Писарь

Давно Писаря никто не посещал, потому только ради чести одной садился он за лист бумаги, брался за перо и, днями напролёт, в которых можно было заблудиться и потеряться как в лесу, где каждое дерево похоже на другое, натужно работал и просто изнывал от скуки.

Глядя в закуток у кровати, он плевался – провизии могло хватить на годы вперёд. А по остальным углам взгляд то и дело спотыкался о кипы вырванных мятых страниц, о древесные щепки, о книги, взятые сыростью, и прочий серый хлам, постепенно затопляющий тесную комнатушку.

В полном одиночестве Писарь говорил с собой, бывало посмеивался с чего-то вдруг всплывшего на поверхность мутной памяти и редко записывал в тетрадь. Большую часть времени, тянувшегося как паутинка с потолка, Писарю приходилось бороться с бессонницей.

Но всё же, далёкая, и такая близкая, война, давала о себе знать и вырывала Писаря из томительной скуки и уныния – вдруг Писарь вздрагивал от разрыва снаряда. Глухой «бах» ударял в стекло, а когда источник звука казался ближе чем обычно, Писарь вскакивал и радовался, что в жизни его настали великие перемены, и долго неподвижный фронт всё-таки сдвинулся. И уже становилось неважным в чью пользу сдвинулся фронт…

Иногда, он корил себя за такие тёмные мысли – он знал, что за возвышенным настроением, бьющегося как живая рыбка сердца, стоят человеческие жизни. Но Писарь тут же вспоминал себе оправдание. И казалось это оправдание Писарю удобным и занятным: «Если тысяча солдат погрязло в болоте – значит, один непременно проснулся святым.»

Дата происходящего не сохранилась, и условность вроде времени, здесь вряд ли уместна. Но это происходило точно сегодня. Да, это происходило сегодня. Писарь ворочался в кровати, отмахивался от совестных мыслей как от назойливой мухи, и всё никак не мог уйти в сон, где, в отличии от замызганной конюшни посреди поля, разворачивалась настоящая увлекательная героическая жизнь Писаря. Смеркалось.

Когда же Писарь вот-вот да погрузился бы в сон, произошло нечто, чего не происходило уже годами, а то и столетиями, если мерить по ощущениям Писаря. В трухлявую дверь раздался стук. Писарь встрепенулся и поднял голову с подушки – кого могло занести в такое позднее время, когда все надежды на спасение от скуки были почти утрачены. Но тут же он выскочил из-под одеяла и сел за стол, изображая тяжёлый государственно важный труд – уважаемый человек!

— Войдите! — прикрикнул Писарь.

— Это я! — неожиданно игривый раздался голос за дверью.

— Войдите! — громче повторил Писарь.

— Трижды приглашают чертей! – довольно произнёс кто-то.

— Войдите же! — явно Писарь не был расположен шутить и чуть было не сорвался на долгожданного, но несвоевременного, гостя.

Дверь на ржавых петлях распахнулась. В ноги Писаря, как ручьём, хлынул леденящий холод. А за ним раздались тяжёлые шаги. Писарь оторвал пятки от холодной земли и обернулся к гостю. Вместо того, чтобы раздражиться и приказать «Заприте двери!», Писарь сконфузился.

Перед ним стоял неизвестный. Писарю, через которого прошел не один солдат, а целые полка и, однажды, может быть, даже сам царь, что требуется произносить сниженным тоном, стало даже как-то дурно. Но к этому неизвестный был одет в генеральский мундир, и хозяин не предал этому большего значения, и сбросил всё на собственную забывчивость. Он подскочил со стула и отдал честь, замерев перед неизвестным как оловянный солдатик.

Неизвестный почесал длинными сухими пальцами козью бородку, ухмыльнулся, глядя на Писаря, и произнёс:

— Ну что вы, дорогой мой, что вы. Я не Бог, чтобы передо мной вскакивали. К тому же, вы для нас так много делаете, —от этих слов Писарь смутился ещё больше, сел обратно, в недоумении раскрыл рот, и взгляда с таинственного гостя не спускал. — Чего вылупился? Звёзды не рассмотрел? Ты, бери записывай. – неизвестный указал пальцем в сторону тетради. Растерянный Писарь тут же засуетился, отвернулся к тетради, обмакнул перо в чернильницу и, превозмогая страх, спросил для дела:

— Вас, как именовать изволите-с? — и неотрывно глядел на чистый лист бумаги, приготовленный к письму.

— Контузия, — неизвестный постучал по голове как по пустой деревянной бочке, - хоть убей. Ты трудись, трудись. Главное на благо, а не во зло. Мир. Труд. Май, так сказать. — Писарь узнал в этой странной фразе лозунг, но и он оказался Писарю в новинку. «Что всё это значит…» — подумал Писарь и побледнел как перед холодным дыханием смерти.

— О чем писать прикажете-с? — помешкав, спросил Писарь.

— Пиши о себе. Это и обо мне тоже, и о войне, и о сатане…

Скучающим взглядом Контузия глядел на Писаря так, что тот задрожал. Контузия двинул по комнате, чтобы увлечь себя чем-то, но стены были совсем пустые, как будто человек, живущий здесь, жить совсем не хотел, и никакого следа здесь оставить не желал, а то и вовсе боялся. Ничего, к чему можно было бы вернуться.

Под крепкой подошвой Контузии скрипели деревянные доски, потому двигался он не спеша, дабы не доставлять лишнего неудобства Писарю и не отвлекать его от письма. Так он подошёл к крохотному окошку, больше походящему на дыру в стене.

За окном Контузия видел пустынное поле. В ямах, что оставили разрывы снарядов, замёрзшую воду. И конец этому скрывался где-то в невидимой дали, что скрывала плотная как стены пелена тумана. Сквозь белую неподвижную пустоту доносились грохот, крики, плачь, взрыв, каждый звук смешивался с другим и поедал его. Но это было где-то там, где была война.

— И тишина. Скучно у вас, — с досадой сказал Контузия, глядя в замёрзшую воду.

— Позиционные сражения. Точка, – уже с более уверенным голосом произнёс Писарь, обнаружив точку соприкосновения с неизвестным. И, оторвав глаза от бумаги, поднял глаза на Контузию.

— Закончил? — Контузия резко обернулся к Писарю.

— Закончил. Первую часть, — съежился Писарь.

— А ты вторую хочешь? — отцовски спросил Контузия. — Я вот что заприметил, кхм… Вы, писари, неисправимо военные люди. Вам страсти подавай, и жрать не захотите. Где не смерть от голода, там любовь до гроба. Где не война свирепая, там наглый изнеженный мир, который следует уничтожить…

Писарь только то и мог, что молчать и слушать. Но мысли Контузии казались ему забористыми и любопытными, потому он кратко чиркал за Контузией в тетради.

— …Идёт война — вы против войны. Не потому что за мир, а потому что ваша война правильнее чужой. С миром тоже что-то не так… — Контузия зевнул. – …Черти, — и стал он кланяться Писарю в пол и хохотать. А Писарь был тогда прикован к мыслям Контузии, как будто говорил Контузия то, чего Писарь сказать никак не мог.

«Сегодня я непременно проснусь святым…» — думал про себя Писарь и в порыве высоких чувств писал всё, что говорил ему Контузия. Контузия как можно глубже пытался вглядеться в туман, но вместо тумана на пустое поле опускалась чернота.