Я его раньше в нашей художественной школе никогда не видела
Я его раньше в нашей художественной школе никогда не видела. Ну, слышала, конечно, что он академик, что он небожитель, — заявила Агния, едва мы взяли в баре по два вермута и устроились за столиком. — Слышу, все вокруг зашептались: смотри-смотри, идет, идет, ну, я тоже уставилась. Невысокий такой, на голове седой ершик, на носу очки, не скажешь даже, что он доктор наук, академик РАХ, у которого персональные выставки в Фиера Милано, в Ганновере… Что, Вера? Что?
- Что такое РАХ?
- РАХ – это академия художеств, – Агния взметнула красивые брови, – ты же малярша, человек, близкий к искусству, как это можно не знать?
- Пардоньте, - повинилась я.
- И тут он обращается прямо ко мне! А я, между прочим, не в первом ряду стояла, — Агния подчеркнуто сузила глаза, — наши курицы клювы пораспахивали, а он мне через их куриные головы: «Могу я попросить об одолжении?» А что я ему отвечу? Кивнула, конечно. Не помню, как села в его машину, кстати, с личным водителем, как ехали до траттории, как выбирали столик. Потом немного отдышалась, огляделась. Кругом одни буржуи. Буржуи наши, но ведут себя как ихние, с такой, знаешь, тихой бриллиантовой как бы невзрачностью. Потому что в итальянских ресторанах обязательна простота, это как дресс-код. Голубое, бежевое, оливковое. Плетеные лозы, бутылки с вином, корзинки со специями, ах-ах-ах!
- Ах-ах-ах, — повторила я. Втянулась в историю.
- Ни карпаччо, ни минестроне заказывать не будем, милая моя Белль, говорит мой академик, — Агния округлила глаза, — а я еще думаю, почему я Белль?
- Белль, это из «Красавица и Чудовище», - быстро вспомнила я, - с каштановыми волосами и ленточкой.
- Точно, я же с ленточкой была, - обрадовалась Агния.
- Ну и? – нетерпеливо сказала я. – Что заказали?
Вот и я гадала, – сказала Агния, – я пришла-то голодная, Вер, я уже на всё согласна была, даже на хлеб типа фокачча, а он спрашивает: «Милая Белль, а что тебе известно про итальянскую Парму?» А что мне известно, Вер? Совсем ничего.
- Пармская ветчина, - сказала я, - всю жизнь мечтала попробовать.
- Вот и я про ветчину сразу вспомнила, - прыснула Агния, - потом еще пармский сыр, как его там, пармезан. А он дружелюбно так кивает и спрашивает: «А про чинквеченто ты что-нибудь слышала?» Ну, я, естественно, наугад сразу ляпнула, что это суп с морепродуктами.
— А что на самом деле? — улыбнулась я в ответ.
- А он говорит, что чинквеченто — это исторический период искусства между Высоким Возрождением и Поздним, представляешь, Вер? — сказала Агния. — Шестнадцатый век. Век Микеланджело, Рафаэля Санти, Тициана. А в Парме был Корреджо и... кто еще?... Тут он делает паузу и выжидающе смотрит на меня. А я тупо молчу, а он как бы подсказывает: вспоминайте, у кого было прозвище «Парень из Пармы»? А я, Вера, историю искусств три раза сдавала, и никак. Ну вертится в голове старик Леонардо, но он-то точно не из Пармы. Ну я там хихикаю, как дура, глазки строю.
Агния отпила вермут. Я тоже.
- А он мне радостно так: «Это же Джироламо Маццола по прозвищу Пармиджанино». - фыркнула Агния. - Ну, я так глубокомысленно вздохнула и говорю: «Да-да, теперь, конечно же, вспомнила». Академик сразу успокоился, на спинку кресла откинулся и квохчет, - тут Агния чуть приподняла верхнюю губу и сморщила носик, отчего голос приобрел манерную протяжность, - вы просто прэлээ-э-элесть, милая Белль!
- Во жуть, - сочувственно сказала я.
- Нормально, - отмахнулась Агния, - я ему специально в глаза заглянула, издевается, что ли? Нет, вроде, глаза хоть и выцветшие, но без каверзности.
- Да, - говорю я, - любят тебя приключения.
- Знаешь, Вер, - сказала Агния, - без приключений тоже не жизнь. Я вот мечтательная и очень этому рада! Я потому и акварелью занимаюсь, чтобы полет воображения был, понимаешь? Малярка твоя никакого полета не даёт, Вер, ну согласись. Хотя там тоже краски и кисти, но души вообще нет.
- Не соглашусь, - сказала я, - душа у меня там тоже тратится.
- На что это? – иронично спросила Агния. – На шпаклевку и раствор?
- И на них тоже, - сказала я. - Пожалуй, я пойду. Спасибо, дорогая, за приятный вечер.
- Ой, только не надо из себя тут строить, Вер, - Агния протянула руку и погладила меня по голове, - у тебя волосы такие шелковистые. Творожную маску делаешь?
- Не делаю, - я освободила голову от руки Агнии, - сплю на шелковой наволочке, вот они и шелковистые.
— Понятно, — понимающе кивнула Агния, — не хочешь секреты выдавать, ну и не надо. А вот я от тебя ничего не скрываю.
- Скрывай, если хочешь, – я пожала плечами, – я не против.
Повисла пауза. Агния задумчиво пила вермут. Потом еще. Нахохлилась. Думает.
Я решила отмотать немного назад.
- Агния, тут нет никакого секрета, просто наволочка из натурального шелка не тянет влагу, вот и всё. И еще она полирует волосы. И не сечет концы. Не электризует, - я сделала большой глоток вермута, - и что там было дальше?
- А дальше вот что, — придвинулась Агния, — дальше была короткая лекция о творчестве Пармиджанино, я даже запомнила наизусть (тут Агния для сосредоточенности закрыла глаза). Пармиджанино принадлежал к маньеристам, то есть он деформировал гармонию изящной утонченностью, доводя до экзальтации и трансцендентности. Что такое экзальтация и трансцендентность, академик не объяснил. Слушай, Вер, ну его, этот вермут, давай выпьем чего-нибудь покрепче?
- Давай!
Мы пошли к стойке. Взяли два джина с тоником.
- И тут академик заявляет, — после джина с тоником Агния раскраснелась, — что он заказал мне салат «Парма», потому что этот салат приготовлен в лучших традициях маньеризма! Чокнутый, да? Принесли салат, а в нём ни ветчины нет, ни пармезана, а вместо них порезана вареная картошка, квашенная капуста, соленые грибы и моченая клюква, прикинь? А академик прямо поёт, полюбуйся, Белль, какие в этом блюде трагические сочетания цвета, мол, Пармиджанино и не снилось! Я про себя думаю, это уж точно! Вареная картошка с квашенной капустой вообще вряд ли кому снится. А академик мой не унимается, милая Белль, весь наш мир состоит из оттенков, это только нам кажется, что мы видим цвета, а мы видим оттенки.
- Точно, - сказала я, - у нас в малярке у красок из разных партий оттенки обязательно отличаются. И иногда намного.
— Значит, ты тоже академик, — легко согласилась Агния, — а дальше самое главное, Вер! Дальше он мне говорит: «А теперь, моя милая Белль, ешь этот салат». А я смотрю на этот салат и думаю, как мне его есть? В нем же целое ведро майонеза!
- Ну и не ела бы, - я отпила вермут, - он что, заставлял?
- Понимаешь, дорогая, человеку, имеющему дома оригиналы Пикассо и Шагала, я не указ, - хмыкнула Агния. - Короче, Вер, делать нечего, придвинула я к себе салат, а академик тут же достал свой хипстерский блокнотик, цветные карандаши, кстати, настоящий «Дервент», и начал меня рисовать. Я ем салат, а он меня рисует. А давай, Вера, еще чего-либо выпьем?
- А, давай!
Мы пошли к стойке и взяли две «Текила Бум». Надели мотоциклетные шлемы, грохнули стопками «Кабаллито» о стойку, махнули текилу, и бармен бумкнул нас по кумполу лакированной битой. Вот такая лакшери-жизнь.
- О, теперь другое дело, - покачнулась Агния, - так на чем это я... А, да, салат! Послушай, Вера, академика я не интересовала с самого начала, увы, увы, увы! Его интересовала только отвлеченность цвета соленых грибов в квашеной капусте и несоразмерность пропорций моченой клюквы в репчатом луке! Там же еще и лу-у-ук был, Вера, ты представляешь? Лу-у-ук! И всю эту гадость он рисовал.
- Зачем?
- Чем ты слушала, а? Я тебе битый час толкую про маньеризм, – сказала Агния, – повторяю для малярш, я ела этот дурацкий салат, чтобы разрушить его тектоническую целостность, нарушить художественную завершенность композиции.
- Зачем? - снова спросила я.
- Затем, что академик искал в нём оттенок беззащитности! – сказала Агния.
- Оттенок чего?
- Объясняю очень простыми словами, - сказала Агния, - каждый мир, например, мир салата (у салата тоже есть свой мир, ты что, не знала?), так вот этот мир имеет устоявшийся цвет. А вот у разрушаемого мира, например, у поедаемого салата, нет устоявшегося цвета, он меняется по мере разрушения, вот это переходное изменение его цвета и есть оттенок беззащитности.
- Первый раз слышу, - сказала я.
- Я тоже, - кивнула Агния, - оттенок беззащитности живет очень короткое время, пока разрушенный мир не обретет равновесие, то есть новый устойчивый цвет. Цвет разрушаемого салата и имел оттенок беззащитности, теперь понятно?
- Но разрушить можно по-разному, – сказала я. – Не есть его, а, например, опрокинуть на стол?
- Нельзя, - сказала Агния, - салат должен разрушаться, а не уничтожаться. Это разные вещи.
- Это он тебе сказал?
- Да! Послушай, я хочу померанцевой водки, – заявила Агния и добавила: – Я пошла вразнос.
- Давай кальвадос? - предложила я. - Чтобы как у Ремарка, полутемное кафе, кальвадос и воспоминания.
- Ремарк? Он портретист или из архитектурной живописи? – сказала Агния. – Вообще-то из голландцев я обожаю только Вермеера, его «Девушка с бокалом вина» – это реально про меня.
Я не стала мелочиться насчет Ремарка, да и какая разница после «Текилы Бум»? Мы пошли к стойке и махнули стильной самогонки с померанцем. Стало светло и грустно.
- Ну и чем всё у вас закончилось? – спросила я.
- Вера, он гений, - Агния прикусила дрожащую губу, - салат с майонезом ерунда, если бы для натуры ему потребовался мертвый заяц, я бы превратилась в этого зайца. Ты видела натюрморты Франка Снайдерса?
- Нет.
- Там всё гениально, там мертвые зайцы, виноград, тыквы, инжир, кряквы, чижики какие-то. Всего-то и надо, что умереть.
- Ты это серьезно?
- Конечно, - Агния протянула мне ладонь. Я увидела ленту пластыря прямо посередине ладони, в самом нежном месте.
- Что это?
- Я руку проткнула, маникюрными ножницами.
- Зачем? – я как-то сразу отрезвела.
- Он рисовал салат, а потом задумался и сказал, что у моченой клюквы слишком мертвый цвет, ей не хватает крови, я добавила своей, — сказала Агния.
- Он все-таки псих, - сказала я.
- Все гении — психи, - Агния посмотрела на меня каким-то новым взглядом, словно была старше и мудрее, - а листок с рисунком салата тут же взяли на онлайн-аукцион, едва он его закончил. Вера, к его работам стоит очередь со всего света! И я рада, что я в этой очереди!
- А я рада, что я малярша, - сказала я, - и не ходи к нему больше.
- А он и не позовет, - грустно сказала Агния. - Шедевры не повторяются. Он нашел оттенок беззащитности, потом найдет что-то еще, но уже без меня.
- Ну и хорошо, целее будешь!
- Да кому я нужна? Ха-ха-ха! – Агния поднялась с места. – Ладно, мне пора, в голове шумит, а завтра экзамен по рисунку.
- С пробитой рукой?
— С пробитой душой, Вера, — сказала Агния, — но ничего, как-нибудь. Ты остаёшься?
- Да, еще выпью кофе!
Мы расцеловались, и Агния побежала к выходу. Потом остановилась.
- Вера, - крикнула она издалека, - скажи мне потом, сколько с меня за посиделки, ладно?
- Ладно, - я бодренько помахала ей рукой, хотя настроение было убитым.
Как быстро возникают и разрушаются наши миры, как же это странно. Только что мы с Агнией были вместе, и вот всё изменилось. Теперь каждый живет своим миром, словно и не было ничего общего, доверительного, искреннего. И никогда не будет больше этого смешного салата «Парма», этой «Текилы Бум», этого пластыря на руке Агнии, и даже если я сейчас окликну того же самого бармена, он посмотрит на меня, как на незнакомку, хотя шарахнул меня битой по шлему всего-то полчаса тому назад. Полчаса – это время разрушения мира и остывания цвета. И я захотела увидеть этот оттенок беззащитности сама, своими глазами. Есть ли он на самом деле или, может быть, существует только в гениальном воображении рисовальщика?
Я достала телефон и набрала номер. На экране появился Вадим, он ждал моего звонка, широко улыбнулся и подмигнул:
- Как настроение, Вера?
- Нормальное. Пью кофе.
- Я рад.
- Вадим, - я сделала короткую паузу и продолжила, - нашу встречу придется отложить, у меня срочный заказ.
- Заказ? – переспросил Вадим. – То есть, мы не увидимся?
- Никак, сидим с заказчиком, обсуждаем эскиз.
- В кафе? – спросил Вадим.
- В кафе.
- И где заказчик?
- В баре, - сказала я, - есть минутка поговорить, пока он не вернется.
- Минутка, пока он не вернется, – повторил Вадим, - а ты правда с ним по работе?
Я молчала. И смотрела в глаза Вадима. И чем больше я молчала, тем отчетливее видела появившийся в них оттенок беззащитности, глубинный и испуганный, словно застигнутый врасплох разрывом слепящего света. Разрушаемый мир пытался привыкнуть к происходящему разрушению, чтобы вжиться в новую атмосферу, восстановить дыхание, движение, сознание. Мир выживал, как мог, и это было видно. Недолго, крохотное мгновение, но мне этого хватило. Я разглядела оттенок беззащитности.
- Вадим, прости, - я поднялась с места, - я передумала, я еду к тебе прямо сейчас.
Я бросила в сумку телефон и выскочила на улицу. Мне не надо разрушений, мой мир должен жить и быть счастливым, я не хочу оттенков беззащитности ни себе, ни любимым людям. И до гениальных академиков мне нет никакого дела, как и этим академикам до меня, черно-белой малярши без наличия каких-либо оттенков.
Это просто… праздник какой-то.
Браво!
:)))
Очень… я прям слов подобрать не могу… насыщенный смыслом и деталями текст! Динамичный, неглупый, с точными типажами и юмором. И со своей философией. И без изъянов!
Прям, чёта давно так не впечатлялся. :))
Огромное спасибо Вам, автор.
Огонь!
(пишити ищо!)
Чот рассказ прям про меня.
Правда у нас в художке было без шансов остаться без знаний о Ренессансе (ну и вообще героиня простовата как будто, а все художницы, которых я знаю, очень сложные, мне весь рассказ было жалко эту её простоватость).
А ещё с битой пили каску и зеленую фею (там залпом абсент из трубочки надо было пить), а текила бум это текила со спрайтом и там ты бумкаешь текилу в спрайт чтобы он вспенилось и залпом пьёшь. Я даж погуглила, не перепутала ли))
А рассказ… Конечно, он великолепен!
Спасибочки!
О, нет. Мне стока не выпить.
Дальше он мне говорит, а теперь, моя милая белль, ешь этот салат.
Так можно? Грамматически правильно?