Князь мёртвого леса

…Вы, благодетель мой, давно уже просили сею историю рассказать, да я всё не находил сил в себе вернуться к тем дням и, здраво всё осмыслив, изложить тогдашнюю чертовщину трезво, без мольбы о спасении и звериного страха. И сейчас едва ли отважусь снять крестик с шеи… С тех событий минуло уже пятнадцать полных лет да несколько месяцев – точной даты не назову. Была ли это осень или весна – не помню. Вы не обессудьте: первые года я жил, как убитый, и в сознание не приходил ажно до другого неприятного случая, о коем я писать до сих пор не рискую, а только при личной встрече об нём поведаю, коли прикажете.

Жил я тогда в сосновом бору под известным градом. Юрий Всеволодович, царствие ему небесное, меня ценил за знание охоты и любовь к оной. За великокняжескую любовь и живал достойно, хлеб-соли не жалел ни для себя, ни для соседа. А только одного разуметь так и не сумел плоть до дня своего побега с гиблой земли: отчего Юрий Всеволодович в свой же бор не вылезает? Помню, к брату своему великий князь заглядывал, в другие владения, а свой же бор стороною обходил.

Однажды на опушку ко мне заглянул княжич Святослав Юрьевич. Ох, и ошиблись с именем для него покойники-родители, скажу я Вам! Наведался ко мне, детина великовозрастный, глуп глупа глупее, да просит меня премудростям охотничьим научить. «Как Вашему высокоблагородию будет угодно», – ответствовал я. Много дней на это убил. Тут, понимаете ли, нужно княжича обрисовать: статный молодец, в плечах косая сажень, взгляд живой, бойкий и дерзкий, кулак не кулак, а глыба целая! Да жаль одного только: голова у него дубовая! Ты ему говоришь, как беглую животину выискать, про следы, а он на деревце бабочку увидел и – хрясь! – нет бабочки. А ручке хоть бы хны! Будто не по дереву бьёт, а перину хлопает! Да-с, такой осерчает – и дух из тела выйдет.

Окончил я ту дубину премудростям учить: он просит с ним на медведя пойти. Я хоть и замаялся, а отказать барину не могу. Да в местах с ним никак не могли сойтись. Помню строгий наказ Юрия Всеволодовича в бору зверей не обижать – сын его всё твердит да твердит, к дяде, Глебу Всеволодовичу, во владения не пойдёт, а хочет наследие собственное обойти.

– Как пререкаться со мною смеешь! – вскричал Святослав Юрьевич. – Отец мой кров тебе дал, житие твоё устроил, а ты споришь?

– Так ведь батюшка-то Ваш, высокоблагородие, строго-настрого в бору охоту вести всем воспрещает, сам туда не идёт! Как же я его указ-то нарушу…

– Отец отцом, а мой приказ слушай: в бор! Как охотиться устану – уйдём. А потом я тебе, егерь, новое жилище поставлю, получше нонешнего. Обветшала хата, небось?

И тогда я, каюсь, согрешил: уж на что хорошо жил, а лучше всё равно захотелось! Перед княжеской волею склонился и сразу же, не евши, поскольку детина не позволил, поплёлся с княжичем в сосновый бор. Тогда ещё я что-то заметил нехорошее: звери все скрываются, да так, что и следа нигде не увидишь и вздумаешь, что вовсе животина не водится! А ведь я бывал не раз в лесу: там зверьё непуганое обыденно, человека не сторонится.

Час, второй, третий – бродим по бору. Княжич злится, грозит поборы устроить, последнюю монетку в казну присвоить хочет. А я только и знаю: кланяюсь и милости прошу. А про себя думаю: что ж тебе, чёрту, неймётся? Уже слугу покорного уважил, когда буханки хлеба не дал в рот вложить! Все три часа я сбирал по лесу ягоды, лишь бы с голодухи не обессилеть. Один раз Святослав Юрьевич мне подал красивые синие шарики – вороньи глаза! Внимательно так он слушал прежде лекцию об ядовитых растениях – хоть бы хны!

Вышли к озерцу.

– Устали мы, – говорю, – уже по лесу ходить. Нехороший день сегодня: нет воли охотнику. Прошу, высокоблагородие, выйдемте отсюда.

Обернулся княжич несколько разков – и заприметил кого-то в кустах. За шиворот схватился, приказал идти дале. Саженей сто прошли, на поляну вышли. Там медведь спит чёрный. Большой хищник, человека проглотит и не заметит. Сейчас припоминаю, будто трава, на которой он лежал, сероватая была, не чета остальному ярко-малахитовому бору. Рядом гнил кабан, убиенный не менее суток трёх назад. Воняло жутко и отбивало всякий аппетит, что было кстати.

Подаю княжичу ружьё. «Стреляйте, Ваше высокоблагородие», – говорю. А он – представьте! – и не думает ружья брать! Дубина стоеросовая кричит, что-де медведя своими руками придушит за прятки! И бежит на зверя! А тот проснулся. А тот на задние лапы встал! А тот руки барские схватил и тягается с ним! Минуту один другого не может перебороть… А потом смотрю: медведь этот голову слегка поворачивает, на плечо смотрит – и кусает его! И в другой момент здоровенный шматок мяса в зубах держит и смотрит на княжича как-то насмешливо, как будто сказать хочет: «Ну что, здоровяк? Со мной, думаешь, легко сладить, да?»

Я обхожу зверя стороной. Хочу барина спасти, в голову целюсь. Бах! А медведь уже Святослава к земле придавил и душит. И лапу у него тогда стали, словно у человека, только когтистые и мохнатые. Перезаряжаюсь, целюсь. Бах! А медведь и барин вновь на двух ногах! Я глазам уже верить перестал: нельзя так скоро положение менять! Думаю: да как же это так всё выходит, что я в медведя и попасть не могу? А зверь плечо выплёвывает, в грудь кусает, снова мясо в зубах держит. Бах! Третьим выстрелом попал в медведя, да он не умер. Только в голове дыра, сквозь какую можно на лес посмотреть, а так держится ещё на ногах. Снова стреляю, на сей раз в ногу. А кровь из неё так и хлещет, причём непростая, а чёрная!

Вот княжич пересилил – медведь на земле лежит, чуть бьётся. А мощны руки Святослава Юрьевича душат негодяя. С несколько минут я на всё это смотрел. И вот, в конце концов, сумел барин совладать с царём сего бора! Подхожу к твари. Под глазами у него красные следы, а сами очи словно следят за каждым шагом да подмигивают задорно. Здорово я перепугался тогда! Даже и не сразу понял, что надо бы княжича на ноги поставить.

– Ваше высокоблагородие! Вы ранены… Вы жутко ранены! – кричу в исступлении. – Вам лекаря нужно… Идти сможете? Путь осилите? Али мне самому быстро сбегать?

– Зачем мне лекаря? – спросил юноша бледный с потухшим взором. – Я себя довольно чувствую. Устал только… Обо мне не беспокойся – сам выйду. Иди к себе и жди награды. Сразу дом тебе не дам, а через пару недель – вполне. И не один!

И тогда ещё я нехорошее почувствовал. Голос как-то пониже стал и потише, прислушаешься – и услышишь, словно ветер завывает. И интонация сменилась… Святослав Юрьевич хоть и княжич, а простак. Когда приказывал, то просил. Когда просил, то умолял. А тут: надменностью отталкивает своею так, что и захочешь подойти – всё равно отшатнёшься. Я прежде княжича только за доброту внутреннюю и ценил, как и весь город. «Возмужал за драку-то», – думал я тогда наивно.

Как велено было, так и сделал: пошёл домой, а сам всё рассуждал: что же это с княжичем станется? Да выживет ли? Так задумался, что и не заметил, как вся трава лесная почернела, а сосны согнулись и зарыдали чёрными слезами…

Через день-другой приходит весть: великий князь Юрий Всеволодович умер. «Должно быть, сыновьи раны здоровье подорвали», – здраво рассудил я. А раны ведь и впрямь жуткие были: до костей доходили! Честно сказать, от того только в обморок в лесу не упал, что видел зрелища и похуже, да об других историях я покамест не говорю за неимением в достатке бумаги. Последние на Вас листы расходую, Ваше сиятельство!

Приехал в город, на похоронах бывал, панихиду слушал. А княжич бывший в церковь не являлся. Я это приметил… На улице краем глаза увидел нового великого князя. Раны его зажили, однако мне дурно стало и страшно: мало того, что не заживают такие раны, так ещё и на их месте звериное что-то было. Мех, что ли, появился? Аль плоть просто-напросто не человеческая? Не знаю. Только посмотрел на него дико, а он на меня.

Вечером того же дня ко мне пришёл от великого князя посланник. Передал мне медвежатину, в бору якобы охотником неким добытую. Я поблагодарил посланника и просил от моего имени Святославу Юрьевичу поклониться, а мяса в рот не взял. Боязно, во-первых, было даже прикасаться к чему-то из того проклятого бора! Во-вторых, в бор без моего ведома никто не заходил, а охотников я не наблюдал. Схоронил медвежатину и и забыл. И на следующий день снова дар от князя, и на будущий… То кроль, то волк, то баран, то фазан… И диковинных животных, коих в бору не водится, тоже несут. Я всё откладывал. Свой запас окончился – конечно, прикоснулся-таки… Не забегая вперёд, скажу только, что на вкус крольчатину от медвежатины отличить не сумел. Разве только первое помоложе казалось…

В четверг ко мне обыкновенно наведывался Фома Лукьянович – поп. Я окромя него ни с кем более сношений не имел, поскольку говорить вообще не люблю лишний раз. Глупые речи через силу ещё кое-как, но слушаю – моих сказок не любил никто, окромя дорогого батюшки да покойного великого князя… Принесли свинину, а Фомы всё нет и нет… Пошёл я тогда в город и узнал, что игумен пропал. И других много людей, оказывается, пропадало все прошедшие недели… Я обеспокоился. Сразу мне странным показалось: народу всё меньше и меньше с каждым днём, а никто пальцем о палец не ударил, чтобы сие прекратить. К еде я на тот день не прикоснулся.

На другой день – вновь крольчатина. Но необычная тушка… Ушки мелкие, человечьи. Сам кроль с младенца ростом, жирное пузо, задние лапки как ноги, передние – как руки! Я виду не подал, что боязно, но смотрел на всё взглядом пожираемого живым кролика… Губами коснулся лба – не чувствуется мех. Он есть, а его нет! Захоронил я этого кролика от греха подальше в землю, окромя ржаной лепёшки ничего не съел в тот день.

Просыпаюсь. Раскапываю могилу: там младенец! У него на руке дыра. Видимо, сквозь неё всю кровь собрали негодяи-кровопийцы. Зубы пожелтевшие, на них следы грязи и подбородок в непонятной чёрной жиже. Снова закопал. Посмотрел на другое мясо, ранее приносимое: тоже людские тела… Изуродованные, бескровные, с внутренностями в каком-то неясном месиве… И только тогда я понял, что все прошлые дни людоедствовал! Ох, как же меня выворотило… Всё, что переварить не успел, наружу вышло! Потом целую ночь рыдал и молил Бога простить грехи мои мерзкие, тошные! И Фому Лукьяновича тоже оплакивал: свиньёй он оказался. Да где же это видано, чтобы за свиною мордою скрывался поп?! Всю ту ночь я слышал вой издыхающих людей.

В прежние дни по человеку только пропадало, а с того – целые толпы! И никто внимания не обращает… А мне всё больше и больше туш несут! И всё от «великого князя»! Я кланяюсь, а тела все в одну яму скидываю в лесу. А лес тоже страдает. Не поют там птицы, не рыскают хищники. И букашку не найдёшь… Трава вся жухлая. С дерев сок испорченный капает. Озерцо уже не водное, а из массы, науке явно незнакомой. Она дрожит, будто дышит.

Сейчас Вы уже много раз, должно быть, прокричали в сердцах: «Бежать, бежать нужно было!» И умом я понимаю, что чистейшую правду глаголете, благодетель мой, а с сердцем не могу сладить: оно требует дождаться развязки. Так я и сидел уже который день, питаясь хлебом одним, поскольку ничего иного не запас.

Четверг новой недели. Ко мне никто не пришёл. Я уж думал, что всё наладилось. В последний раз лес навестил. Там даже объявилась живность! Правда, перепуганная вся, но что ж поделать? Думал уже, что можно на следующий день убежать отсюда в дальние края, далече от всей чертовщины, со мною приключившейся. Да не тут-то было! Я ещё в град заглянул: начисто опустел. И великого князя нигде не нашлось. Домой вернулся, сбираю вещички.

Вечер. Пепельно-красная луна. Уже повод для переживания… Выглядываю в окошко – а там великий князь телегу тягает, в ней – чёртова дюжина чёртовых дюжин трупов! Я на все замки дверь запер, а сам на колени пал и Господа молил: «Спаси и сохрани грешную душу!» А тварь в облике человека всё приближается и приближается… Бьёт в дверь ногою – дыру пробивает! Наклоняется и смотрит в неё. А я на него не гляжу, трушу!

– Открывай, друг сердечный, егерь проклятый! – кричит гад, а у меня уши закладывает.

– Не открою, чёрт! Мой дом – моя крепость! Без приглашения никого не впущу!

– Так приглашай скорей! Ведь мёрзну я…

– Лжёшь, бес! Мёрзнет он… В геенну огненную вращайся, теплее станет!

Встаёт великий князь и бьёт двумя руками дверь. Она чуть с петель не слетает! Я даже с колен встал: так боязно было!

– Открой дверь по-хорошему! А то я могу и сам войти…

Тогда во мне боролись два желания: сдаться на милость чудовищу и открыть дверь, и сделать всякую гадость, о какой бес меня попросит, либо оставаться всё таким же непреклонным. Но помирать, честно признаюсь, мне не хотелось. Я подошёл и отворил дверь, затем отпрыгнул подальше, чтоб сразу шею не свернули. Святослав Юрьевич вошёл, да только не походил он на самого себя старого. Белокуры власы поседели, лицо стало… звероподобным, квадратным, жирным, борода вокруг тела обвязана! А ведь раньше её вовсе не было! Клыки, насмешливый взгляд, бычьи рога!

– Знаю, что раскусил ты меня, – заговорил зверь, – что разгадал загадку. Нехорошо! Я тебе дары, а ты всё в землю… Непорядок! Человечину не любишь? Бывает такое, нередко бывает! Зато я люблю. Микитку Алексеевича помнишь? Первый кролик, которого ты захоронил. Его хочу… Захар!

Я знал этого Захара. Это тот опостылевший мне посланник великокняжеский. Он, покуда я с демоном говорил, откопал младенца. Меня перекосило от ужаса при виде этого создания. Всё лицо в гнойных язвах, исхудалое, взгляд безжизненный. Захар положил труп на стол и подошёл вплотную к Святославу Юрьевичу. Тот оторвал голову верного своего слуги и съел. Тело стоять осталось и падать не сбиралось – меня это зрелище едва не довело до безумия.

– Я жду свою вечерю, – проговорил Святослав и сел за стол. – Тебе, наверное, боязно мёртвого младенца готовить?

– Да, – дёрнул чёрт меня ответить.

– Тогда я его, так уж и быть, воскрешу…

Щёлкнул пальцами – и ребёнок заревел. Я взял дитя и начал душить. Ну не разделывать же мне живого?! Крик смолк. Как же мне тяжко было заниматься этой гадостью… Превращать человека в стейк! Орудую ножом – отхожу к окну: желудок воротит… Возвращаюсь. Снова… Простите меня, благодетель мой, что сейчас такие мерзости пишу, да и их написать не могу приемлемо. Сами знаете: выдумать я могу любой ужас, а описать вразумительно сам страшусь, даже когда это совершенная неправда.

А существо это – демон во плоти – мерзко так хохочет, подходит, языком своим, на здорового червяка похожим, облизывает труп, косточки… Какая ж гадкая мне выпала пора! Затем на улицу я вышел, костёр развёл, жарю мясо. Поминутно в кусты отхожу, желудок очищаю. Страшно: после ребёнка этого несчастного, не отпетого, и моё тельце грешное сожрёт окаянный…

Окончил. Демон к трапезе приступает. Рукою хватает горячее ещё мясо и сразу же проглатывает. Живот свой вздувшийся гладит, проклятая тварь… Долго молчит. Я к дому отхожу: так хоть убьёт не сразу, а чрез несколько мгновений.

– Зачем медведя убил? – спрашивает окаянный. – Зачем стрелял? Ну разве ж твоё собачье дело, медведя жизни лишать? Последний ты, егерь, кто за сие ответить предо мною должен. Опосля тебя только князь последует, что в моей власти…

Стал Святослав Юрьевич надвигаться на меня. Руки свои растопырил, когти трёхвершковые показывает. Я уж думаю, что этими он меня надвое и разорвёт… Но не сумел-таки! За живот схватился, голову ввысь поднял. И я туда же: нет пепельно-красной луны более! Ободрился я в тот момент.

– Ох, и проглотил я твои надежды, и дорого за это расплачиваюсь!

Сказал – и побежал на четырёх ногах! А я ему вслед смотрю. Тут хочу прояснить кое-что: я в трапезу его проклятую крест свой вложил незаметно. Вот его и сломил символ веры нашей! Меня всего колотил озноб, и сам не знаю, отчего: от радостного ли спасения? От недавнего пережитого страха? Собрался я уже домой, как поскользнулся (сам не знаю, как) и головой о стену ударился. Потом было забытие…

Проснулся в холодном поту и продолжал трепетать от жуткого холода. Но я жил! Я не лишился чувств, не был проглочен всякими неведомыми существами! Радости моей не было предела! В последний раз пробежал я сосновый бор, будь он неладен! Голые сосны встречали меня своими опущенными главами. Жухлая, посеревшая трава хрустела под ногами, напоминая мерзкий хруст костей, какой Святослав Юрьевич издавал бесперебойно вчера. От озера несло трупным запахом. На той поляне, где недели назад случился битва меж двумя гигантами, лежали в обнимку два трупа: людской и медвежий.

На следующий день я, собравший уже вещички и, что важнее, деньги, в гиблом граде оставленные, поехал на запад, за границу. Три года я топил в вине, браге, коньяке, чистом спирте, медовухе, сливовице… Нажирался до колик в животе и напивался до потери рассудка. Потом, когда деньжата поистратились, вернулся на Родину (большую, не малую). А там… Ну, это уже не письменная история. Её я и через двадцать лет вряд ли рискну написать.

Одно только хочу: в очередной раз заверить Вас в своей верности и поблагодарить вновь за спасение моё из плена спирта…

Я знаю, что Вы мне напишите в грядущем письме: «Дурак Евстигнеевич, столько чернил на глупость потратил, всякое явление можно рационно али рационально объяснить», – и так далее по тексту. Мне и другие так же говорили! Рассуждали: запил я прежде рассказанной истории – великий князь сам денег дал да выставил за границу, потом прекратил выплаты, и я был вынужден вернуться; слыхал в отъезде ни то про каннабисов, ни то про каннибалов и на ум намотал, к рассказу присовокупил; город опустел якобы от мора. Ни в жизнь не поверю такой простой и неинтересной трактовке! Лично я одно только разумное объяснение вижу: сам Чернобог сошёл на землю и выдумал попировать кровью нашей, правоверной! А впрочем, флаг Вам в руки. Если все в одно уверуют, то жить скучнее станет: поспорить будет не о чем!

Всё, оканчиваю… Ближайшие месяцев пять (впрочем, раньше до Вас письмо и не дойдёт) не пишите мне ничего. Об малой Родине упомяну напоследок… Хочу я туда вернуться. Не знаю, почему. Тянет что-то в этот проклятый сосновый бор. Интересно, быть может, такой ли он годы спустя мёртвый, каким я видел его в последний раз? Не знаю… Просто хочу поглядеть на земли, где полжизни провёл: беспричинно! Пока соберусь, пока доберусь, пока вернусь… Долго меня не будет, Ваше сиятельство.

Всё, точно оканчиваю… Сколько листов исписал! А в ответ получу одни ругательства и обвинения в суеверности…

Искренне Ваш…