Алексей Ханыкин

​Создай чудо

Автор:
Владимир Зиняков
​Создай чудо
Работа №130
  • Опубликовано на Дзен

Ломéн лежал на холме в высокой степной траве и вглядывался в ночь. Перед ним, между деревней и лагерем, стелилась равнина: тихая и обманчиво безлюдная. Тьму сверлили звезды, и молодой серп луны только-только выглянул из-за края блюда мира.

Справа вдали виднелись шатры воинов: кольцом вокруг высокого шатра Гунхизáна, вождя-колдуна. Ночной ветер порхал между ними, трепал ткань пологов, путался в вымпелах, прилетал к Ломену и щекотал лицо невесомой травой.

Ломен сорвал травинку и растер ее в пальцах.

Совсем высохла. Вспыхнет от первого языка пламени. Не этого ли хотел отец?

Он в очередной раз обернулся на скрытых за склоном холма коней. Отыскал глазами своего вороного. В очередной раз подергал в ножнах кривой бронзовый меч. Попробовал пальцем лезвие на обратной стороне клинка. По-прежнему острое.

— Ломен, когда начнется — ты не раздумывай. Сразу руби. Убивать только в первый раз страшно. Проклятые веруны ненавидят тебя почти как твоего отца, мудрого Гунхизана, да живёт он вечно и радуется…

Ломен поморщился. Обернулся и посмотрел сурово и немигающе, как подобает вождю.

— Заткнись, Горги́н.

Воин торопливо закивал, улыбнулся и отполз назад.

Ломен хмыкнул. Ему показалось, или его друг начал подлизываться?

Плевать.

Веруны думают, что никто не знает об их замыслах. Ха-ха. Пусть думают. Он сумел всё вызнать — и это было приятно. Ломен улыбнулся, вспоминая.

А отец был доволен настолько, что отправил в засаду именно его, да еще и с отрядом. Горгин, Бижéн, еще три десятка наездников. Вчерашние друзья, а сегодня, по приказу отца — его воины.

Веруны пойдут из деревни: вон там, слева. Попытаются прокрасться к шатру. Когда они уйдут, должно пройти полчаса, потом Ломену из деревни подадут знак факелом. Тогда Бижен — уже здесь, на холме — подожжет груду хвороста. Отец увидит сигнал и отрежет верунам путь назад. Добить их должен Ломен.

Главное — захватить арканом их лжепророка Химба. Отец обещал за это золото, почести — и даже титул «хизáн», великий. Отец будет счастлив.

Если вождь-колдун еще не забыл, что такое счастье.

Ломен как-то мельком видел Химба. Бывший сотник кого-то из сожженных вождей. Невысокий, но жилистый. Все еще могучий, хотя уже с проседью. По слухам, со светлыми как звезды глазами и с медовой сладостью в голосе. Неудивительно, что веруны ходят за ним вереницей и записывают каждое его слово.

Ничего. Сегодня змею отсекут голову.

— Ломен! Машут факелом.

Сын колдуна скрипнул зубами. Это он должен был заметить первым. Не Бижен.

— Зажигай,— шепнул он в ответ.— И подведи мне коня.

Треск сухих веток за спиной. Дышащий в спину жар. Этой ночью костер увидят от океана до океана. И уж точно его увидит отец.

— По коням! — крикнул Ломен, первым взлетая в седло.

Длинный язык багрового огня вырвался из шатра Гунхизана и исполинским змеем взмыл к звездам.

Ломен дал коню шенкеля. Выхватил меч.

— За мной!

Пламя рухнуло из-под небосвода и плетью ударило по степи.

Ветер засвистел в ушах Ломена, развевая волосы. Сын колдуна прищурился и разглядел темные фигурки у стены огня впереди.

Им некуда бежать.

Из-за спины свистнули стрелы. Кто-то впереди вскинул руки и упал, роняя то ли оглоблю, то ли крестьянскую косу.

Ломен стиснул зубы. Где главный верун? Где Химб?

Темный силуэт ринулся ему наперерез, замахиваясь.

Ломен отвел клинок для удара, задержал дыхание. И увидел, как отблески пламени отразились на бронзе в руке коренастого воина — там, на фоне бушующего пламени.

Сын колдуна пригнулся — жердь пронеслась над ухом — и на скаку резанул: снизу вверх, с оттяжкой, чувствуя, как клинок рассекает плоть.

Меч! У земледельца!

Он метнул аркан не задумываясь: левой рукой, не останавливая коня. Петля захлестнула веруну плечи, прижала его оружие к телу; Ломен дернул — и враг упал в траву.

Ха!

Сын колдуна натянул поводья. Его кровь бурлила. Волосы слиплись и лезли в глаза, а на лице расплывалась улыбка. Отец будет доволен.

Только краем глаза Ломен успел увидеть, как из тьмы вынырнул верун с вилами наперевес. Удар в бок коня — и скакун истошно заржал и взвился на дыбы.

А, чтоб!..

Ломен выпустил аркан, свалился с коня, шлепнулся на траву, крутнулся и поднял меч, ожидая удара. Крестьянин чуть замешкался, вытаскивая вилы из бока животного — и сын колдуна вскочил на ноги.

Он увернулся от тычка, левой рукой перехватил и потянул древко — и помедлил самую малость, упиваясь страхом противника. Ужасом в его глазах. Искрами колдовского пламени, отраженными в зрачках. Где твой Всевышний? Почему он тебя не спасет? Почему не сотворит чудо?

И полоснул мечом.

Убивать не страшно. Ни в первый, ни во второй раз.

Где Химб?

Лжепророк успел сбросить аркан. В воздухе очертил ладонью Круг Всевышнего и шел навстречу с мечом в руке.

Ломен ощерился. Поднял свое оружие. Он был готов.

Но из-за спины выпорхнула стрела, впилась Химбу в ногу — и тот снова рухнул в траву. Из темноты показался конный Бижен с луком в руках.

Сын колдуна опустил клинок. Проклятье!

Съезжались всадники. Многие волокли на арканах пленных.

Проклятье, четырежды проклятье!

Лжепророк Химб встал из травы, поднимая оружие.

— Ломенхизáн,— сказал он. Его голос был сухим и сдавленным, и вовсе не сочился медом.

Сын колдуна нахмурился. Он пока не заслужил титула.

— Ломенхизан,— повторил лжепророк.— Я не прошу пощады для себя. Но во имя всего, во что ты веришь — прошу тебя, прикажи своему воину поскакать в деревню и предупредить.

Химб махнул клинком в сторону пламени и разжал пальцы. Меч шлепнулся в траву.

Конный Горгин рядом загоготал и не осекся даже после взгляда Ломена.

— Ветер в ту сторону,— догадливо сказал Бижен.— У веруна там родня, наверно.

Химб качнул головой.

— Оба моих сына пали от твоего меча, Ломенхизан. У меня больше нет родных.

Ломен усмехнулся краем рта. «Лжет».

Горгин захлестнул плечи Химба арканом.

— Не вздумай нам указывать, верун,— сказал он.— Справедливейший Гунхизан приказал убивать всех, кто дает приют таким как ты. Никто не дерзнет оспаривать его приказы. Пошевеливайся!

Глаз Ломена задергался. Ладонь сдавила рукоять меча. Когда-нибудь он убьет Горгина. Его старый друг много себе позволяет.

А сейчас…

— Воин,— сказал он, повернувшись к Горгину.— Мне нужен твой конь. Пленник, лжепророк Химб, пойдет на моем аркане.

Он подождал мгновение, глядя на вытянутое лицо Горгина, упиваясь властью — и тогда кивнул Бижену.

— А ты скачи в деревню. Предупреди всех о пожаре в степи.

***

Живым остаться вечно кто бы смог?

Я жив, пока в часах бежит песок:

Из праха сотворил меня Всевышний,

И прахом для меня отмерил срок.

Последние красноватые песчинки скользнули по перешейку.

Старый Химб поднял песочные часы, зацепил их за петлю у пояса, ухватил кипарисовый посох, упер его в землю, обеими ладонями охватил кривое навершие — и медленно поднялся с валуна.

Солнце клонилось к краю блюда мира. К другому краю тянулись острые тени: от шатра Ломенхизана, от стражников в бронзовых панцирях у его входа, от их длинных копий и перьев на их открытых шлемах. Молочно-белых — на одном шлеме; огненно-красных — на другом: чистота помыслов и великое пламя.

«Зачем он меня позвал?»

Химб шагнул правой ногой, переставил посох, вдохнул, сцепил зубы — и подтащил левую, волоча по песку бронзовую гирю на цепи. За двенадцать лет он так и не смог к ней привыкнуть.

Старая рана ныла с самого полудня, воздух был густым и тяжелым, с привкусом соли и водорослей, а стрижи носились над самой головой, чуть не задевая крыльями. Справа щербилась черная каменная кладка: там слышались окрики и ругань, мычали впряженные в телеги быки, бредущие по извилистой дороге с южного нагорья. Там же хлестал кнут, и воздух прорезали вскрики.

Химб шагнул еще. Между шатром Ломенхизана и строящимся Тер-Таáр, Домом Огня, было всего пару сотен шагов; но каждый раз приходилось отдыхать — даже дважды, если близилась гроза и ныли кости.

Стражник с белыми перьями на шлеме оглянулся на шатер, на напарника, оставил копье, подошел, молча подхватил гирю и понес ее, согнувшись.

Стражник с красными перьями сплюнул. Химб опустил взгляд.

— Спасибо, Бижен,— негромко сказал он.— Дальше я сам.

«Мне не запрещено помогать. Но не нужно, чтобы Ломен это видел».

— Молись за меня, святой старец,— шепнул Бижен на ухо.

Химб молча покачал головой.

Он низко пригнулся, проходя под пологом. В ноге кольнуло, боль вскарабкалась по телу и скрутила спину; в ноздри хлестнул удушливый запах сандала, и в горле запершило.

Он слышал шаги следовавших за ним стражей — и как они попятились, когда Ломен отмахнулся, звякнув браслетами. Конечно: сын Гунхизана не нуждался в защитниках.

— Усаживайся, старец. Будь моим гостем.

По телу пополз озноб. Химб поднял глаза.

Дым густыми клубами поднимался из очага, скользил у пурпурных сводов шатра и уходил в дыру в центре. Лучи заходящего солнца падали навстречу: пронизывали дым и обагряли войлок под коленями Ломенхизана. Сын колдуна восседал за очагом, поджав ноги. Химб сощурился и задержал дыхание, пытаясь не закашляться.

Взгляд Ломена резанул из-за дымной пелены.

Старик дернулся. Отступил на шаг, задел пяткой гирю — и охнул, обеими руками обняв посох.

Ломенхизан был огромен. Мертвые глаза убитого им барса зияли над головой воина, клыки хищника обрамляли прочерченный шрамом лоб, лапы свисали с широких плеч. Под звериной шкурой алели расшитая золотом рубаха и панталоны. На обнаженных мускулистых руках бряцали золотые браслеты. У бедра старик разглядел позолоченные ножны — пустые: кривой бронзовый меч лежал поперек его колен.

Золото и пурпур. Золото, пурпур и бронза.

Химб отвел глаза. «Зачем он меня позвал?»

Вождь махнул ладонью на циновку перед очагом.

— Усаживайся. Святой старец.

Химб подавил кашель. Не дыша, он добрел, опустился на коврик, поставил рядом часы, уложил посох и уставился в очаг. В голосе Ломена не звучало угрозы — скорее властная насмешка,— но старик слишком хорошо помнил, как обманчивы слова вождя.

Как губителен меч в его руках.

— Скажи, старик, успешно ли строится Тер-Таар? Довольны ли люди?

Химб почтительно склонил голову.

— Строительство Дома Огня продолжается, о доблестный. Все происходит по приказу твоего великого отца…

Он помедлил.

— Но камни очень тяжелы, о храбрый. Работать тяжело, а строители голодают. Они трудятся, славя мудрого Гунхизана.

Ломен усмехнулся и подпер скулу огромным кулаком.

— Моего отца. Не меня.

Химб покосился на меч на коленях воина.

— Они помнят о твоих подвигах, о славный.

Ломенхизан засмеялся: тихо, неприятно и с угрозой.

— Не лги, старик. Люди ненавидят меня. Кровопийцу; недостойного сына, который обманывает богоподобного Гунхизана. Так?

Химб глубоко вдохнул. Удушливый дым царапнул ему ноздри, и кашель снова поднялся к горлу.

— Люди так говорят, о доблестный.

Сын колдуна кивнул.

— А что думаешь о Гунхизане ты, старец Химб?

«То же, что и всегда».

— На блюде мира нет и не будет лучшей власти, чем справедливое правление твоего отца.

Ломенхизан поднялся: массивный как гранитная скала. Протянул меч сквозь дымный столб, острием касаясь шеи старика.

Химб не дрогнул.

— Довольно, мудрец. Ты — воин Всевышнего. За это имя предают смерти. Ты вел за собой людей. Ты мечтал убить тирана. Ты был наказан за это.

Химб не отвел взгляда. «Будь что будет».

— Твои сыновья погибли от этого меча. Твою дочь, нежную Махи́, сбросили на драконьи зубы. И ты считаешь моего свирепого отца справедливым?

Глаз дернулся и помутнел от слезы. Химб мигнул.

«Драконьи зубы?»

— Ты испытываешь меня, о доблестный. Я давно сменил бронзу на кипарис. В моих часах осталось совсем немного песка. Твой отец оставил мне жизнь — и я послушен его слову.

Ломен сдвинул брови. Провел мечом по щеке Химба, оставляя царапину.

— Ты дряхлый. Больной. Сломленный. Оставивший бронзу. Отрекшийся от веры. Оплакавший и забывший своих детей. Склонившийся перед их палачом. Славящий тирана. С больной ногой, со сгорбленной спиной, с опущенным взглядом — с глазами, в которых давно угас огонь.

Заколотилось сердце. Сжались и похолодели легкие; капли пота выступили среди морщин. Острие меча двоилось в глазах.

Химб не шелохнулся.

— Ты не опускаешь взгляда, старик. Ты сжимаешь оружие. Хорошо.

Химб выдохнул. Только сейчас он осознал, что его пальцы сдавили оставленный рядом посох, а в глазах закипал гнев. Он выпустил палку и утер со щеки кровь.

Ломенхизан опустил меч.

— Хочешь знать, кто тебя выдал? Кто подал мне знак?

Кашель проснулся в легких и пополз к гортани. «Уже не хочу».

— Я простил его. Он просто человек — и он боялся твоего отца.

Ломен вложил клинок в ножны. Бронза по-змеиному шипела, скрываясь в изукрашенной коже.

— Нет. Махи, твоя дочь, не боялась. Она верила в справедливость моего отца. В моих объятиях она рассказала мне всё. Здесь: под сводами этого шатра. На этом войлоке.

«Ложь».

Дернулся глаз. Рука потянулась к посоху.

«Ложь!»

— Она отреклась от истины, старик. От Всевышнего. Даже от собственного отца. И ты помнишь: я казнил ее.

Сдавило легкие, и в горле зачесалось. Химб глотнул воздуха.

Сухой кашель вырвался наружу. Старик скорчился, притянул лоб к коленям и зашелся всхлипываниями, пытаясь отхаркнуть жжение. С каждым вдохом в горло врывался колючий дым.

«Он заставил ее. Запугал».

Потоки слез бежали по щекам. Желчь жгла язык.

«Он обманул ее!»

Слюна капала с губ. Лающий кашель гудел в ушах; слова Ломенхизана донеслись сквозь него.

— Потому что она слушала меня — и верила. Они все верят. Впитывают ложь, как губка впитывает воду. Верят, что всё зло — от жестокого Ломена. Верят даже, что благой Гунхизан иногда переодевается в лохмотья и бродит по земле, карая недостойных и помогая тем, кому сочтет нужным.

Кашель стих. Химб подавил желание сплюнуть в очаг и проглотил скользкую слюну. Поднял взгляд и увидел самодовольную усмешку.

«Нет. Он говорит правду».

— Дыши, старец, дыши глубже. Ты хотел свергнуть тирана ради людей. Ты ошибался. Им этого не нужно.

«Он и правда совратил мою бедную, глупую Махи».

Ломен опустился на войлок, поджав ноги. Бросил взгляд на песочные часы подле Химба и уставился в дымоход в куполе шатра. Лучи уходящего солнца касались лица воина.

— А теперь говори правду. Мой отец не убьет тебя…

«Пока я не дострою Тер-Таар».

— …пока ты не достроишь Дом Огня. Ты ненавидишь меня?

Химб впился взглядом в лицо вождя и выдохнул.

— Да.

— Сильнее ты ненавидишь только Гунхизана, моего отца?

— Да.

— Всевышний говорит с тобой?

Брови Химба взметнулись. Он шепнул, не шевеля губами.

— Да.

Хищная улыбка искривила рот Ломенхизана.

— Прямо с неба? Или ты говоришь с самим собой — а думаешь, что это голос Всевышнего?

— Он во мне. Он в камнях, в песке, в воде и ветре; он в человеческих душах. Я слушаю свое сердце и слышу Всевышнего.

«И я учу этому людей».

Ломен раскатисто захохотал. Хлопнул ладонями по бедрам.

— Ты изворотлив как змей, святой старец Химб. Ты захотел напоить ложью меня — меня, Ломенхизана! Ты решил, что я ее впитаю: как губка, как все эти.

Химб покачал головой.

— Ты подобен камню, сын Гунхизана. Ты не впитываешь ни лжи, ни истины. Ты уверен в собственной правоте.

«Пусть это тебя и погубит».

Ломенхизан самодовольно усмехнулся, но осекся. Помедлил, сверля Химба взглядом, подперев скулу кулаком. Снова усмехнулся и ткнул пальцем в часы.

— Дай!

Не оборачиваясь, Химб протянул их вождю.

— Я знаю, чего ты ждешь, Химб. Мы живы, пока бежит песок. Так?

Стеклянные колбы повернулись в руках вождя. Красноватая струйка песка устремилась вниз.

— Ты думаешь, старик, что мы все смертны. Что мы за всё ответим перед сияющим ликом Всевышнего. За кровь на руках. За кровь на драконьих зубах. За сожженные Писания. А когда последние песчинки скользнут по перешейку…

Ветер снаружи взвыл и надул ткань на стене шатра. Падавший на лицо Ломена свет иссяк. Снова заныла нога.

Химб поежился. Протянул к очагу руки.

— Тогда Всевышний перевернет часы. Там, под блюдом мира, ты разогнешь спину, обнимешь жену и дочь, умчишься с сыновьями на охоту. Там породивший меня тиран будет корчиться в пламени, которым он так горделиво повелевает. Но что, если он сделает вот так?

Ломен ухватил часы за перешеек и повернул их набок Две горки песчинок застыли в стеклянных половинках: левой и правой.

— Не живой и не мертвый, застывший, мой отец вечно пребудет в мире. В опустевшем мире, Химб, выжженном драконьим пламенем. Так обещал ему тот, кто наделил пастуха Гуна властью над огнем. Тот, на чьих клыках погибла твоя дочь. Тот, кто жаждет свободы и разрушения.

Ветер бесновался снаружи: налетал и хлестал шатер.

— Ты помнишь Писания, Химб. Отец сжег и запретил их, но я знаю: каждая их буква скрыта в твоей седой голове. Дракон. Один из четырех, на заре мира заточенных Всевышним в земную твердь. Мой отец нашел его. Он пас в южных нагорьях коз, а, когда одна потерялась, он пошел на поиски и…

Ломен умолк. Опустил на Химба застывший взгляд и обронил одинокое слово.

— Хизантáар.

Загрохотал гром. Раскат прокатился по небу и застонал в скалах.

Химб вздрогнул.

— Имя дракону — Великий Огонь.

Гром ревел, сотрясая небосвод и блюдо мира, потрясая столбы шатра.

Химб дрожал. Ссутулил к очагу плечи и неслышно шептал.

«Хизантаар. Великий Огонь. Первый и пламенеющий. Гунхизан его нашел?»

«Ломен сквозь дымоход увидел, как сверкнула молния — и тогда произнес имя дракона. Он знал, что грянет гром».

Химб поднял голову и утер со лба пот. Ломен сверкал взглядом и недобро щурился.

— Мой отец приказал построить Тер-Таар для страшного ритуала. Он не будет убивать сам, не будет приказывать мне — он выпустит в мир Хизантаара.

Глаза расширились. Воздух замер в груди.

«Он не лжет».

— Мой отец — не просто тиран. Он безумец. Он знает, что ждет его в подмирной тьме за его нечестивую жизнь. И он боится смерти, боится даже упоминания о ней, даже намеков на его бренность. Он хочет провести вечность в своей не-жизни посреди выжженного мира, чтобы не оказаться на суде Всевышнего. Дракон Хизантаар обещал моему отцу бессмертие.

Ломен опустил часы. Колбы качнулись, и песок заструился через перешеек.

— Можешь ненавидеть меня. Можешь проклинать. Но помоги мне убить отца. Оставь лазейку. Оставь тайный ход в Дом Огня. Помоги — и тиран умрет.

Сверху потянуло сыростью. По сводам шатра забарабанил дождь; зашипел и задымил очаг.

— Я убью его, Химб. Потом я надавлю на людей, чтобы выжать впитанную ими ложь — и напою их новой. Я расскажу о драконе. Расскажу, как мученик Гунхизан пожертвовал собой ради их спасения. Как он благословил меня на правление. Я стану жестоким правителем, Химб — но, когда мой песок истечет, я уйду в подмирную тьму, и я оставлю разумный и справедливый закон. А ты — ты делай что хочешь. Уходи и уводи людей за собой. Я — не Гунхизан: я не стану мешать.

«Обман ради благой цели. Он и вправду в это верит».

Ломен махнул ладонью.

— Теперь иди.

Химб поднялся на ноги, поднял часы и посох. Не стал кланяться и побрел к выходу, волоча гирю.

— Стой!

Старик повернул голову к клубам дыма, окутавшим Ломена.

— Когда я произнес имя дракона, загремел гром. Я создал чудо. Даже ты, мудрец Химб, в него поверил. Помни это, когда поведешь за собой толпу.

Химб отвернулся и шагнул наружу.

***

Какому слову внемлет небосвод?

За чьим глаголом следует народ?

Язык мой не желает знать неправды,

Но истина сердец не разожжёт.

Химб почувствовал, что к нему идут, еще до того, как услышал снаружи шаги и бряцанье доспехов. Он натянул на себя дырявое одеяло, спрятал под ним обутые в сандалии ноги, засунул туда же конец цепи, положил рядом гирю и понадеялся на ночную тьму.

Они даже не стучались. Пара ударов — и дверь рухнула.

— Вставай!

Огромная фигура Ломенхизана протиснулась внутрь. За ним угадывались стражники, и пламя порхало на факелах.

— Ты знаешь, зачем меня прислал отец. Тер-Таар достроен. Ты ему больше не нужен. Ни ты, ни твои люди.

Меч Ломена покоился в ножнах. Сын колдуна заткнул большие пальцы за пояс и хмыкнул, задержав взгляд на посохе у изголовья Химба.

Химб покачал головой, ухватившись за край одеяла.

— Я давно не пытаюсь проповедовать, о доблестный…

Ломен повысил голос.

— Вставай, лживый старик! Верные Всевышнему люди сегодня не спят. Я всё знаю: они подпоясаны, и на их ногах обувь. Дорожные посохи в их руках. Они ждут только твоего слова, чтобы уйти. И убери это!

Ломен пинком отшвырнул гирю, будто она была кожаным мячом. Цепь зазмеилась по полу, скалясь разбитой заклепкой.

Химб вздохнул. Слез с лежанки, потянулся за палкой и выпрямился, глядя вождю в глаза.

Исполинский Ломен горбился под низеньким потолком. На воине не было ни пурпура, ни звенящих украшений: только темная одежда с просторными — слишком просторными — рукавами, меч, чалма на голове. Мягкая шкура барса, порезанная на полосы, была намотана на босые ступни.

Ломенхизан недобро улыбнулся. Его глаза сверлили темноту.

— Химб, я знаю, что ты сам не боишься смерти. Но жизни многих зависят от тебя.

Ломен обернулся. Стражник Бижен заглянул внутрь: в том же шлеме с белыми перьями, и с рвением во взгляде. Сын колдуна качнул головой — и тот скрылся снаружи.

Ломен наклонился к Химбу и зашептал.

— Ты оставил лазейку. Я знаю это. Скажи, как попасть в Тер-Таар.

«Отцеубийца. Да и пусть».

Химб потянулся к уху воина и прошептал.

— Через крышу. Четвертая плита от юго-востока.

Ломен кивнул.

— Когда взойдет солнце, Химб, переверни часы. Прежде чем песок иссякнет, я убью своего отца. У меня будет полчаса: только полчаса после восхода.

Сын колдуна перехватил вопросительный взгляд Химба и снова кивнул.

— Да, старик. Я читал Писания.

Бижен снова заглянул в опустевший дверной проем. Его ждали. Бижен, его жена — скрестившая руки на округлом животе,— а за ними…

Те, кто когда-то шел за «святым старцем». Те, кто когда-то ему противились. Крестьяне, ремесленники, воины; женщины, дети, старики. С тюками, мешками и котомками. С дорожными посохами.

Люди смотрели на Химба: молчали, дрожали и не сводили с него глаз.

Ломен махнул рукой.

— Уходи. Святой старец.

***

Ломенхизан проводил взглядом растущую толпу. В нее вливались людские ручейки; рядом мычала и блеяла скотина, лаяли псы. Кричали дети.

Он отвернулся и зашагал к Тер-Таар.

Пусть уходят. На север, в море, в чертоги Всевышнего, к Хизантаару, в подмирную тьму. Куда угодно. Подальше отсюда.

Химб болтает о мягкотелости. Ударили по одной щеке — подставь другую. Верь. Молись. Смиряйся. Не лги. Никогда не лги. Мне иногда можно, а тебе — нет. Не предавай. Не иди против воли своего отца. Не убивай.

Еще и пишет об этом стихи.

Пусть старый козел уходит. Пусть забирает верунов, которым охота слушать.

Кто-то что-то понимал, да. Когда половина народа начинает сушить мясо и финики — это роняет подозрение и рождает слухи.

Но отец не верит слухам, отец верит сыну, которого готов отдать дракону, лишь бы не помирать самому. А люди не помешают. Под страхом смерти все, кто верен — ха-ха, верен! — Гунхизану, этой ночью сидят дома и никуда не выходят.

Он, Ломен, сам так приказал. Те, кто сейчас сидит дома, никуда и не выйдут. Они боятся Гунхизана как… как огня, которым он повелевает.

Конечно, кого-то пришлось оставить охранять Тер-Таар. Сами виноваты.

Тер-Таар, каменный куб без единого окна — и без единого светильника внутри,— высился перед ним. Длина каждой стены по приказу Гунхизана — ровно сорок девять шагов. Столько же в высоту. Единственная дверь: двойная, чтоб ни лучик света не проник внутрь. С барельефом Гунхизана на ней. Отец совсем попрощался с разумом.

А дверь надо будет продолбить вторую.

Пост у Тер-Таар: темные фигурки у тлеющего костра — там, где они и должны оставаться. Никто не дерзнет приблизиться к каменным стенам. Так приказал Гунхизан. Стоять, никого не пропускать, держать луки наготове, стрелять во всех, кто осмелится подойти.

Во всех, кроме собственного вождя. А кому Гунхизан мог поручить охрану Тер-Таар, как не любимому сыну?

Двое вскочили у костра, выхватили из колчанов стрелы, наложили их на луки. Двое опустили оружие и почтительно склонились, узнав Ломена.

Он сузил глаза. «Где третий?»

Скрытые в рукавах кинжалы скользнули в ладони. «Где третий?»

Плевать.

Он шагнул и вонзил клинки под их подбородки.

И почувствовал, как кровь дрожит в их шеях, как ошеломляющий ужас пронизал их тела, как они пытаются вдохнуть, как воздух свистит и пузырится вокруг бронзы, как горячая жидкость стекает по пальцам.

Сладкая дрожь взлетела по телу Ломенхизана. Он помедлил самую малость: не дыша смакуя эйфорию — потом вырвал из раны клинок и перерезал обеим глотки.

Двое рухнули на траву. Рукоять оставленного кинжала торчала в небо.

Где третий?

В черноте качнулись алые перья на шлеме. Стражник Горгин спешил назад от стен Тер-Таар, на ходу поддергивая штаны.

Ломен ощерился. «Великое пламя», как же…

Слишком глуп, чтобы бояться Гунхизана. Слишком глуп, чтобы уйти за Химбом.

Горгин приближался. Когда-то он скакал за Ломеном, потом охранял его шатер — он и, как его… Бижен,— потом Ломен его повысил. Глупый, исполнительный, недостойный.

Пусть умрет.

Сын колдуна заткнул окровавленный кинжал за пояс и потянул из ножен меч.

— Стой, кто?.. Ломенхи…

Ломен рассек ему горло. Шагнул Горгину за спину, зажал ему рот, заглушил рвущийся хрип — и швырнул противника на землю. Перехватил меч и вонзил острие между ребер.

Горгин неестественно выгнулся и замер. Кровь толчками била из его шеи, брызгая на сломанные перья.

Ломен пригнулся и огляделся. Вытер о траву меч и вложил его в ножны. Кровь обволакивала его ладони, кровь вливалась в рукава.

Никого.

Кроме трех трупов. Трех отважных воинов, предательски убитых коварным Химбом и его трусливой паствой.

Ломен снял чалму и обмотал ее вокруг лица. Его некому здесь увидеть; но вдруг, вдруг.

В свой последний час отец должен быть один. Должен героически противостоять дракону и погибнуть как герой. А перед тем, как уйти в подмирную тьму, Гунхизан явится во сне своему сыну и всё ему расскажет.

Эти поверят. Всё впитают.

Ломен размотал и отбросил полосы барсовой шкуры. Показались бронзовые шипы, привязанные к стопам. Как когти барса, до поры втянутые в подушечки лап.

Он подошел к стене Тер-Таар, ухватился за край каменной плиты и стал подниматься.

«Пять… шесть… семь».

Вверх и вверх по черным плитам — каждая высотой в шаг,— запуская пальцы в глубокие удобные пазы между ними. Химб просчитал и это, хитрый старик.

«Шестнадцать… семнадцать».

Он не боялся сорваться. Еще в детстве, когда они с отцом пасли в нагорьях коз — еще тогда он научился карабкаться по скалам.

«Тридцать! Раз… два… три».

Глазами и пальцами искать опору для рук; а внизу искать опору стопами — так, чтобы туда не смотреть. Выше, выше, больше половины уже позади.

«Сорок пять… шесть».

Однажды отец ушел искать козу. Ушел и до вечера не вернулся. Ломен пошел за ним. Кричал, звал, свистел. Эхо металось между скал. А потом нашел.

Отец безмолвно сидел на валуне, не мигая глядя вниз, куда сорвалась коза, где ее алая жертвенная — жертвенная? — кровь текла по острым как звериные клыки камням; а там, среди отрогов — в расселине — где от камней исходил жар — где от корней гор пульсировали крики ярости — там струйками, ручейками, потоками поднимались красные искры.

Искры. Искры, искры, искры.

Нога предательски царапнула по камню.

Они поплыли перед глазами и замельтешили в разуме. Ломен вцепился в стену, прилип к ней и судорожно задышал. Его мутило.

Искры! Почему он их забыл?

Почему отец запретил ему их видеть? Почему они исчезли отовсюду — но светились в глазах Гунхизана?

Ломен стиснул зубы. Подтянулся и ухватил плиту.

Потому что в тот день он потерял отца.

«Сорок девять… пятьдесят».

Он перевалил через край, отполз, растянулся на крыше Тер-Таар, откинул со рта чалму и глубоко дышал, уставившись в небо. Жаркий ветер бил по лицу и колол песчинками — а там, над головой, темноту сверлили звезды, и рогатый месяц убегал к югу.

Искры. Сейчас. Что это было?

Почему плит пятьдесят, а не сорок девять? Сбился со счета — или?..

Ломен глубоко вдохнул, медленно выдохнул — и закашлялся, отплевываясь от пыли.

«Спокойно. Осталось немного».

Он на четвереньках пополз по крыше Дома Огня, сметая песок и ощупью находя стыки плит. «Через крышу, четвертая от юго-востока». От юго-восточного угла по диагонали? Должно быть так.

Ветер крепчал. Ломен сквозь одежду чувствовал, как горячие потоки хлещут ему в спину.

«Третья плита. То есть следующая. Только б не обманул».

Ветер свистел в ушах, захлестывал на лицо и царапал ноздри. Он приносил запахи пепла и чего-то смутно знакомого: то ли жженой шерсти, то ли пригоревшей крупы.

«Четвертая. Так…»

Нечто массивное гулко скатилось в южных скалах и загрохотало по камням, пульсируя затихающим эхом.

Ломен торопливо очистил от песка края четвертой от юго-западного угла плиты. Старик Химб не рассказал, что именно делать сейчас; но, скорее всего, плиту можно поднять и попасть в Тер-Таар через крышу, размотав с тела свернутые в полсотни колец арканы. Еще немного. Совсем немного.

Только бы старик не наврал. Но тогда смерть всему. Тогда Гунхизан выпустит на свободу Хизантаара, первого и пламенеющего.

Грянул гром.

Он заревел за спиной — и при этом откуда-то из-под земли,— разбрасывая над собой скалы. Они скрежетали, падали; валуны катились по ним и с грохотом разбивались. Крик торжества и ярости пронизывал рев и стонал в ущельях.

Ломен обернулся.

Разбитые скалы алели, будто солнце поднималось на юге. Багровые струйки поднимались от камней. Звезды моргали с небес, острыми лучиками прорезая затихший воздух. Луны видно не было.

Ломен почувствовал, что на него смотрят.

Столб черного пепла с оглушительным хлопком взлетел из-за скал, закрывая звезды. Чернота, которая была темнее ночного неба, растекалась по своду. Струйки багровых искр собирались под ней и перевивались, воплощаясь в исполинском образе.

Взгляд дракона резанул из-за пелены пепла.

Ломен упал навзничь, закрылся ладонями и сдвинул на лицо чалму. Властный голос без слов звучал в его голове.

Ломен закричал.

Он катался по каменным плитам, вертелся как умалишенный, смутно помня, что может сорваться с крыши — и втайне этого желал: только бы не слышать, как Хизантаар говорит с ним — с ним одним! — ударяя, ударяя, ударяя. Голос дракона раздирал разум.

Ломен увидел его мельком, когда чалма слетела с лица — и ее подхватило ветром, и она вспыхнула и разлетелась черным пеплом. Пламенеющие крылья, закрывшие небосвод. Багровый хвост, уходящий за край блюда мира. Весь Тер-Таар поместился бы в его огненной пасти.

Ломен уронил лицо на руки. Тень поглотила его.

…он — вошь на камешке, муравьишка на кубике, песчинка в огненной тени…

…люди идут на север, идут за стариком с посохом, волочат свои пожитки, тащат за руки перепуганных детей; озираются и смотрят, как на горизонте клубится пыль, как она превращается в песчаный шторм; как красные искры пылают в застилающей небо мантии из желтого песка…

…красные искры пронизывают черный камень стен, просачиваются внутрь, нанизываются в плотной и густой черноте, закручиваются жгутом; в бешеном вихре мечутся вокруг полоумного колдуна…

…дракон выжигает землю в своей слепой ярости; в облаке песка гонится за людьми, их живой кровью, их животным ужасом, их жаждой жить; раскаленный песок заполнил воздух от блюда мира до свода неба, песок стелется за крыльями дракона и выжигает землю; и нет ничего, что осталось бы живым на его пути: только горячие барханы, только колдовские смерчи кружатся среди них и рассыпаются желтой пылью…

…они падают, они бессильно падают и не могут идти дальше, из них выжато всё, во что они верили; они слабые, они впитали веру как губка и отдают ее так же легко…

…но ты — ты подобен камню, сын Гунхизана: ты не впитываешь ни лжи, ни истины…

Когда ударяют по губке — она отдает что впитала. Когда ударяют по камню…

Ломен открыл глаза.

Лицо зудело, и кружилась голова. Белесые волдыри вздулись на красных распухших пальцах. Тошнотворный ком поднимался от желудка. Ломен коснулся щеки — и отдернул руку.

Жив.

Он поднялся, пересиливая слабость, и огляделся. На востоке алел рассвет — настоящий: солнце поднималось из океана.

А на севере пролегла пустыня. Красноватые, перетекающие с места на место барханы. Бродячие колдовские вихри, похожие на вставших на хвосты змей. Ровная, будто отсеченная мечом, граница между зелеными лугами и песком.

Липкий пот проступил на теле. Ломен тихо выругался.

Она простиралась от океана на западе до океана на востоке: широкая полоса красного текучего песка, уходящая к северу. Еще дальше, у горизонта, виднелся клубящийся шторм, раскинувший огненные крылья. Там, где Химб вел за собой людей.

Если они еще живы. Он слишком долго лежал здесь без памяти.

Дракон хотел чужой жизни. Жаждал чужой жизни. Даже жизни козы, потерянной пастухом Гуном, хватило, чтобы пробудить Хизантаара… а теперь дракон гнался за огромной толпой верунов, ушедших за своим пророком.

«Когда взойдет солнце, переверни часы. Прежде чем песок иссякнет, я убью отца». Он так обещал Химбу.

Да, теперь неважно. Даже если они живы — они далеко: ушли, чтобы не возвращаться в тень Тер-Таар под его властную руку. Ушли молиться своему Всевышнему. Но он, Ломен, не нарушит данного слова. Он — камень.

Химб бы нарушил. «Не убивай». Даже если во благо — всё равно не убивай. Стой в сторонке и радуйся своей святости.

Ломен оторвал взгляд от пустыни. Отцепил с ног шипованные пластины, скинул рубаху и размотал с тела связанные между собой арканы. Запустил обожженные пальцы в щель у четвертой от юго-востока плиты, сжал зубы и неожиданно легко и бесшумно сдвинул тоненькую… деревяшку. Под ней обнаружился темный изогнутый ход, и даже удобный выступ для веревки.

Старик подумал обо всем. Кроме того, что за ним полетит Хизантаар, первый и пламенеющий.

Ломен разрезал мечом рубаху, намотал ее на зудящие ладони и стал спускаться. Бездонная чернота Тер-Таар окутала его.

Красные искры замелькали перед глазами. Они проходили через камни стен и парили в черноте, ничего не освещая. Они обволакивали его руки и голову. Они свивались в жгуты и уходили вниз, в центр Дома Огня. Они ждали его здесь.

Ломена снова замутило. Он чуть не выпустил веревку — и вцепился в нее, стараясь дышать глубоко и бесшумно.

«Я вижу. Я их вижу».

Искры дыхания Хизантаара. Он чувствовал, что это так, что это дыхание дракона; что они парили всегда и повсюду — но увидеть их мог только избранный, только достойный… только сильный.

Если ударить губку — она сжимается. Если ударить камень — высекаются искры.

Ломен разжал правую руку и протянул ее во тьму. Мысленно приказал, повелевая искрам собраться на его пальцах. Он знал, что рискует сорваться — но должен был попробовать.

Они повиновались не сразу. Будто нехотя, будто опасаясь Гунхизана — где-то здесь, во тьме — багряная россыпь вырвалась из потока и окутала кисть Ломена.

Алые. Смертоносные. Прекрасные.

Он коснулся босыми стопами холодных плит и пошел, уже почти не скрываясь: туда, где красные жгуты свивались в узел вокруг сгорбленной фигурки.

Ломен силен. Достоин. Власть будет принадлежать ему. Он — камень!

А его отец…

Ломен вытащил из ножен меч. Шаг, еще шаг.

Он — полоумный колдун, готовый погубить мир ради собственной не-жизни.

Гунхизан поднял взгляд. Красный огонь пульсировал в его зрачках.

Когда-то он учил Ломена свистеть в два пальца: так, чтобы эхо металось между скал. Когда-то они вместе пасли в горах коз и варили на костре кашу из чечевицы и бобов. Когда-то пастух Гун вернулся домой с огнем на своих руках и в своем разуме.

Поток искр метнулся к Ломену вслед за колючим взглядом отца, превращаясь в карающее пламя. Гунхизан давно привык убивать. В его алых глазах не мелькнуло ни сожаления, ни даже ярости.

Ломен мыслью перехватил огонь и приказал ему остановиться.

И полоснул мечом.

Свист клинка, режущего черноту. Тихий звон, сип, бульканье. Искры разлетелись от сгорбленного колдуна, алые жгуты развеялись сверкающей россыпью.

Голова рухнула и покатилась по каменным плитам.

Ломен опустился на колени, торопливо ощупывая пол. Холодный пол, влажный от теплой, липкой, струящейся…

Искры метнулись к Ломену, собираясь вокруг головы сверкающим венцом. Замелькали в глазах. Свились вокруг в кроваво-красный кокон.

Он отбросил меч, вытянулся на полу, раскинул руки и надрывно захохотал. Кровь его отца лилась в черноте и пропитывала волосы убийцы. Искры — алое, летучее, прекрасное дыхание дракона — парили во тьме Тер-Таар.

— Дыхание Хизантаара. Ды-хахаха… Я! Я — камень. Я — повелитель! Я!..

Хохоча, Ломен позвал их мыслью — и они заструились к его ладони. Он приказал им собраться в огненный сгусток, двинул рукой — и воплощенный огонь спорхнул с его ладони, прорезал тьму и разлетелся в пустоте.

Завтра он выйдет к людям. Завтра — да! завтра он будет править. Огнем. Людьми. Всем блюдом мира. Всем!

Его милая Махи будет счастлива, узнав об этом.

Ломенхизан притянул к рукам еще искр — и отправил их в потолок сверкающим факелом.

***

Химб вынашивал исход несколько лет.

Он собирал вокруг себя людей: тех, кто верил во Всевышнего, кто ненавидел тиранию Гунхизана, кто не был глух к слову истины. «Губка». Пусть так. В ночь, когда Гунхизан будет занят своим нечестивым ритуалом и не сможет управлять огнем, они уйдут на необжитые земли на севере, подальше от тирана и от его сына. У стен Тер-Таар нет места для добрых людей.

Он ожидал, что его планы не укроются от Ломена, но помнил их разговор. Ломен хотел послушных подданных, а остальные ему были не нужны. Еще больше он желал смерти своего отца — и непременно жаждал убить его сам. Пусть они сожрут друг друга.

А ведь когда-то так думал и Химб. «Добро должно быть с оружием в руках». Как же давно это было.

Он заранее раздал указания. Брать только нужное: еду в дорогу, оружие, скот. По одному котлу на четыре семьи. По одному сменному одеянию, по одной запасной паре сандалий. У кого есть лишнее — раздай неимущим. Он ожидал, что люди будут неохотно расставаться с нажитым — но он умел убеждать.

Он не мог ожидать, что блюдо мира смешается с небосводом.

Желтая пыль клубилась на юге между землей и небом, стремительно надвигаясь против ветра. Исполинские крылья раскинулись от края до края; песок потоками рушился с них, выжигая под собой зеленую степь. Ветер свистел и бил в лицо. Голос, яростный демонический голос завывал в разуме бессловесным приказом.

БЕГИ. БЕГИ. БЕГИ. СПАСАЙСЯ.

Химб шагал так быстро, как только мог, помогая себе посохом. Песочные часы на ремешке болтались у бедра и били по больной ноге.

— Химб! Химб, что это? Что это?!

— Химб, молись! Молись Всевышнему! Помолись, чтоб он нас спас!

Люди боялись. Они не верили ни ему, ни Всевышнему; они хотели, чтобы «святой старец» создал чудо; чтобы он махнул посохом и всех спас. Желто-багряный песчаный шторм — сам Хизантаар, первый и пламенеющий — настигал их; а он, Химб… что он мог сделать?

Как он мог совладать с демоническим духом, который на заре времени противостоял самому Всевышнему? «Всевышний, помоги нам»? Вряд ли его молитва дойдет до небес. На его совести слишком много грехов.

Нет: надо верить, надо. Он уже сделал для спасения людей всё, что мог; оставалось верить и надеяться. Но они, малодушные — как помочь поверить им?

«Всевышний, помоги им. Помоги нам всем».

Рассветный луч прорезал воздух и коснулся Химба. Долгожданное солнце поднималось из-за края блюда мира.

Не останавливаясь, старик снял с ремешка часы, перевернул и зацепил их другой стороной.

Если не трясти часы вверх и вниз, а только раскачивать на ходу из стороны в сторону — разница во времени окажется небольшой. Ломен всё равно не отсчитывает мгновений. Если он не солгал — он сейчас на крыше Тер-Таар: он уже нашел ход; уже спускается. Песок в часах стал песком жизни колдуна.

Полчаса после восхода. Если Химб правильно помнит сожженные Писания: ту часть о великих драконах. Если он правильно трактует Писания. Если они не лгут.

Химб торопливо отогнал греховную мысль. Гунхизан должен погибнуть, не завершив ритуала: до того, как иссякнет песок. Тогда Хизантаар… погибнет? Провалится в подмирную тьму? Вернется в заточение? Только Всевышнему известно.

Только бы Ломен убил отца. Только бы дракон не настиг.

Позади закричала скотина. Животные не мычали и не блеяли — кричали, почти человеческими голосами раздирая душу. Химб боялся обернуться. Он знал, что там увидит: что Хизантаар в облике песчаного шторма настиг стада; что животные падают на траву и гибнут под клубящимся раскаленным песком; что кто-то даже сейчас безумно мечется назад, пытаясь спасти имущество. Голос дракона звенел в разуме, повелевая бежать, бежать, спасаться.

И он шагал: не оборачиваясь, не отвечая людям, тяжело дыша, помогая себе посохом, стараясь не обращать внимания на ноющую боль в ноге, шепотом твердя «Всевышний, помоги», преодолевая соблазн сдаться, упасть и умереть.

— Химб! Святой старец! Это я, Бижен, помнишь? Помнишь, я нес твою гирю? Химб, моя жена… у меня будет сын, понимаешь. Сын, Химб! Спаси его. Спаси!

— Всевышнего проси о помощи! — на ходу крикнул Химб.— Всевышнего проси, не меня!

Ветер подхватил его слова и утопил их в шуме. Бижен отстал, поддерживая жену. Он так и не оставил своего шлема с белыми перьями.

— Химб. Слушай, Химб. Я всю жизнь был хорошим. Добрым. Я каждый день молился. Я сейчас осеню себя Кругом: вот, видишь? Видишь?

«Всевышний, помоги нам всем».

— Химб, пусть Всевышний спасет меня. Я молюсь! Видишь, молюсь. Почему он не спасает? Почему?!

«Всевышний, прости его: он испуган, он не знает, о чем говорит».

— Химб, зачем мы пошли за тобой, старый дурак? А? Мы все тут сдохнем!

— Всевышнему нет дела до нас!

«Прости его, он не знает, что он…»

Химб обернулся.

Он стоял лицом к лицу со штормом.

Масса песка клубилась в воздухе, поднятая хтонической мощью. Желтые, пронизанные алым огнем крылья закрыли небо. Полный ненависти взгляд исходил из бурлящего сердца шторма. Голос, заполнивший мир, гремел в разуме.

БЕГИ. БЕГИ. СПАСАЙСЯ.

— Почему ты не молишься? Почему ты не молишься, Химб? Молись! Молись за меня!

— Будь ты проклят! Ты и твой Всевышний!

Песок заполнил мир. Песок, пронизанный огнем, клубящийся между небом и землей. Песок жизни колдуна. Песок его, Химба, грешной жизни. Всё песок: всё вышло из него и в него вернется.

Последние красноватые песчинки скользнули по перешейку.

«Создай чудо. Сотвори чудо. Сделай — и мы уверуем. Чего тебе стоит?»

Если там, в Тер-Таар, Ломен зарезал своего отца-колдуна, то ритуал прерван и дракон повержен. Если нет… мы все спустимся в подмирную тьму.

Но как их оставить: маловерных, в минуту испытания проклинающих Всевышнего?

Химб глубоко вдохнул, прикрывая рот рукавом.

Он — блоха перед океанской волной; песчинка, подхваченная штормом; больной лживый старик, недостойный жизни. Его жизнь никому не нужна — но его смерть можно обратить в чудо.

«Прости меня, Всевышний. Прости их, слабых».

— Именем Всевышнего повелеваю тебе, демон!

На мгновение его голос перекрыл завывание шторма.

Он кричал, зная, что мир не заметит его смерти, и что Хизантаару нет дела до него, ничтожного — но он знал, что люди останавливаются, и чувствовал, как на него смотрят сотни глаз. Он знал, что люди ждали от него спасения, что они видели в нем святого старца-чудотворца — а поверить без чуда они не могли.

Старик поднял посох. Очертил ладонью священный Круг Всевышнего.

— Изыди, демон. Уходи в подмирную тьму, откуда ты пришел.

Он творил чудо. Он знал, что лжет.

Желтый шторм стремился к нему, выжигая землю, превращая ее в колдовскую пустыню.

Химб снова очертил ладонью священный Круг — и крикнул еще громче.

— Изыди, демон!

Хизантаар взревел. Рев его ярости прокатился по равнине, сбивая с ног людей и скотину. Желтые столбы взлетели из новорожденной пустыни, пронизали крылья и разбились о небосвод.

Получилось?..

Слава Всевышнему, получилось: люди спасены! Они будут жить, они уйдут на благодатные пустующие земли, они построят города. Они уверуют.

И старик улыбнулся уголком рта.

Дракон закричал в первобытном ужасе; взмахнул надломленными крыльями, ударил ими по океанам — и обрушился на сгорбленную фигурку с кривым посохом: рухнул всей исполинской массой, всей ненавистью, всем скопленным за века заточения огнем, всеми тысячами тысяч пудов желто-красного раскаленного песка.

Отмеренное время — лишь песок,

Оскал летучей смерти — лишь песок,

И те, кто будет жив спустя столетья,

Меня увидев, скажут: лишь песок.

+3
13:27
678
15:51
Эпично, однако! Только затянуто, текст неплохо бы подсушить. Но — эпично!
22:36 (отредактировано)
+1
Колоритно, атмосферно! Я не любитель подобной фантастики, но прочла с интересом. Единственное, конец, на мой взгляд, получился несколько смазанным.
Загрузка...
Владимир Чернявский

Достойные внимания