Новая плоть

Хруст прекратился, и моё выжранное, как лишившийся начинки пирожок, тело с мокрым шлепком упало обратно на кровать. Тварь прошелестела куда-то вниз, в темноту, причмокивая недоеденными жизненно важными частями меня. Её панцирь всё ещё тускло поблёскивает в бледных отсветах зарождающегося утра. Тварь длинная — уходит целая вечность, прежде чем последняя хитиновая пластинка исчезает под кроватью и стихает топот множества ног. Трудно поверить, что ко всему этому можно привыкнуть, но я, кажется, привык.

У меня нет век, и я жду, пока станет совсем светло. По гулкой пульсации где-то там, где были мои кишки, понятно, что процесс пошёл, к утру я буду снова готов. Время на размышления я трачу впустую: считаю овец, считаю пульсирующие круги, считаю начинающие ныть косточки, стараясь не представлять, как сейчас выгляжу. Счёт вообще помогает во многих ситуациях. Вот, например, когда ты приложил столько усилий, сделал свою работу, а тебя отчитывают за один крошечный, совершенно никому не навредивший косяк. Откуда у тебя вообще руки растут — раз — это что вообще такое — два — ты скатился на дно — три — еще раз такое повторится — четыре — я тебя к чертям уволю — пять, шесть, семь… Или когда глуховатая бабуля через крошечное окошко пытается докричаться до тебя, но ответа не слышит, потому что, чёрт возьми, глуховата, и кроет тебя отборным матом — восемь, девять, десять...

Я не злюсь, какой в этом смысл? Я и правда косячу, но что я могу с этим поделать, если вот уже почти два месяца сплю только несколько часов в метро и маршрутке по пути на работу и домой? Если бы тебя по ночам жрала гигантская многоножка, у которой вместо брюха — по-пёсьи оскаленные лица младенцев, разве у тебя не дрожали бы свежеотрощенные руки, а мысли твои были бы чисты, как продезинфицированная пробирка?

Одиннадцать, двенадцать — сбился на утомительные раздумья, пытаюсь вернуться в колею, чтобы хоть чуть-чуть отдохнуть, но нарастающий гул не даёт расслабиться. Гудят отрастающие лёгкие, болезненно разлепляющиеся альвеолярные мешочки, наливающиеся кровью почки. Я уже слышу, как они заработали, и молюсь, чтобы в туалет не приспичило раньше, чем я срастусь обратно. К гудению добавляется мерный топот — хочу думать, что это разогналось сердце, но вижу марширующую армию ненавидящих лиц. Подумай ещё, вспомни каждый случай, когда на тебя орали, злились, плевали в лицо, наступали на ногу. Ставлю стену, побитую и треснутую, поднимаю мост, заливаю овраг горячей смолой. Прячусь внутри, но армия недовольных шагает громче и громче, возглавляемая матерью, моей матерью или нет, плохо видно, на руках у неё младенец, это я или нет, тоже не разглядеть, но я уверен, что это я, я обгорел, я покрыт хрустящей корочкой и корчусь под маминой грудью, тянусь к ней жадным ртом, но у меня нет ни губ, ни зубов, пустая пасть, зияющая голодная пропасть, и мать испуганно бросает горелое тельце прямо в кипящий смолой овраг, и я прыгаю следом, чтобы поймать, но стена трещит, и вибрирует, и рушится, и всё заливает свет.

Телефон яростно жужжит в ковер, пытаясь меня разбудить, он же не знает, что я совсем не сплю. Ощупываю новыми руками новые веки, тяжело вздымающийся живот — всё по-прежнему, даже аппендицитовый шрам снова на месте. Но меня не обманешь, кровавые простыни никуда не делись. Сгребаю их в охапку и в заранее приготовленный таз у кровати, собираю в охапку себя и нетвёрдым шагом вступаю в очередной новый день.

— Ты что там, ворон считаешь?

Бабуля кричит в окошко, потряхивая мятым листочком со следами капель слюны. Овец, отвечаю я, сороконожек, отвечаю я, мёртвых детей, отвечаю я, но она не слышит. Или делает вид, что не слышит, потому что никак не может смириться с тем, что запись к терапевту на завтра уже закрыта и что я не знаю, как ей срочно попасть на УЗИ вот прямо сейчас. Я, конечно, знаю: нужно просто подойти в перерыв между сменами и сунуть другую мятую бумажку суматошно бегающей из кабинета и обратно в кабинет медсестре. Но это не точно, и не скажешь же такое прямо в регистратуре, да ещё и глуховатой бабуле.

Очередь сзади бурлит и ропщет, но пока тихонько, и я продолжаю невозмутимо заполнять табличку бессмысленными цифрами и буквами, дожидаясь, когда бабуля дойдёт до пика и отправится к заведующему жаловаться. После заслуженной взбучки прошу Лидию Семёновну меня прикрыть, хотя с её скоростью обращения с компьютером прикрыть она может разве что широкой своей спиной, и бреду в туалет. Лидия Семёновна меня жалеет, как брошенного щенка, попавшего под машину. Потому что думает, что знает, как из подающих надежды акушеров-гинекологов я попал на старушечью должность работника регистратуры в плесневелой поликлинике. Все думают, что руки мои дрожат от пережитого ужаса, и пусть лучше продолжают в это верить.

Сегодняшние почки работают лучше вчерашних, зато сердце мне совсем не нравится, оно, кажется, болтается где-то в грудине, иногда подскакивая к самому горлу. Приходится двигаться медленно и аккуратно, чтобы не затошнило, но в туалете меня всё-таки выворачивает наизнанку. Рвота пахнет горелым. Можно было бы ожидать, что этот запах всколыхнёт что-то важное внутри и я впаду в истерику, или ступор, или что там бывает ещё как реакция на травму, но вот ведь история — я совершенно ничего не помню о той ночи, даже эту вонь как будто больше додумал, чем помнил. Я всё в прямом и банальном смысле проспал.

Спать я не должен был, но совесть меня не мучает. Кому, как не мне, знать, что не всем естественным механизмам можно успешно сопротивляться. Кофе или энергетик — что они могут против двух стрессовых смен подряд? Сам вызвался подменить молоденькую и симпатичную Настьку на дежурстве, сам виноват, но только в этом. Уж точно не в том, что от усталости глаза закрылись, как только пятая точка коснулась стула, и уж совсем точно не в том, что новоиспечённая мамашка курила в палате, несмотря на все запреты. Была бы она в общей, на неё бы обязательно наехали соседки и ничего бы не было. Так что во всём виноваты платные палаты, злой случай, но не я.

За дверью кабинки стучит по кафелю тысяча лапок, и меня снова тошнит. Кажется, я очень устал.

День тянется, как хитиновые пластинки подкроватной твари, один человек в очереди, следующий, следующий, следующий. Лица, лица, лица, длинная гусеница без видимого конца, распадающаяся, но никак не дохнущая. И вдруг по напряженно сгустившемуся воздуху я чую, что гусеница замерла и уставилась на меня. Выплевываю дежурные фразы, не отрывая взгляд от экрана, отслеживая горячий путь капли пота на собственной шее, оттягивая момент, когда надо будет узнать, откуда взялся пузырь тишины. Осторожно, из-под ресниц смотрю в далёкое-далёкое окошко в облупившейся белой раме и попадаю в ловушку. Безумные зелёные глаза выхватывают меня из-под защиты ресниц, тянут по столу, разбрасывая бумажки, тишина взрывается воплями, в которых я слышу только бессмысленное местоимение «ты», одетое в броню обвинительной интонации, ненавидящего визга, которые превращают простые две буквы в целую тираду, в приговор судьи.

Вечером в метро я уже не могу привычно заснуть, потому что место в голове забилось словами заведующего, приглаженными, как выстиранное бельё, но пахнущими дезинфицирующим средством. Как будто на этих словах-простынях вчера лежал гнойный умирающий, а сегодня их выдали тебе — всё хорошо, мы всё понимаем, но люди недовольны, так что, может, тебе стоит поискать работу в другой области? Говорят, ты хорошо поёшь, готовишь, вышиваешь крестиком? Ну что-то же ты должен уметь.

Можно порадоваться — я стал почти звездой. Хожу, надвинув шапку на лохматые брови, как заправская знаменитость, но всё-таки и на этом конце города меня нашли, раскусили, узнали. Узнала та самая, которая во всём виновата, а грязным чувствую себя я. И главное, не она одна заставляет меня так чувствовать. Написали в газетах, показали по телевизору — кошмар, халатность, случай, — разобрались, уволили, затихло. А эти, бешеные, выбрали меня, как собаки слабую, больную дичь, взъерошились: как так, почему проспал, почему не спас, почему первый выбежал, а не ты ли курил там на самом деле, и плевать, что пожарка не сработала, что всё в дыму и аду — вернись, вытащи, расплавься там вместе со всеми.

И тварь эта с её липкими жвалами — пачкает, портит. Вроде каждое утро я — новый, но гной от её слюны копится внутри, никуда не девается. Милая кареглазая девочка в покачивающемся вагоне тянет маму за рукав: а чего это дядя нюхает свои руки? Мама утаскивает девочку в другой конец вагона. Ну и пожалуйста. А всё-таки даже до рук уже добралась эта вонь.

Вторник подходит к концу, выливаю в раковину невыпитый чай и под грохот стиральной машины плетусь с пустым тазом в спальню. Завтра будет пустая среда, за ней такой же четверг и далее по списку. А пока целая ночь, чтобы придумать, что я умею делать, раз не научился вышивать крестиком и петь. Под кроватью уже нетерпеливо постукивает множество ног. Погоди, рано ещё.

Таз у кровати, телефон выключен, всё равно звонят только банки, кредитные организации и другие хищные твари, неизвестно откуда раздобывшие мой номер. Иногда звонят по ночам и орут, рыдают в трубку, и без слов понятно, кто и почему. Вот теперь пора.

Шорох под кроватью. Вышивать я точно не умею. Тихий скрежет пластинок, цепляющихся за металлический каркас. Готовлю из рук вон плохо. Тень мельтешит рядом, разрастаясь, раздуваясь, темнея. В университете я неплохо рассказывал уморительные байки и анекдоты, но стендапы с моей нынешней «славой» плохая идея. Наваливается тяжесть, набивая ватой ноги и руки. Один, два, три, горячо и мокро, четыре, пять, шесть, в детстве я мечтал быть фокусником, семь, восемь, надо попробовать жонглировать, девять, десять, хруст моих рёбер мешает думать, одиннадцать — такое длинное слово, как ночь, двенадцать, тринадцать…

На двадцати с чем-то тысячах я сбился, встретил утро, ощупал себя, но не смог отлепиться от простыней и остался лежать, перебирая в голове все профессии, связанные с медициной, не связанные с ней, не требующие квалификации и не боящиеся трясущихся рук. Новый желудок плачет, рычит, воет, старый был терпеливее, но встать заставляет не он, а мочевой. Сегодня я планирую лежать в мокрых простынях и прорастать плесенью, но на полпути обратно в комнату останавливаюсь — визжит давно молчавший дверной звонок, визжит настойчиво и страшно.

Открывать не стоило — доходит поздно, когда зеленоглазый вихрь врывается, швыряет с тумбочки сувениры от родственников, крушит глупые глиняные статуэтки, вцепляется в мои волосы. Загнали, поймали, вжимаюсь в угол, но зеленоглазая вдруг обмякает и садится на пол в коридоре, и плачет тихонько, устало, замученно. Я рядом, и мои новые глаза чешутся и слезятся, и заглядывают в зелёные заискивающе, виновато, против моей воли. А те смотрят в ответ, зелёное на красном, спрашивают — «Ты?». «Не я», — трясётся из стороны в сторону моя голова, «я, но я не хотел», — шепчут мои глаза. Изо рта льётся грязный рвотный поток — дежурство, две бессонных ночи, дым, пламя, звериный ужас, естественный инстинкт, что с ним сделаешь, когда адреналин и страх гонят твои ноги к воздуху, к холоду, а в ватном мозгу алым светится только одна табличка — «беги»? И совсем грязное — а ты сама почему тут? Почему жива, а не там, вместе со своим новорождённым мальчишкой?

Звенит в голове эхо пощёчины, но зелёных глаз уже нет. Наваждение, сон, в метро она тоже приходит, или другие, разные, взлохмаченные, испуганные, бегущие навстречу в дыму на захлебывающиеся крики новых коротких жизней.

Почему-то открыта дверь, совсем стал рассеянный. Комната наполнилась холодом, надо закрыть.

К вечеру холод растёкся по квартире, заполнил все щели и углы, батарея не греет, печь не греет, держу руки над свечой — всё равно холодно. Это моё новое тело сломалось, забыло, как чувствовать тепло, или это открытая дверь виновата — в общем-то без разницы, надо согреться. Под кроватью уже зашевелилось. Холодное мясо будешь, тварь?

Это внутри у меня всё промерзло, и огонька свечи не хватает, чтобы растопить. Значит, надо, чтобы вокруг было тепло, горячо, чтобы жар достал до глубины, где лёд, пусть вытечет — да вот прямо в этот большой таз.

Тварь высунулась из-под кровати, шевелит усиками встревоженно. Тебе тоже холодно? Я сижу в тазу, чтобы тающий лёд не залил мамин любимый старый ковёр. Это удобно — даже удобнее, чем стирать простыни, почему я раньше не додумался? Иди сюда, я согреюсь, и можешь есть на здоровье. Она подползла и стоит рядом, подергивая лапками, не решаясь переступить через выложенный круг содранных обоев. При виде зажженной спички тварь встает на дыбы, и пластиковые пупсы на её брюхе морщатся, корчат гримасы, скрежещут то ли напуганно, то ли яростно. Спичка обжигает пальцы и медленно, мучительно медленно падает в бумагу. Скрежет становится оглушительным, а лица плавятся, беспомощно открывая беззубые рты. Много крошечных лиц в люльках плавятся в огненном вихре, в центре которого — я. Я таю, я согреваюсь, я сплю, я не должен спать.

Множество ног обвивает меня, панцирь закрывает от танцующего пламени, но пламя и есть я, плавящиеся лица стекают мне на лоб, склеивают горячим воском глаза, залепляют нос, и в полной темноте я наконец решаюсь присоединить свой крик к десяткам других. Моё лицо вплавилось среди других пластиковых лиц под тёплым брюхом, я с ними, я внутри, я на месте, на своём месте. Мы уползаем, плача, во тьму, чтобы голодными выползти следующей ночью из-под чьей-то кровати.