Последняя песня

Каждая щербатая ступенька подъездной лестницы отдавалась в теле Мирона тяжестью. От предвкушения нелегкой встречи, от воспоминаний и стыда. Каким дурацким восторженным щенком он был, когда только познакомился с Витом. Сколько раз Мирон взлетал по этой лестнице на одном дыхании, не помня себя от звенящей юности и чувства, что ты делаешь нечто важное.

Вит был учителем Мирона. Мастером. Сенсеем.

Вит показывал ему, как отпускать призраков.

У каждого человека свои таланты. Особенно это очевидно в районе седьмого-восьмого класса школы: кому-то после уроков на спорт, кому-то в художку, кто-то спешит к друзьям. То, что оказалось талантом Мирона, он сам долгое время считал проклятьем. Видеть тени на краю зрения, силуэты, которые идут тебе навстречу по темной улице, а потом исчезают. Призраки – это случайный набор человеческих черт, которые маскируют дыру в реальности. Вот был кто-то, а потом перестал быть. Осталось эхо, шум, причудливое сплетение костей и мышц, порыва, движения… Почти никто этого не замечает. А Мирон – замечал.

Вит научил его не только замечать, но еще и видеть. А потом устанавливать связь, дарить потерявшимся душам спокойствие, ощущение приюта. Забирать себе их тоску, их любовь, что угодно, что продолжало держать их в мире. И отпускать на свободу белых птиц.

Это не оборот речи: когда распадался тревожный, истерзанный контур призрака, освобожденная душа становилась белой птицей. Голубем, вороном, чайкой, стрижом… Мирон даже аиста видел как-то раз. Поначалу он пытался гадать, что значит тот или иной вид пернатых, но быстро перестал. Они вскоре улетали, а вот то, что ты взял на себя – оставалось. Точнее, оно таяло со временем, но очень медленно. Так ты и ходил, переполненный чужими надеждами, болью, обидой. Жизнь начинала казаться тяжеловесной, несправедливой. Тебе только четырнадцать, а ты как будто умирал уже трижды, и это только за последнюю неделю. Ну… Зато ты делаешь что-то, чего не может никто другой.

А вот и восьмой этаж, едва-заметно мерцающая лампа, побитая жизнью дверь. Мирон сделал пару глубоких вдохов и выдохов, пытаясь напомнить себе, зачем он пришел. С «официальной» точки зрения – забрать свою книгу, сборник пьес, который однажды оставил Виту почитать и не успел вернуть до того, как они поссорились. Мирону тогда было лет шестнадцать, и эти многозначительные пьесы современных авторов казались ему очень глубокими и интересными.

(Он даже не был уверен, что они придутся ему по вкусу сейчас, почти десять лет спустя)

Вит выразил сдержанный интерес к тому, о чем Мирон постоянно говорил… А юному ученику так страстно хотелось делиться тем, что было ему дорого!

На самом деле, сегодня Мирону было нужно прикоснуться к истокам, чтобы с уверенностью отказаться от них навсегда. Он нажал на кнопку звонка, и что-то глубоко внутри него откликнулось мурашками на резкий звук по ту сторону двери. За ним последовала тишина. Мирон позвонил еще раз, и еще. Наконец – шаги, недолгая пауза (Мирон, догадавшись, что на него смотрят в глазок, выпрямил спину и слегка вскинул голову), щелчок замка.

Вит возник на пороге. Круги под глазами, волосы, наскоро собранные в хвост – соль с перцем. А ведь ему сейчас должно быть всего немного за сорок. Меланхоличное, вытянутое лицо ничего не выражало. В первое мгновение Мирон решил, что учитель его не узнает, но Вит поскреб щеку и произнес коротко:

– А, это ты.

Каждый, обладающий талантом отпускать призраков, делал это по-своему. Мирон быстро понял, что ему легче всего дается прямой контакт. Он брал их за руку. Открывал им объятия. Вит же пел им колыбельные. Негромким хриплым голосом, прикрыв глаза. Нельзя сказать, что у него был большой талант к музыке, но в то же время Мирон не слышал ничего более искреннего. Остальное время Вит был ходячей глыбой льда – самоотверженный, вкрадчивый, равнодушный. Только призракам он открывал свою душу.

Какой учитель – таков ученик.

У Мирона почти не было друзей, не было жизни кроме следования за Витом и выполнения их миссии. Он поступил на истфак, но почти не оставлял себе времени учиться. Получив диплом, работал то курьером, то продавцом, то «специалистом службы поддержки» - в общем, кем угодно. Разве это удивительно, что в какой-то момент Мирону захотелось развиваться в том, что он умел лучше всего? Что ему захотелось изменить мир к лучшему?

Мирон снова приосанился и попытался изобразить улыбку.

– Я зашел за своей книгой.

– Книгой? – эхом отозвался Вит.

– За сборником пьес. Помнишь… такой, в черно-красной обложке. – Не заметив узнавания на лице учителя, Мирон замялся. – Назывался как-то… Вроде…

– То есть, ты притащился сюда без предупреждения за книгой, названия которой даже не можешь вспомнить?

На лице Вита все еще нельзя было различить даже проблеска эмоций. Последняя фраза была сформулирована так, чтобы звучать резко, неприятно. Но она оставалась совершенно бесцветной, беспристрастной – как приговор.

– Ладно, жди здесь, – произнес Вит, пытаясь закрыть дверь. Мирон буквально втиснулся между ней и косяком за мгновение до того, как стало бы слишком поздно.

– Ты даже не предложишь мне зайти?

Из квартиры Вита все так же веяло табаком и пылью – тяжелый, горький запах.

– Еще раз – ты не предупреждал меня, что придешь. У меня не убрано, и, честно говоря…

– У тебя никогда не убрано, – парировал Мирон.

С каждой минутой он все сильнее терял понимание, зачем пришел сюда. Но уж точно не для того, чтобы нести почетный караул в подъезде:

– Ну же, перестань быть таким засранцем!

В глазах Вита мелькнуло нечто живое. Он обернулся, вздохнул и отступил от двери, пропуская Мирона в квартиру.

– Только не шуми, у меня жилец, и он может спать, – безучастно произнес Вит, пока Мирон разувался на коврике. – И не суй никуда нос, проходи сразу на кухню.

– Но ты ведь никогда не пробовал! – голос Мирона срывается от обиды.

– Конечно, не пробовал, потому что ни одному нормальному человеку это в голову не придет.

– При чем тут вообще нормальные люди?! Нормальные люди не охотятся на призраков. Нормальным людям не мешает уснуть ночами то, что они скучают по женам и детям, которых у них никогда не было! Если мы должны страдать за других, почему бы не попытаться ответить на вопрос, ради чего это все?

Во взгляде Вита – сочувствие, но даже оно не делает этот взгляд мягче.

– Если это тяжело для тебя – перестань.

– Ты знаешь, что я не могу!

– Мирон. – Вит говорит его имя так, что лучше бы дал пощечину. – Мы – не властелины жизни и смерти. Мы просто дворники, убирающие гниющую опавшую листву. Это тяжелая и грязная работа. Оставь ее, если хочешь, но пытайся сделать из нее что-то другое.

Мирон молчит.

«Я просто хочу знать, что по ту сторону. Что в этом плохого?»

В доме Вита стало больше растений, но большинство из них либо уже погибли, либо находились на грани смерти. Кухня обшарпанная, но чистая. Когда Мирон был восторженным щенком, она казалась ему уютнее. Сейчас он сидит на жестком табурете, бессмысленно помешивая ложечкой чай. Вит копается где-то в комнате в поисках проклятого сборника пьес.

Они обменялись всего несколькими фразами:

«Мама умерла полгода назад»

«Соболезную»

«Теперь я продаю квартиру и уезжаю, в городе слишком шумно»

«Понятно»

«Зато я достиг определенных успехов»

Молчание, в котором слышно: ничего не хочу знать.

«Ладно-ладно… А как твои дела?»

«Сам видишь, нормально»

На самом деле, Мирон не видел ничего нормального. Жизнь Вита казалась серой и безрадостной. Ему хотелось закричать: зачем ты учил меня, если знал, что все приведет вот к этому? К бессмысленному прозябанию дворника для гниющих душ?

Но он обещал не шуметь. И, что важнее, в этом не было никакого смысла.

Сделав глоток обжигающего чая, Мирон почти убедился, что узнал, что хотел: все это время Вит был неправ. А потом он услышал пение… Не пение Вита и вообще не песня как таковая, скорее щебетание птицы. Но было в этом звуке и что-то от человеческого голоса. Звонкое, игривое, призывное. Мирон отставил чай в сторону и пошел на зов.

Связь, которую Мирон устанавливал с душами, которые отпускал, иногда казалась самым реальным, осязаемым и существующим, что вообще есть в мире. Вит учил его обрывать ее, отпуская птицу. Оставлять себе всю тяжесть, а ей – полет. Но однажды Мирон понял, что можно делать по-другому. Можно продолжать «держаться» за душу, покидающую мир, теряя себя, смотреть ее глазами на город сверху. Город, который растворяется в белом свете. Белый свет, в котором проступают очертания космоса, звездных скоплений. Этот момент был похож на попытку изучить мироздание под микроскопом. И, честно говоря, для каждой души путешествие «за грань», как это называл Мирон, ощущалось по-разному. В этом не было никакого смысла, и в то же время – весь смысл был заключен именно в этом.

Мирон приходил в себя спустя время, которое никогда нельзя было угадать – несколько минут или пара часов. Опустошенный, потерянный, слишком легкий.

Ему всегда казалось – еще один удар сердца, и он бы понял. Но этого одного удара всегда не хватало. Раз за разом. Раз за разом. Раз за разом.

И все же он не сдавался. Люди заслуживают знать, что ждет их после смерти. Тогда им не будет так горько, так страшно. Он заслуживает знать…

Вит больше не разбирал книги. Он застыл посреди комнаты, обычной «советской» комнаты в бежево-алых тонах – стоял, прикрыв глаза, будто завороженный. На старом пианино стояла приоткрытая клетка, где на одной из реечек примостился попугайчик. Пожалуй, в нем можно было бы опознать неразлучника, не будь оперение белоснежным.

Белоснежный попугай, который пел женским голосом.

Мирон не мог поверить своим глазам:

– Что это?..

Учитель резко обернулся и сделал отчаянный выпад в бесполезной попытке заслонить собой клетку. В этот момент его чувства можно было читать как открытую книгу: гнев, страх, боль. В другой ситуации Мирон испугался бы, но сейчас он, напротив, сделал шаг навстречу Виту, примирительно вскинув перед собой. Пение стихло.

– Вит. Кем она была?

Мужчина отвел взгляд. Казалось, в нем оборвалась невидимая струна. Темные круги под глазами Вита будто сделались ярче, лицо осунулось. Мирон удивился, как сразу не заметил, каким усталым выглядит учитель. Каким больным.

– Учительницей музыки, – сказал он, наконец.

Ответ не прояснял ситуацию. Мирон подошел ближе еще на один шаг.

– Ты знал ее?

Вит горько усмехнулся:

– Мы были женаты. Почти семь лет… Всего семь лет.

Вот, значит, как. Каждый нарушает правила по-своему. У каждого есть точка слома.

Неразлучник… Кто бы мог подумать.

– Мог бы позвать на свадьбу, – пошутил Мирон.

– Пошел ты, – ответил Вит беззлобно. В глазах его блестели слезы.

Попугайчик снова запел. Так журчат весенние ручьи, так музыка побеждает тишину, так продолжается жизнь. Но пела об этом мертвая женщина.

Мирон протянул руку и очень осторожно, как будто Вит вдруг стал невероятно хрупким, коснулся его плеча. Тот не отстранился, и Мирон обнял учителя, позволяя быть слабым, позволяя признать поражение, за которое никто не осудит. Вит не стал плакать. Он поморщился и судорожно выдохнул воздух через сжатые зубы, и замер. Попугайчик вылетел из клетки и опустился ему на плечо.

Смерть не делит на правых и виноватых. Мирон понял: они с Витом оба по-своему ошиблись. Но они не могли не ошибиться, потому что они оба – всего лишь люди, и смерть слишком тяжела для них.

Мирон слишком долго проживал смерть так, как ее ощущают сами умершие. Искал утешение, искал лекарство от страха. Он совсем забыл, как чувствуют себя те, кто остаются. Даже смерть собственной матери он не смог на самом деле прожить, он был слишком одержим своей погоней за правдой. Ведь, если он узнает, куда они уходят – это будет не так больно, правда?

Не правда. Тем, кто остается, нужно уметь отпускать в неизвестность. И продолжать нести всю свою тоску, и любовь, и что угодно, что значит – жить.

Он мог бы спросить – почему ты не обратился ко мне?

И Вит бы ответил – потому что я до сих пор считаю, что ты не прав.

Он мог бы спросить – почему тогда ты не отпустишь ее?

И Виту пришлось бы признаться – потому что я не могу.

Вместо этого Мирон спросил:

– Хочешь, я сделаю это вместо тебя?

Мирон отстранился и подошел к окну, открыл его настежь, впуская ветер, который разогнал застоявшийся запах табака и пыли. Вит осел на пол и снял попугайчика с плеча, бережно прижав его к сердцу. Все они знали – в последний раз.

Когда Мирон вышел из дома учителя, начинало смеркаться. Он знал, что сейчас конец апреля, но только сейчас заметил это по-настоящему.

Мирон шел, не разбирая дороги и не имея цели, впервые за долгое время наслаждаясь тем, что мир вокруг него живет.