать сокровенное молчание своего помощника, и лишь когда тот, вздохнув, потянулся за репкой, спросил:

- Это была та скрижаль, в которой про мост?

Прошка взглянул на мага с прищуром, усмехнулся многозначительно:

- Написано было вот что: «Быть беде разъединённу! Соединяйтесь каменно, дабы не утратить всяких богатств своих».

Плюмкин повторил Прорицание про себя не менее четырёх раз прежде чем расхохотался во всё горло. Хохоча, всхлипывая, сгибаясь пополам от невозможности остановиться, он бормотал, как тот Вавила, правда, чуть более осмысленно: «Ооой... дугою... бери-и - ик -илл... вензельки ...ха... на башмаках...ухххаха!»

Успокоился Плюмкин только тогда, когда плеснул себе в лицо прохладной Свирелькиной воды. Утёрся рукавом и сказал терпеливо переждавшему приступ смеха Прошке:

- Идём, друг мой, на сегодня всё.

- Как? - вопросил Прошка, в очередной раз за день ввергнутый магом в недоумение. - Разве Вы не будете сегодня работать?

- А чем я по-твоему тут занимался?

Поздним вечером, когда бабка Лизавета в своей комнате уже тихонько похрапывала, преклонив седенькую голову на мягкую подушку в цветастой наволочке, маг неслышно прошёл на уютную кухоньку, заварил себе ароматного чаю, добавив в заварку цветов полевой земляники, и уселся у окна. Ночной Сви́речь был тих, лишь изредка полусонный ветер приносил отзвуки далёкого переливчатого девичьего смеха или нотки любовной песни, и душист пряным запахом табака, росяной прохладой и черёмуховым дурманом, несомым с другого берега.

Плюмкин осмысливал прошедший день. Нет, вспоминать рассказанную Прошкой легенду или беспомощные угрозы Живорадова необходимости не было - все слова, услышанные за день, запечатлелись и расположились в его памяти, как книги в библиотеке, каждое на своём месте. Маг вызывал перед мысленным взором цвет воды Свирельки, пересчитывал одуванчики у заборов, вновь наблюдал за пчелой-гурманкой, которая присосалась хоботком к капле жёлтого репкового сока. А ещё он ловил в сети памяти сияние одухотворённости, льющееся от Прошкиного бледного лица, и сияние это сливалось с невозмутимой силой неба, которое единственное знало всё, и даже то, чего не сказал Вавила.

Мост начинал быть, и маг почти уверился, что будет это не сооружение, а Творение.

***

На следующее утро Прошка, не заставший мага дома, прибежал на берег и нашёл рядом со складным стульчиком только пыльную сутану Плюмкина. Сам же строитель, после недолгого обозрения панорамы, обнаружился почти на середине Свирельки. Пока служка чистил репку и размышлял о том, с помощью ли магии маг столь успешно противостоит сильному течению, что плавает в своё удовольствие, а не взывает о помощи, уносимый стремительно вниз, Плюмкин его заметил и радостно помахал рукой. Хотя, возможно, махал рукой он и не Прошке, а Живорадову, который в этот момент, пыхтя и оскальзываясь, спускался по песчаному откосу.

Прошка вскочил, приветствуя начальство.

- Солнечный день, Ваше сиятельство!

- Солнечный, - ответило сиятельство, разглядывая плещущегося мага из-под ладони. - Ну и что это такое?!

- Что, Ваше сиятельство? - изобразил на лице глупость Прошка.

- Развлекаемся, значит, - желваки заходили на скулах Живорадова, - купаемся... Юсупин!

- Ась?

- Докладывай!

- Работаем, Вашсиятство! - Прошка вытянулся, как на параде.

- Где?!

- Здесь, Вашсиятство!

- Мост где?!

- Не могу знать, Вашсиятство!

Плюмкин не оставил своего служку на растерзание, он быстро доплыл до берега и вышел из воды.

- Ох, водичка чудесная! - весело сообщил маг, натягивая сутану прямо на мокрое тело.

- Позвольте полюбопытствовать, мил человек, - Живорадов еле сдерживал ярость, - когда Вы начнёте выполнять работу, за которую плату вперёд получили, между прочим?

- Позвольте сообщить, Ваше сиятельство, - маг перестал улыбаться, - я свою работу знаю, а в договоре, смею напомнить, есть пункт, согласно которому Вы не имеете права вмешиваться в процесс созидания.

- Вот только процесса я не вижу, господин, как Вас там...

- Плюмкин моя фамилия, между прочим, старинная и очень уважаемая в магическом мире. А зовут меня - Аристофен Глобалиадович, а не мил человек. Если в назначенный срок мост не будет построен, Вы сможете написать на меня жалобу. А теперь извольте удалиться, не мешайте мне работать.

Прошка замер, застыл, зажмурился, ожидая бури, но Живорадов покинул берег, хотя и негодуя. Когда грозное начальство скрылось с глаз, маг снова разулыбался, а потом принял странную позу: тело его напряглось, ноги прочно впечатались в песок, ладони опущенных рук раскрылись. Прошка со смешанным чувством любопытства и опаски наблюдал, как маг начал мелко-мелко трястись, и вдруг с его мокрой головы, с его одеяния, впитавшего с тела речную влагу, с его лица и рук полетели, раскидываясь вокруг, крупные капли. Капли взлетали, вспыхивали искристо на солнце и опадали с тихим переливчатым звуком. Прошка опустил глаза - песок вокруг мага был усыпан крупными изумрудами.

- Как и пожелал Его сиятельство. Чудесные камешки! - маг прищурился, разглядывая небо сквозь прозрачную зелень кристалла.

Плюмкин искупался ещё пару раз, прежде чем накопил достаточно изумрудов, и ещё раз просто так, для удовольствия. После этого он понежился в лучах заходящего солнца. Прошка сидел рядом и тоже любовался на закат. А ночью, сидя на бабкилизиной кухне и глядя сквозь открытое окно на звёздное небо, Аристофен придумал узор, который выложит изумрудами на перилах моста. Да, в этом деле ему определённо сопутствовало вдохновение!

***

Когда на следующее утро (рано, с рассветом!) маг проснулся, Прошка уже сидел на кухне и радовал бабку Лизу отменным аппетитом. Плюмкин, после принятия водных процедур, помог своему помощнику расправиться с румяными, горячими и опасно вкусными оладьями. Узнал же о причине столь раннего визита, когда они вышли из дома и Прошка придержал мага за рукав сутаны.

- Что такое? - спросил маг.

- Велено прибыть, - проговорил Прошка и развёл руки в покорном жесте, - градоначальник изволит видеть Вас.

Плюмкина провели в кабинет, где Живорадов величественно восседал в своём белоснежном кресле и глубокомысленно вчитывался в какой-то текст, начертанный на гербовой бумаге. Заставив Плюмкина несколько минут стоять перед его громоздким начальственным столом (и почему начальники думают, что это придаёт им величия?), Живорадов наконец пригласил посетителя присесть, а сам встал и, усиленно маршируя по кабинету, изложил суть вопроса.

- Вы, господин Плюшкин, к сожа...

- Плюмкин...

- Что? Ах, да, простите, конечно... к сожалению, пресекли мои искренние и, позвольте заметить, вполне законные попытки помочь Вам в столь важном деле, как строительство долгожданного и, что весьма важно, предречённого сооружения, именуемого в будущем Сви́речьим мостом.

- Как-как, Ваше Сиятельство?

- Сви́речий мост - за такое название проголосовали наши граждане на вече.

- Ах, кхм... да, прекрасное название, прекрасное... и, главное, отражает суть...

Чело Его Сиятельства осиялось гордостью, он выпятил и без того выпуклую грудь - начищенные пуговицы мундира тоже засияли, но не от гордости, а попав под юркие солнечные лучи.

- Вы верно подметили, мил... э... господин Плю... господин маг! Именно - отражает суть! Очевидно, что подобное сооружение для нашего чудесного города явление весьма значительное, поэтому открытие моста мы проведём масштабно. Об этом я и хотел сегодня с Вами поговорить. Но прежде - не примите это за оскорбление - хотелось бы получить уверения в том, что мост будет готов в срок.

Аристофен успел заметить тревожный и чуть смущённый взгляд Живорадова, прежде чем тот спрятался под обычной маской сверхуверенности. Да, пусть господин градоначальник и напыщенный идиот, но душой за свой город болеет. В рамках собственных умственных и различных других возможностей, разумеется.

- Будет, - кивнул маг как можно решительней, - не сомневайтесь.

- В таком случае, давайте проведём рекогносцировку, - важно промолвил Живорадов и широким жестом сдёрнул со стола лёгкую скатерть: скатерть взлетела воздушно и уплыла в дальний угол кабинета, отброшенная сильной рукой градоначальника.

К деревянной столешнице золотыми гвоздиками было приколочено огромное бумажное полотно: приглядевшись, Аристофан понял, что оно создано из аккуратно сшитых наитончайшими нитками стандартных бумажных листов. На полотне неумелой рукой (уж не самого ли Живорадова?) оказалась начертана схема - Свирелька, домики по обеим её берегам, мост, фигуры людей на двух его концах, а посередине моста - конь, несущий ... видимо, всё-таки самого Живорадова.

Схема была испещрена разноцветными указующими стрелками, какими-то пометками, надписями, содержание и назначение которых Его Сиятельство принялся тут же объяснять. По его замыслу открытие Сви́речьего моста должно пройти следующим – непререкаемым - образом.

Итак, в назначенный день солнце будет светить ярко. Наряженные весёлые горожане задолго до объявленного времени соберутся по обе стороны моста, они будут приветственно махать друг другу, петь и плясать в ожидании торжественного момента воссоединения. Но никто не посмеет раньше времени ступить на мост, ибо свиренчане сознательны и терпеливы. Они дождутся, когда специально для данного случая приглашённые свирельщики организованным строем появятся на дороге. Музыканты, играя гимн города, дойдут до моста и выстроятся в шеренгу. И тогда появится он - Живорадов, на белом коне под красной попоной (конь под попоной, конечно) и в белоснежном мундире (вот в мундире уже градоначальник).

А господин маг должен быть в это время на другом берегу! Когда же Его Сиятельство, вернее, его конь, ступит на мост, магу долженствует начать читать заклинания и многозначительно пасси́ровать...

- Что, простите?!

- Пасси́ровать, мил человек! Ну, как вы там колдуете - машете руками, круги выписываете, пальцы растопыриваете... вам виднее...

Итак, пасси́рующий господин Плюмкин будет олицетворять магические силы, служащие людям - честным труженикам, простым свиренчанам, которые одной только своей добропорядочностью заслужили все благи земные и райские...

Аристофан с трудом выдерживал ураганные порывы пафоса, низвергающиеся на него с вершины градоначальничьего вдохновения. Маг закипал, маг раздражался всё больше и больше, магу хотелось бросить всё, в том числе и недостроенный мост, уехать и навсегда забыть Это Сиятельство. Но Устав Гильдии строителей, да и, собственно, собственное чувство долга, ограничили такое желание до минимума.

- Какие именно заклинания прикажете мне читать? - Спросил Плюмкин и прищурил правый глаз. Живорадов, увы, не знал, что это был весьма тревожный признак.

- Ах, как же Вы бестолковы! - церемонии были отброшены, градоначальник перестал скрывать брезгливое снисхождение, с которым относился к магу. - Да никаких не надо, это же те-ат-ра-ли-за-ци-я! Сделайте вид, что говорите, изобразите так, словно выстраиваете мост передо мной, а я словно бесстрашно ступаю по неведомой дороге и веду за собой свою паству. Ясно?

- Ясно, - угрюмо ответил Плюмкин.

- Вы точно всё поняли? - Живорадов явно сомневался в творческих возможностях мага. - Я бы нанял актёра, профессионала, так сказать, но Вас в городе все знают, и это будет гораздо достовернее, символичнее... Вы же понимаете?

- Понимаю, - последние капли заклинания смирения удерживали Плюмкина от грубости.

- В таком случае, Вы свободны.

Живорадов остался в сомнениях. Он смотрел в окно до тех пор, пока сутулая, нескладная фигура мага, уходящего прочь подпрыгивающей походкой, не скрылась в липовой аллее, и думал, что этот недалёкий человек, строитель, мастеровой, лишённый полёта творческой фантазии, не в состоянии оценить значимость зрелища, задуманного им для горожан. А значимость в том, что день этот очень...э... значимый для города и его жителей! Эх, как бы не подвёл этот Плюшкин!

Аристофан же почти убегал от здания мэрии. Смирения в нём не осталось ни на грош, терпения тем более, и ему хотелось скорее приступить к работе, ибо любимое дело излечивает все душевные раны. Но, спровоцированная нелепыми планами градоначальника и особенно его предвзятым отношением к магу, зрела-таки в голове гадкая мыслишка о мелочной мести.

***

Накануне дня, назначенного для торжества, Аристофан под молчаливым наблюдением Прошки бесцельно, казалось, бродил по берегу Свирельки, вглядывался в воду, трогал руками прибрежный песок, мерил шагами пространство. Он не отвечал на вопросы, и даже к репке не прикасался. Иногда Прошке казалось, что какие-то чёрные думы одолевают мага, и страшновато становилось служке, но тут же светлели глаза Аристофана, отражалось в них какое-то неведомое чудо, и трепетала Прошкина душа в ожидании...

Эх, не судьба увидеть чудодейство... Маг, непривычно хмурый, с рассеянным взглядом, ушёл с берега, кинув помощнику холодное: «Твоя служба закончена. Спасибо». Прошка остался на берегу, долго сидел на нагретом дневным солнцем камне, немного поплакал от разочарования, немного позлился - сначала на самого себя за доверчивость, потом на Плюмкина - за обманутое доверие. Когда горизонт, как ненасытный крокодил, проглотил половину солнца, Прошка запереживал, наконец, по существу: а как же мост?! К концу крокодильей трапезы Юсупин набрался решимости и собрался было призвать Аристофана к ответу, как вдруг заметил его гибкую фигуру, бесшумно спускающуюся к берегу. Прошка замер. Серая ночь удачно скрывала его, тем более, что Луна, уже воцарившаяся в небе, казалось, смотрит только на мага, лишая своего сияния остальной мир. О том, что подглядывать - стыдно, Прошка и думать не думал.

Плюмкин, спустившись на берег, остановился на том месте, где должен начаться мост, сел на скрипучий песок, положил подбородок на свои колени, остро вздыбившие сутану, и закрыл глаза. Лунный свет окружил его, избавив от посторонних звуков, в том числе от потаённого дыхания Прошки, скукожившегося неподалёку, за большим камнем. Ничто более не волновало мага. Ничто не тревожило. Даже землетрясение сейчас не смогло бы его вывести из состояния абсолютной сосредоточенности.

Он знал, что всё, о чём он сейчас грезит, происходит наяву: прибрежные камни, словно просыпаясь, медленно начинают шевелиться, переваливаясь с боку на бок, освобождаются от мелких камешков и песчинок, потом, притягиваемые неведомой силой, движутся навстречу друг другу, сливаются, прессуются, становятся единым целым. Когда массивные каменные опоры врылись в землю, встали непоколебимо, тут и там вдруг закружились маленькие, юркие вихри, они поднимали песчинки, подбрасывали их вверх - те, что помельче и полегче, пылью осыпались обратно на землю, а крупные и светлые зависли в воздухе, удерживаемые лунным светом.

Лунный свет - сам по себе волшебство, неведомое, стихийное, неподвластное ни одному человеку. Его нельзя приручить, покорить, заставить выполнять чью-то волю, ибо при попытке такого воздействия он просто исчезнет, безразличный к просьбам и стенаниям, мольбам и заклинаниям. Он вечен, так зачем ему тратить собственное сияние на то и тех, кто сгорает во времени без следа? Но есть у него одна слабость - лунный свет любит красоту. И когда она вершится, он порой снисходит до соучастия.

Отборные песчинки, напитавшись чародейством, забелели гранитной твёрдостью. Маг бережно принял дар, отплатив за него благоговением, и уложил гранитные плиты, одну за другой, на каменные опоры - мост изогнулся, вытянул длинное тело, как разомлевший удав.

Маг поднялся с земли, недолго полюбовался на дело грёз своих. Ночь была в самом разгаре, Луна взирала на него в безмятежном ожидании, а впереди была особенная работа - тонкая, чувственная, требующая напряжения и прочного единения сил, мыслей, эмоций.

Повинуясь укрощающей просьбе мага, Свирелька со вздохом, отразившимся рябью на поверхности вод, ослабила хватку каменистого дна - водоросли, выпростав тонкие корни, ужами вползли на мост. Там, сплетаясь друг с другом, они застыли, отвердели, потемнели до глянцевого блеска. И вот уже прочные чугунные перила встали по краям моста: вязь тонких листьев поднимается снизу, обрамляя изящные цветы с волнистыми лепестками. И видятся среди цветов тёмные фигуры странников бездомных в ниспадающих хламидах. Они стоят отрешённо, словно прислушиваясь к чему-то, может быть, к нежной мелодии, что наигрывает сидящий поодаль свирельщик, или к шёпоту Вавилы - вот он, согбённый одиночеством, выводит стилом на коре: «... дабы не лишиться...». А в просветах стекленеет лунный свет, преломляясь в гранях изумрудов, спрятанных в изгибах и извивах дивного узора...

Прошка был восхищён. Не просто очарован, поражён, удивлён, а именно восхищён до глубины души - то, что ему удалось лицезреть, было немыслимо прекрасно. Дыхание перехватило и, наверное, впервые в жизни он пожалел о том, что природа не одарила его магическими способностями. Замерев, не смея даже шелохнуться, чтобы не нарушить сакральную хрупкость действа, он наблюдал за Аристофаном, который покидал берег, удалялся, устало шаркая ногами, словно неся тяжкий груз на плечах. Прошка подумал: «Вот это сила!». А Плюмкин ворочал в мозгу угрюмую мысль, которая мешала ему насладиться собственным совершенным, только что созданным творением. Впрочем, нет, не совершенным. Был в нём небольшой изъян...

***

Торжественные планы Живорадова стали не сбываться с самого раннего утра. Проснувшись и обнаружив за окном промокший город и сизое небо над ним, градоначальник наверняка подумал о том, что виноват в непогоде никто иной, как бездарный маг, так некстати, хоть и по приглашению, появившийся в их благословенном городе. Надо сказать, что господин Живорадов был весьма близок к истине в своих подозрениях, но озвучить их не решился, тем более что ему тут же доложили - мост стоит.

- Красив ли? - спросил Живорадов у докладчика, стоя перед зеркалом и оглаживая белый мундир, туго натянутый на крутые бока.

- Прекрасен, вашсиятство - прошелестел сухонький, серенький мужичок, по причине своей серости состоящий на службе в мэрии соглядатаем, - бел, как Ваши помыслы, вашсиятство.

- Да не мундир, дурак, а мост, - ответствовал польщённый градоначальник.

- Не могу снать, вашсиятство, дошть идет, не видать ни сги...

Живорадов задумчиво оглядел собственное отражение, а потом решительно распорядился:

- Празднику быть!

Увы, это было единственное, что мог своим волевым решением воплотить мечтавший о грандиозном торжестве Живорадов. По его приказу шествие началось в заранее определённое время, но вместо ликующей толпы вдоль дороги дрожали от холода промокшие горожане, чьи лица отнюдь не светились радостью, а музыка, что выдували свирельщики, заглушалась звуками беспрестанно льющейся с неба воды. Подъезжая к мосту, Живорадов силился разглядеть долгожданное строение, но даже в этом Провидение сегодня ему отказало - дождь не только смыл все краски должного стать счастливым дня, но и плотной завесой скрыл окружающее, оставив лишь нечёткие штрихи, смутные силуэты и призрачные видения.

Восседая на коне - единственном существе, для которого сегодняшняя непогода была просто непогодой, а не крушением надежд и мечтаний, Живорадов улыбался и приветственно воздевал руки, совершенно уверенный в том, что ни лучезарная его улыбка, ни открытые жесты не находят должного отклика в душах соплеменников. Приблизившись к мосту, серой громоздкой массой застывшему над рекой, градоначальник остановился в нерешительности, словно его дух поколебало недоброе предчувствие.

***

Магу дождь помехой не был, сквозь прозрачность его капель всё виделось даже ярче и отчётливей: вот жалкая в своей натужной воодушевлённости фигура Живорадова, застывшая на другом конце моста; вот угрюмые мокрые лица горожан, разочарованных, мечтающих вернуться в тёплые дома, к мягким пледам и глинтвейну. Такие же лица громоздились за его спиной.

Плюмкин ждал, скрестив руки на груди, и даже не думал «пассировать»: Живорадового гнева он не боялся вовсе, тем более не желал выставлять себя на посмешище, разыгрывая сцену, рождённую небогатым воображением градоначальника, который в данный момент никак не мог решиться тронуть поводья и направить своего коня вперёд. Но чувство долга, наконец, вознесло Живорадова над собственной малодушностью, и историческое событие свершилось: под робкие возгласы народного восхищения белый конь ступил на мост.

***

Живорадов величественно восседал в седле, конь нёс его внушительную фигуру, медленно передвигаясь по мосту. Градоначальник вдруг ясно осознал, что и непогода, размывшая все его солнечные ожидания, и разочаровавший его маг, результат работы которого сейчас просто невозможно было оценить (не ждёт ли разочарование и здесь?!) не имеют никакого значения. И пусть окажется, что мост не так красив, как ожидалось и планировалось государственным умом, главное, что он есть, и жители побережий теперь станут ближе друг к другу...

Вознёсшийся в думах, Живорадов не сразу осознал, что пал так низко, как только можно в данное время и в данном месте. Было бы больно, если бы не было так обидно...

***

Плюмкин скорбно ухмыльнулся и попытался успокоить свою совесть мыслью: «Он сам виноват!» Быстро и незаметно (пелена дождя та ещё укрывательница неблаговидных поступков!), маг втиснул в тело моста широкий камень, о который только что запнулся конь градоначальника. Громоздкий Живорадов неуклюже пытался подняться, держась за стремя, но ноги в кожаных ботфортах скользили, и раз за разом он падал, а по лицу, вперемешку с дождём, бежали слёзы обиды, отчаяния и горькой досады. Люди, что терпеливо ожидали завершения печального праздника, топтались по обе стороны моста, почему-то не решаясь прийти на выручку градоначальнику, а Плюмкин наблюдал за его позором со смешанным чувством презрения и раздражения, и уже размышлял над тем, не покинуть ли ему «поле боя» незаметно, как вдруг заметил человека, спешащего на подмогу Живорадову. Это был Юсупин, который, прежде чем подставить своё жилистое плечо градоначальнику, бросил на мага осуждающий взгляд. И вдруг Аристофана внезапно и насквозь прожгло едкое чувство стыда… До сегодняшнего дня так стыдно ему было лишь единожды, в тот злополучный день, когда, будучи ещё первокурсником, не удержался и украл пирожное с университетской кухни, за коим неприглядным действием и был пойман сторожем и за шиворот доставлен в директорский кабинет. Стыдился юный Аристофан тогда не нищеты своей, благодаря которой никогда в жизни не пробовал молочного бисквита, и не того, что совершил, как не крути, преступление. Лишь бессилие перед собственными низменными желаниями вызвало у него столь горькое чувство, и, помнится, поклялся он тогда впредь не поддаваться слабостям. Получается, теперь он – клятвопреступник…

Когда неожиданно и ярко засветило солнце, Живорадов уже восседал на своём благородном скакуне. Капли дождя, притаившиеся в изгибах чугунного узора перил, отражая солнечные лучи, искрились драгоценным блеском, мокрый гранит уже не выглядел опасным, а впереди, среди людской толпы, не было видно сутулой фигуры в коричневой сутане, и потому господин градоначальник выпрямился в седле, не обращая внимания на тяжесть намокшего кителя, и с царственной полуулыбкой двинулся вперёд. Его помощники оказались достаточно расторопными, чтобы действовать согласно ранее составленному сценарию: один из них дал знак музыкантам, и нежные звуки свирели возродили утерянное было праздничное настроение; другие с криками «ура!» и «да здравствует!» двинулись по мосту, увлекая за собой столпившихся на разных берегах людей. Когда же случилось долгожданное историческое событие, и доселе разделённые свиренчане встретились и, радуясь искренне, стали обниматься и петь, Живорадов, возвышающийся над ликующей толпой, испытал такое чувство гордости и счастья, что напрочь забыл о странном, неуклюжем и не очень умном маге, этом Плюш…как бишь его…а, не важно…

***

Прошка стоял у перил, и его уже не восхищали ни изящная их узорность, ни великолепная огранка изумрудов, да и веселье, царящее на мосту, совсем не трогало. Прошка с затаённой тоской смотрел, как по быстрой реке медленно движется маленький кособокий плот, а серая тучка, словно привязанная, плывёт над ним и меланхолично поливает серым дождём неподвижную фигуру мага, обесцвечивая её. И лишь упакованные в сетку крупные репины продолжали ослепительно желтеть – овощу стыдится не положено.