Двое

Она

Сегодня светло. Обычно осенью у нас небо темно-серое в любое время суток, а сегодня день порадовал. Погода идеальная для прогулки. Мы идем медленно по середине автострады. Я весело напеваю и болтаю.

Нам нужно в супермаркет за едой. Как всегда вокруг тишина. Птицы уже улетели, и теперь даже их не слышно. Только ветер воет, прорываясь сквозь разбитые окна, опустевших многоэтажек.

Дороги неряшливо захламлены брошенными машинами, поэтому идем ровно по линии. Нет, «брошенными» все-таки не то слово – ведь люди их не бросали на самом деле. Просто машины остались, а люди исчезли. И теперь жестянки замерли в нервном ожидании хозяев.

Проходить мимо них тревожно. Поэтому обычно мы стараемся гулять на природе, в лесу, среди деревьев, которые сами по себе. И мы сами. А в город и не заходим...

Но магазин - это святое. Каждые вторник и пятницу мы собираемся «на выход»: я крашу ресницы и красиво причесываю сына. Нарядные - мы отправляемся. Когда проходим по опустевшим улицам, я рассказываю малышу:

- А вот здесь люди собирались, чтобы послушать музыку. Сюда приходил автобус – большая машина - и забирал много людей. ..

Он слушает. Смотрит. Иногда протягивает ручку, к заинтересовавшему объекту и издает свое:

- Э?

- Это шиномонтаж. Здесь «переобувают» машины.

Каждое его «Э» заставляет мое сердце трепетать. Это так удивительно! Он смотрит и слушает! Он спрашивает!

Если бы только это могли видеть те врачи, что уверяли меня, что сын никогда не произнесет ни слова, что никогда меня не узнает! Особенно тот, главный, в чьем черепе, прямо под зрачками, неоново горела любовь к опытам. Он говорил с сочувствием в голосе, а в глазах, плясало желание разрезать ребенка на кусочки. Вынуть и заспиртовать его мозг, а затем педантичненько настругать тоненькими полосочками и разглядывать под стеклышком в микроскоп, рассуждая: «что же не так с этим малым?».

Часто, я мечтаю, что этот эскулап здесь, что все они здесь. Что все еще живут в этом проклятом городе. Что я прихожу к ним с сыном и говорю: Посмотрите! Он видит, он слушает, он спрашивает! Глядите! И подавитесь своими диагнозами!

Но их нет. Никого нет. И мне не жаль. Я этому рада.

В супермаркете все по-прежнему. Мы буднично проходим между полками. Берем необходимые товары. Мы никогда не берем много. Чтобы пришлось приходить снова. Иначе теряется ощущение, что почти ничего не изменилось. Каждый раз я передвигаю вперед то, что лежит сзади, чтобы по возвращении снова видеть полные полки. Проходя через кассу, я оставляю ровно отсчитанную сумму денег. Объясняю сыну:

- Так люди покупают продукты. За каждый товар нужно дать требуемое число вот таких бумажек, - и даю ему одну потрогать, помять. Он живо сует ее в рот, слюнявит и я снова отбираю сильно промокший денежный знак, ругая себя, что не уследила.

Мы соблюдаем этот ритуал, потому что я в тайне надеюсь, что они вернутся. Я не особо скучаю по людям. С их исчезновением в моей жизни мало что изменилось. Но сыну они нужны. Или потребуются позже. Пока он еще слишком мал, чтобы понять, что остался единственным мужчиной на планете.

На выходе из супермаркета, складываю покупки в коляску и мы идем назад. Проходим через детскую площадку. Я катаю сына на качелях, мы смеемся и мне становится немного грустно.

Потом возвращаемся домой. После прогулки я укладываю сына спать, а сама разбираю «покупки», мою пол, вяжу или шью. Иногда включаю аудиокнигу или уроки английского.

Мне не кажется глупым учить язык не существующих людей. Я тешу себя надеждой, что в Англии, как на острове, мог кто-то остаться. Мы ведь остались.

Я мечтаю и строю планы, что вот сын немного подрастет и мы отправимся путешествовать. Где сможем, поедем на машине. Заторы объедем на велосипеде. Я пока не придумала, как добраться до островов. Но уже взяла в библиотеке книгу «Как управлять яхтой».

Эти мысли отвлекают меня от страшных. Ведь действительно страшно думать, что будет, когда сын вырастет. И от грустных, тоже отвлекают.

Когда малыш просыпается, мы играем. Он танцует... и это феерично!

Сын - вся моя жизнь. Он доставляет мне удовольствие. Я люблю его больше всего на свете.

Перед сном мы принимаем ванну, брызгаемся, играем с семейством пищащих желтых уточек. Я читаю малышу сказку и кладу его в кроватку. Мне страшно разлучаться с сыном на всю ночь, но это необходимо. Ночь – это только мое время. Ночью я вспоминаю Его.

Хотя это не правда. Я всегда помню о Нем. Приходя домой, я часто включаю dvd-плеер. Трансляцию футбольного матча. Он всегда смотрел спортивные передачи. Мне нравится воображать, будто Он по прежнему сидит в соседней комнате. Вне дома, во время прогулок, я отмечаю, что произошло нового в мире, что изменилось, чтобы когда-нибудь рассказать Ему. Я уговариваю себя, будто делаю это, чтобы записать в дневник. Стараюсь не думать об этом. Просто делаю вид, что это так.

Иногда я показываю сыну фото и поясняю:

- Это папа. Но его с нами нет.

Мужу понравилось бы, как сын пытается взять Его с плоского фона снимка.

Укладывая сына, я каждый раз нервничаю. Боюсь, что в этот раз не произойдет «магии». Должно быть, я схожу с ума. Но, ложась в свою кровать, я каждый раз ощущаю как приливает горячая волна желания и закрываю глаза, предвкушая...

Хотя, думаю, это нормально. Я молодая женщина, я одинока.

Лаская себя, я представляю Его. Он словно оживает, он снова со мной. Один раз мне даже показалось, что муж вернулся. Я открыла глаза и увидела его лицо, напряженное, склонившееся надо мной. В эту секунду в его глазах что-то полыхнуло... он смотрел прямо мне в душу.

- Да, - счастливо прошептала я. И он в миг исчез. Внутри похолодело.

Сын заворочался в кроватке.

По субботам мы с мужем всегда ходили куда-нибудь. Выходные были семейными днями, но только на словах. Проводить их мы предпочитали только вдвоем. Сын оставался с няней. Ему, в прочем, было все равно тогда.

Последние несколько месяцев я позволила себе вольно переиначить традицию. Теперь по субботам мы с сыном ходим в торговый центр и «покупаем» новую игрушку.

Сегодня как раз суббота, но с самого утра все пошло не так. Внезапно я с ужасом и болью заметила у сына признак возвращающейся болезни.

Мы играли. «Ку-ку!» - вынырнула я из-под полотенца. Но его уже не было со мной. Стеклянные глаза смотрели в потолок, никого не замечая вокруг. Едва приметное дыхание было ровным, словно малыш уснул. На несколько секунд все вокруг замерло, только пульс громко отсчитывал кровавые удары в моих ушах.

Потом он вернулся и неожиданно резко, пронзительно закричал. Я утешала его и плакала от счастья: мой мальчик снова был со мной.

Как в тот, самый первый раз, когда он неожиданно ожил. Тогда я проснулась ночью от его крика. Это было настолько необычно, что я не сразу поняла, что плачет мой сын, именно он, хотя всегда этого ждала, мечтала, мне даже снилось... Я вскочила, как молнией ударенная, подбежала к нему, боясь упустить момент. А он... он улыбнулся мне! В тот миг все мое существо ликовало, я порхала внутри, глядя на него. Я видела, что он со мной.

Я жаждала разделить это потрясающее, восхитительное чувство с мужем. Я жажду до сих пор.

В тот день он не вернулся. В то утро исчезли все.

Кроме нас.

Хотя сегодня было все же иначе. Я подхватила его, кричащего, на руки и едва дотронулась - поняла, что дело плохо. У малыша жар. Первые несколько секунд я была в полной растерянности. Что делать? В аптеку? С ним? На улице дождь!

Что есть в аптечке? Оставив сына в кровати, я помчалась в ванну. Но вылетая из комнаты, натолкнулась на мужа.

- Что случилось? – ошарашенно спросил он.

- У сына лихорадка! – и я промчалась дальше. Не добежав до ванны, так резко остановилась, что чуть не упала. Обернулась – никого. Естественно. Должно быть, просто еще не проснулась… На несколько секунд я окончательно растерялась, но лишь на несколько. Затем взяла себя в руки.

Следующие дни были очень трудными. Температура 38,9 не спадала два дня.

Я рвала на себе волосы. Я не могу потерять и его! Мой лучик, моя надежда, моя жизнь! Мое все...

В эти дни я искренне жалела, что нет тех врачей. Мы совершили набег на аптеку. В спешке, я раскидывала все, что попадалось под руку. Не знаю зачем, но я забежала и в поликлинику. Нашла карточку сына, пролистала, словно надеясь найти в ней ответ на вопрос: «Что делать?!».

Я мечтала сойти с ума, чтобы иметь возможность видеть хотя бы галлюцинацию Его. Вот кто смог бы помочь, кто всегда знал, что делать, как быть. Почему это не спасло его, как и всех других? Почему мужа нет с нами?

Почему мы?! Почему только мы?

Спустя три дня все прошло так же как и началось. Но эти три дня все изменили.

Я стала нервной. Я начала бояться. Гулять стало невыносимо. Нарастающая тревога гнала меня назад домой. Иногда мне мерещились шаги за спиной. Я оборачивалась и видела пластиковые стаканчики или банки, которые ползли за нами, подгоняемые ветром, или ничего не видела. Пока люди жили в городе, обустраивали свой быт, спешили на работу, любили, расставались, знакомились и замыкались в своих мирках я не замечала как он омерзителен. Какие уродливые конструкции окружают нас, как неуместно смотрятся асфальтовые дороги на фоне стремящихся к солнцу деревьев. А теперь отвращение переполняло душу.

Плюс, все мои страхи всплыли наружу. Однажды я даже стала панически бояться, что все люди вернуться в виде зомби.

Но это было пол-беды. Гораздо страшнее ждать возвращения болезни, от которой нет спасения. Тянущие минуты, дни, недели ожидания рецедива.

Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы вернуть утраченное душевное равновесие. Первые недели я ненавидела всё, проклинала этот город, эту планету и ругала-ругала-ругала себя на чем свет стоит за то, что недоглядела, когда он заболел.

Потом я взяла себя в руки, много медитировала, читала добрые книги вслух, занялась йогой, нашла велосипед с креслом для малыша, подходящий для дальнего путешествия, «приобрела» электронную книгу. Я стала обдумывать, как будет лучше размещаться в новых городах? Какой сигнал следует давать, чтобы найти людей, если они где-то остались? Я наметила план-маршрут поездки, выбрала дату.

И кроме того, я перестраховалась на все возможные случаи. Моя аптечка теперь занимала большую коробку метр на метр. Каждое утро я измеряла влажность, температуру в комнате и у сына. Несколько раз проверяла не жарко ли (холодно ли) ему на прогулке, дует ли от окон, насколько холодный пол, по которому он ползает.

И, в конце концов, я успокоилась. Невозможно всегда жить, как на мине. Человек ко всему ведь привыкает. Так и тревожность ушла. Малыш рос и развивался. За пару месяцев он научился ходить и теперь бегал и все грыз. Его лексикон из многозначного «Э!», «Э?», «Э-э?!» вырос во вполне серьезный словарный запас из двенадцати слов и регулярно пополнялся. Среди первых мы выучили слово «папа». Сын показывал Его на всех фото, что мог найти, и каждый раз радостно улыбался, словно бы узнавая в нем свои черты.

Он мог говорить типичное - «Дай!» и важное «Не надо!».

Я гордилась им. Я его боготворила. Жизнь снова стала счастьем.

За одним НО: я больше не чувствовала мужа рядом. Его больше не было ночами, прекратились мысленные диалоги, никто не сидел в кресле за стеной. Мы спим с сыном.

Было тяжело. Я скучала, искала Его глазами, так как глупое сердце верило, что он выйдет из-за угла дома и скажет:

- А вот вы где! А уж я-то вас обыскался!

Но ничего не происходило, и постепенно я привыкла и к этому. Его больше нет. Лишь иногда скучаю, по тому, как было. По выходным, объятиям, ссорам и совместным походам по магазинам, по запаху кожи и пота, по щетине на раковине, по поцелуям и ощущению защищенности. А многое постепенно стирается из моей памяти, оставляя только образ без четких линий.

-Мама! Сильнее!

Я качаю сына уже так сильно, что кажется еще немного и он упорхнет. А малыш все кричит, мне пролетая мимо на, кажется, бешеной скорости: «Сильнее, мама, сильнее!».

И я толкаю изо всех сил, пропуская раз за разом удары сердца.

Сегодня удивительно солнечно и тепло. Бабье лето. Земля покрыта опавшей листвой и деревья еще не голые. Высокая, некошеная трава пожухла, но напоминает декоративный гербарий. Удивительная красота.

Потом мы идем разбрасывая в стороны листья. Пинаем их ногами, поднимаем и разбрасываем вокруг. Сын смеется, в огромных глазах пляшут дьяволята. Он ехидный и явно что-то задумал.

Через секунду мне в грудь летит охапка листьев, явно метился повыше. Я весело треплю его по белёсой головке, смеюсь. В этот момент он «выключается», глаза стекленеют. Сердце падает на асфальт – я давлюсь воздухом, трясу его, что есть мочи. Конечно, я знаю, это ничего не даст, но за эти полтора года мне удалось забыть о симптомах болезни.

Потом он так же неожиданно вновь появляется. На ватных ногах мы идем к дому. Обычно сын ходит, выпятив вперед свое смешное пузо и высоко поднимая ноги. Но сегодня - шаркает.

- Ты почему так идешь? – спрашиваю, обмирая от страха.

- Утал, - коротко отвечает он. И действительно. Только что сын лучился энергией, но вдруг чертики испарились и в глазах поселилась тоска.

- Что-то случилось может?

- Я утаал! - протянул он, капризно и глубоко вздохнул. Как умеют только дети.

Дальше он ехал на руках. Что-то меня беспокоило в этой внезапной перемене.

Дома сын уснул пока я его раздевала. Удивительно. В свои два года мой малыш на редкость послушный, но спать его не уложить никогда. Я даже обрадовалась сперва передышке.

На диване меня ожидало «Вино из одуванчиков» Рея Бредбери и я с удовольствием принялась за чтение в тишине гостиной.

Ненадолго меня захватила история, но тут сын застонал. Бросив книгу, я вскочила и понеслась к нему. Малыш по прежнему лежал в кровати. Под глазами разлились тяжелые нездоровые тени.

- Как ты милый? – я погладила его по голове. Руки тряслись. Глаза жгли подступающие слезы. Вдруг стало совершенно очевидно, что дело совсем плохо.

- Мама, - сын простонал и заплакал. – Мама-а.

И больше ни слова.

- Где у тебя болит, малыш? – сердце закололо, внутри похолодело, тревога поднялась, неумолимо пожирая меня изнутри.

- Не знаю, - слабо хнычет сын.

В порыве хоть что-то предпринять я хватаю градусник. Знаю, чувствую, температуры нет, а меж тем глаза малыша гаснут.

- Маама, - умоляет он.

Я растворяю средство от простуды, проверяю его ушки, нажимаю на животик. Ничего не помогает.

- Тебе надо поспать, - говорю я. Внутри все сжимается от бессилия, страха, ужаса. Я не знаю, что делать! – Поспи, мой милый. Закрывай глазки. Я спою тебе колыбельную.

Я беру его на руки и пою ему. Он тихо постанывает, цепляясь за мою руку своими крошечными пальчиками, стараясь держать глазки закрытыми.

- Я люблю тебя, - говорю я ему, целуя в лоб.

Он открывает глазки, смотрит с болью. Потом вдыхает полной грудью, притягивая к щеке мою руку. Стон и больше он не дышит.

Глаза распахнуты, но в них нет жизни. Он не дышит.

- Сынок?! – слишком громко зову я. И встряхиваю его легонько, сильнее, и трясу словно сумасшедшая, даваясь рыданиями.

Затем прижимаю к себе безжизненное тельце, глажу его маленькую головку, баюкаю его.

На плечо ложится тяжелая ладонь:

- Любимая, его больше нет. Отпусти, он умер, - уговаривает Он. Врачи пытаются забрать из моих рук крошечное, еще теплое тельце.

За окном, высоко в голубом небе пролетает вертолет, шумят, переговариваясь гудками, машины.

Он

- Нет, я не отдам их вам! Чертовы живодеры! Вы хоть понимаете, что это моя семья!

Я бросил трубку с такой силой, что она отскочила и упала мне на ногу. Жена прошла мимо, как всегда, ничего не заметив.

- Твою мать! – взвыл я. Затем в бешенстве догнал ее, развернул к себе лицом и заорал, что было мочи:

- Мне больно, черт возьми! Твоему мужу плохо!

Она стояла, глядя куда-то за меня и лицо ее не выражало ничего. Я начал трясти ее как куклу. Поднял. Она висела над землей в нескольких сантиметрах и ноги, раскачиваясь били мне по стопам. Плечи поднялись к ушам, тонкие руки безвольно висели вдоль тела. Лицо ее по-прежнему ничего не выражало.

- Да очнись ты, очнись! – в бессильной ярости я толкнул ее от себя, она упала на пол. Замерла на несколько секунд, потом встала и пошла дальше. Лицо ее не изменилось ни на секунду. Отрешенно-стеклянный взгляд. Для нее ничего этого не было, наверное. Я даже не знаю, что для нее теперь есть. Кроме сына. Уж он-то точно с ней.

Из 7 миллиардов людей, всего 17 случаев витасомнамбулеза. И два из них приходится на мою семью. Какая шутка небес, не правда ли?

Каждый день, приходя с работы домой, я вижу жену и сына, которые в свою очередь в упор не видят меня. Не слышат, не чувствуют. Для них меня не существует. И, возможно, никогда не существовало.

Хотелось бы мне знать, это ее выбор? Она сама решала быть с ним или со мной?

Еще в тот день, когда мы возвращались из диагностического центра, уже в машине она спросила: «Как ты считаешь, он прав? Мы никогда не сможем увидеть нашего сына полноценным человеком?»

Возможно, мое молчание что-то задело в ней.

«Ты думаешь, мы должны позволить им сделать те опыты, о которых он говорил? Думаешь, нужно оставить нашего малыша в центре?».

В её словах был вызов. Нам обоим было тяжело в тот день, но ей было хуже. Она рыдала, не переставая, в машине, весь вечер, всю ночь. Я сказал:

- Перестань, остановись, это сводит меня с ума!

Она посмотрела с болью, словно я предал ее и прекратила. Больше мы не разговаривали, ведь я перестал для нее существовать.

Я не знал, что делать с сыном. Теперь мне предстояло решить, что делать с сыном и женой.

Два случая из семнадцати! Единственный парный случай на этой чертовой планете! Я понимаю, почему они так хотят получить у меня разрешение на исследования. Но моя семья - не лабораторные мыши!

И чтобы не говорил этот докторишка, который наведывается сюда, как рейсовый автобус каждые два дня, как по расписанию, а я-то наверняка знаю, что она с ним.

Я вижу. Едва заметный блеск в глазах. Так редко, но лишь когда они рядом. Неконтролируемое вздрагивание мышц, которое наверняка выдает какое-то общее действие, фото, что она достает из кармана и будто показывает ему. Она ходит с ним, как приклеенная. Она счастлива? Им хорошо? Теперь он для нее «полноценный человек»? Оба они как живые мертвецы, пугают меня до чертиков.

Я страшно зол, что упустил ее, что дал ей уйти. Я в ярости, что ничего не могу сделать.

- Ваша жена сегодня снова брала у нас продукты, - заметила кассирша. – Но она их оплатила... как всегда.

Недовольно поджатые губы.

Из всех случайно причастных к моему горю людей больше всех я ненавижу кассирш. Такое чувство, что это лично она (а не постановление суда) позволила моей жене взять в супермаркете продукты и свободно, уйти, ничего не пробивая.

Да и к чему эти разговоры, как будто она не делает это каждый вторник и пятницу. Как будто, я не знаю, что она делает это! Как будто все не знают и не выставляют мне счета за не существующие недоплаты!

Порой у меня взрывается голова от всех этих сочувствующих, советующих, наставляющих. Никто из них не имеет представления, на свое счастье, что такое жить с двумя живыми мертвецами.

Недавно меня пригласили в «Пусть говорят». Долгое время все ахали, охали, рассуждали, как быть и меня тошнило до звона в ушах. Многие интересовались: «А почему бы Вам не дать разрешение на исследования, вы можете так помочь другим страдающим». И не дожидаясь ответа, они начинали рассуждать о плюсах и минусах исследований, жизни под наблюдением и прочей чуши, которую они никогда не смогут примерить на себя. Потом какой-то кретин спросил: «А вы занимаетесь сексом?».

Я парировал: «Ваша жена дает Вам сзади?» - и это вырезали. Но если откровенно, то это единственные мгновения, когда я чувствую, что она рядом, что она по-прежнему моя. Каждую ночь я ласкаю ее, возбуждаю. Я заставляю ее ожить. Часто мне противно от всего этого. Я ненавижу себя. Порой чувствую, что трахаю труп. Но вдруг она откликается, оживает и короткое мгновение в моих объятиях снова любимая жена.

Был момент, когда я сдался. Я позволил им начать обследовать сына. Я предал ее.

Что сказать, я люблю ее. Она выносила и родила нашего сына. Она любит его всем сердцем. Но люблю ли его я? Не все ли это равно, что любить соседей, которых вы часто видите, но которые никогда с вами не здороваются? Нет, я его не люблю. Я ревную ее к нему. Он забрал у меня ее.

И в тот день они воткнули в него тоненькую иголку, выпустили немного крови в пробирку. Затем вставили в иглу шприц. Я наблюдал, стоя в дверном проеме. Жена, как и всегда, все это время находилась подле ребенка. Ее толкали туда-сюда, чтобы она не мешалась, но она снова возвращалась к своему месту. Врач повернулся ко мне и сказал:

- Мы не до конца уверены, как подействует это лекарство. Но вполне вероятно, что вы обретете сына.

И я обрел. Врач надавил на шприц, вводя прозрачную жидкость, и сын повернул голову. Впервые в жизни, взглянув прямо на меня, он моргнул, будто узнавая, затем подбородок его дрогнул и он резко, обиженно закричал:

-Ааа! - затем вдохнул, чтобы продолжить, но не продолжил. Прошло несколько секунд. Вдруг жена развернулась и быстро пошла на меня. Ошарашенный я остался на месте. Она без остановки сильно врезалась мне в грудь, подняла голову и ее встревоженные живые глаза передавали такое смятение и боль, что я автоматически спросил:

- Что случилось?

- У сына лихорадка! –бросила она и пробежала мимо меня. Я схватил ее за руку. Притянул к себе, но опоздал. Ее уже не было.

- Они очевидно вместе! И боль исцеляет их обоих! – восторженно закричал эскулап. – Мы не должны останавливаться. Нужно выяснить, какой болевой порог станет для них целительным!

Он ликовал и ожидал от меня того же!

- Пошли вон! – заорал я. – Вон отсюда! Больше никаких исследований! Никакой боли! Проваливайте отсюда!

Я предал ее. Я сделал им больно.

Несмотря на то, что я запретил в конечном счете все исследования, результат уже проведенных действий был на лицо. Я был уверен - она рядом, стала ближе. Часто она оборачивалась на мои шаги на улице. Нет, любимая все еще не видела меня. Но лицо ее больше не было непроницаемой мертвой маской. Иногда она казалась взволнованной, иногда тревожной, но это лучше, чем ничего.

Люди на улицах с жалостью смотрели, как я раболепно плетусь за ними по пятам. И я огрызался на них, чтобы отвернулись. Я говорил с ней, щипал, тряс, кричал ей в ухо. По ночам я ласкал ее с удвоенной силой. Но день за днем она снова ускользала от меня, прячась в свой мертвый панцирь.

А доктор-живодер тем временем все повторял:

- Нужно продолжать исследования!

- Попробуй, быть может они и вовсе не почувствуют той боли, что доктора доставят им, - твердили «доброжелатели». Больше всего советов давали, как водится, те, кого это меньше всего касалось.

Но прошло несколько бесконечно одинаковых месяцев и я понял: все пропало... Ее больше не было рядом. Все реже моя любимая женщина откликалась на ласки и больше совсем не оборачивалась.

Я взвыл. Тщательно лелеемая надежда, что есть еще шанс, растаяла в одно мгновение. Это было нестерпимо. Только не снова. И я сдался. Я позволил. Я вновь разрешил им исследования. В этот раз я позволил им попробовать на ней. Кто знает, быть может следующий укол вернет ее мне?

Но проходили месяцы, было перепробовано все, что можно и ничто не дало хотя бы малейшего эффекта. Она была непрошибаема. Все, что могло ее слегка встряхнуть – это боль сына. Я щипал его, давал подзатыльники и она реагировала. Я щипал ее – и не получал никакого ответа.

В конце концов один из белохалатной братии вызвал меня на тет-а-тет. Сидя в своем кожаном кресле в холодном больничном кабинете, он рассуждал о морали, о жизни и смерти и пудрил мне мозг, пока я не потерял нить разговора. Тогда я вышел из себя, оборвал его резко:

- Чего вы хотите, черт побери! Скажите уже прямо, какого рожна я притащился сюда, через пол города? Чтобы слушать какую-то филосовскую ересь?!

- Послушайте, - он достал из-под стола крошечный графинчик и плеснул мне в рюмку водки. Я выпил залпом.

- Мы долго думали, многое испробовали… И вот что… Эээ… Послушайте, - он встал. – Ваша жена заболела, когда поняла, что сын безнадежен. Каждое ее пробуждение, было связано с тем, что … как бы это сказать… ваш сын переключал внимание… То есть, нам так кажется. В общем, мы уверены, что нам удастся ее вытянуть, но придется пойти на крайние меры.

Я осушил вторую рюмку.

- Что вы имеете в виду?

- Мы считаем, что ее держит Ваш сын. И если он...кхм... прямо скажем... умрет – она вернется. Вероятность огромная. Я не хочу принимать решение за вас. Я говорю, как есть. Вы должны сами решить. Либо все останется по-прежнему. Либо вы потеряете сына.

Меня захлестнула ярость:

- Да пошли вы!.. - бросил уязвленно, взвинченно.

- Я понимаю, Вам нужно время подумать…

Не дослушал. Вырвался из кабинета и выбежал на улицу, стремясь поскорее покинуть эти чертовы пустые коридоры.

На улице я закурил и зарыдал. Я не плакал тихо, по-мужски. Я рыдал в голос, громко подвывая и всхлипывая, согнувшись пополам. Докторишка дал мне выбор: не иметь ее или потерять навсегда? Надеяться, что она вдруг излечится или надеяться, что когда-нибудь простит? Она никогда мне не простит.

Черт побери, я знал, что этот вопрос встанет. Я думал об этом слишком давно, слишком часто. Она поймет, она должна! В конце концов, сейчас они овощи, их нет! Разве это жизнь? Разве могут они быть счастливы?

Надо быть честным, честным с самим собой. Мне придется заплатить, но это шанс. Давайте на чистоту... я уже давно сделал свой выбор.