Бессмертные маки

Бессмертные маки
Работа №334

Сегодня мой день рождения. Кажется, девятьсот семьдесят первый или второй. Я не помню. Это не важно – торта со свечками, увы, не будет. Для чего эти цифры, если они лишены значения? Время не течет, не капает, оно – стоячая мутная вода. А я лежу на поверхности и безвольно кружусь, как мошка, случайно угодившая в колбу с формалином, вихляет от края к краю, изредка вздрагивая от отчаянья.

***

Пыльная неподвижная тишина. Скука. Ставлю кружку на стол. Запиваю время неизбежностью. Закусываю одиночеством. По пустым венам растекается горячая боль, но сердце, как и прежде – застывшие часы.

На подоконнике книга, раскрытая на половине своей толщины. Карандашом вычеркнул гадостные слова: «Бессмертие», «Таблетка от старости», «Трансгуманизм».

Приклеенный к стулу, изо дня в день ковыряю дырку в столе. Говорят, это невроз, но как по мне – не менее полезная активность, чем полеты в космос или защита родины. Циничная и глупая насмешка. Однако слово «родина» давно затерялось на границах материков. Человечество вскарабкалось на верхушку экзосферы и подмяло под себя Марс и Венеру. А после разразились межпланетарные войны, регресс, и вот уже никто на Земле не знает, как дела наверху.

Я клялся не любить, не привыкать, чтобы не терять, не хоронить, и что поскуднее – не забывать. С женщинами обходился до автоматизма быстро и без излишеств. Двух или трех я любил, но очень давно.

Вся моя квартира у Старой Апрашки – вымершая планета. Последняя отдушина заброшена под кровать. Холсты с незаконченными портретами с чуждой миру красотой, но цепкой для глаза художника. Забытые призраки, загнанные в темный угол в окружении слипшихся кисточек и красок, засохших нерожденными плодами искусства в утробах тюбиков.

За мной скоро придут. Люди с интересом ко всему необычному. Они знают – со мной что-то не так. Они смотрят на меня голодными глазами нищих на рынке, сквозь очки консьержки и задвигают шторы на окнах, когда я поднимаю голову вверх.

И вот он – долгожданный звонок. В дырявых тапках и с кружкой чая в руке ползу к двери.

На пороге четыре безликие фигуры. Все в белых халатах. Вряд ли соседи вызвали санитаров – я не буйный. На лицах тряпичные маски, на бедрах топорщится ткань. Значит с оружием. Молча кивком указали идти за ними. Я сделал глоток чая и оставил кружку на тумбе у выхода.

Грязный фургон с брезентовым тентом. Пять шагов по складной лестнице, и я нырнул в кузов. Там сидели три человека, двое из них, близнецы с одинаково длинными толстыми шеями и лысыми не по возрасту макушками – будто один человек. И девушка, ей завязали и глаза. В ночной сорочке из куска флёра, несущественного для мужского взора. Капли пота переливались, хотел бы сказать на фарфоровой коже, но нет – это был чистый мрамор. Тонкие вены изрисовали худощавые ноги. Пухлый рот с подвернутыми вверх уголками. Глупая. Видел таких.

Машина тронулась, две брезентовые створки колыхнулись, открывая просвет. В небольшую щелку я глядел на город. Грязь и разруха. Вереницы монохромных зданий. Чем дальше от центра, тем больше захваченных повстанцами высоток без света и канализации.

Мы ехали по пустырям, по зловонным болотам, мимо заброшенных заводов и фабрик. И остановились у приплюснутого сооружения вроде склада.

Брезентовые створки раскрылись и четверо в белых халатах выпихнули меня и моих спутников из кузова, чтобы отвести в здание.

Внутри тянулись длинные коридоры, облепленные дверями, как в гостинице. Все поверхности белые, хирургической чистоты, лишь потолок не к месту синий. Одна из дверей, несомненно, предназначалась для меня. Моя темница, хотя вряд ли ей можно давать столь мрачное имя, ибо она сияла все той же выбеленной до безумия чистотой и радовала наполнением: умывальник, сортир, койка с чистым бельем.

Убранство пришлось мне в пору.Я залез на скрипучие ложе, усталость навалились поверх тяжелого одеяла, и спал, пока надзиратели не вырвали меня из постели и не отправили в мужскую душевую. Узкие открытые кабинки, переполненные людьми. Не думал, что в мире столько дефектных вроде меня. Из кранов вырвалась мыльная вода без аромата, а следом холодный дезинфицирующий газ. Отмыли, побрили, состригли ногти и выдали униформу – штаны, рубаху и сандалии, естественно, белые. Затем отвели в столовую, пропустив через мясорубку вращающейся двери.

У прилавка с конвейерной выдачей еды толкались люди. Я взял поднос с посудой и занял очередь. Толстая женщина в маске опустила поварешку в кастрюлю с нечеткой надписью «Суп спокойствия» и грубым выпадом руки плеснула в мою миску прозрачную жижу с ровными серыми кубиками, а в кружку налила нечто из кастрюли «Чай безмятежности», напоминающее обыкновенную воду.

Люди с подносами в руках плавали по столовой в неторопливом вальсе, как сонные бактерии в иле, да что уж там – в этой самой жиже в миске. Я зачерпнул ложку – лишенная вкуса и запаха консистенция. И торжественно нарек ее «Скучающая лужа». Попробовал чай и присвоил ему звание «Такой же, как и суп».

Я осмотрелся в поисках свободного столика и столкнулся с удивительной находкой – все места были заняты, кроме одного – напротив девушки, составлявшей мне молчаливую компанию в фургоне. Она ковырялась в так называемой еде, не поднимая глаз. Каштановые волосы касались спинки стула. Я примостился за столик, как нерадивый гость. В этой вакуумной колбе с отмытыми начисто людьми, только от нее – от этой девушки, исходил аромат. Запах зефира мягкой, не приторной сладости в вперемешку с гарью, подхваченной в дороге. Глянцевая жижа увлажнила ртутную матовость ее губ.

– Долго тебя не было, – сказала она.

Я растеряно улыбнулся.

– В смысле, я ждала, что кто-то сядет сюда. – она рассмеялась и подняла любопытный, по-птичьи внимательный взгляд. Я не мог разобрать цвет ее глаз. Они бегали из стороны в сторону, меняя окраску и как бы бликовали, отражая поверхности, – Я Нея.

– Михаил, – с каким-то вымученным вздохом вырвалось из меня.

– У тебя старое имя. Твои родители были любителями древности?

– Мои родители были обычными. Это я – древн-о-с-ть, – последние буквы посыпались, крошась и увязая во рту. Глаза девушки внезапно замерли, становясь карими, как мои. И какой-то гипнотической хваткой вцепились в меня. Между тем, как мой язык пытался склеить буквы, иглы ее радужек потянули из моей груди невидимые бесплотные нити, приносящие неимоверную душевную боль, а сам же я падал вниз, будто бы из-под меня выбили стул.

– Ты хочешь убить себя, - сказала она, не сводя глаз. – Но не можешь.

Я отвернулся, не желая терпеть это, но она продолжила:

– Твоя жена и дочь умерли, а ты…

– Я пытался, – мой голос взлетел ввысь, и задушенное прошлое сделало вдох, чтобы сжать руки на моем горле. – Прекрати! Что ты такое?

Она моргнула, будто птица, хлопающая двойным веком, и глаза мгновенно поникли, приобретая какую-то задумчивую печальность статуи.

– Прости, – сказала она. – Так всегда. Я лезу в человека, не зная меры, и часто не ухожу, желая чувствовать, как его мысли текут через меня, его страхи и надежды.

– И как, понравилось внутри меня? – огрызнулся я.

– Ты лучше, чем тебе кажется.

– А у тебя, видимо, особый талант убеждать людей, раз уж ты здесь.

– И уже не в первый раз. Странно, что сейчас меня пустили в общую столовую, – она нахмурила брови и посмотрела по сторонам. – Твоя неубиваемость пригодится им еще больше.

Уголки моих губ подпрыгнули вверх.

– Они не первые, кто будет пытаться меня к чему-нибудь приспособить. Только их дорогие игрушки ломаются или они сами, – я почти смеялся над сказанной ею глупостью. – Помню, был случай, когда меня утопить хотели…

– Боюсь, они даже к тебе подберут отмычку, – перебила она и ложкой украла из моей миски серый кубик. Изумление вырвалось из меня беззвучным спазмом.

– Мне понравилось, – хихикнула она.

– Эта безвкусная жижа?

– Твое смущение.

На следующее утро в столовой вновь подавали суп «Скучающая лужа» и такой же чай. Я завтракал в компании той же пестроглазой нахалки и назло жиже в миске не скучал.

– Я не ящерица, у которой заново отрастает хвост, – я закатал рукава, обнажая исполосованные шрамами руки. – Какая-то сила отгораживает меня от смерти. Я делаю шаг навстречу, но она отталкивает меня.

– Как ты стал таким? – спросила Нея.

– Я думал, ты видишь всё.

– Обрывки. И в основном чувства. Какая-то сила, – она заговорила моими словами. – отталкивает меня, как стрелку компаса, в сторону, куда обращен взор человека.

Ее бегающий взгляд остановился. Ритмично перебирая пальцами, она застучала по столу. Я схватил ее за запястье.

– Не копайся больше во мне. Я сам тебе всё расскажу, – я вдохнул и хлопнул рукой по ее кисти. – Это вирус, изменивший ДНК. Мы были молодыми и хотели жить вечно. Многим встроили вирус в прошивку, но черт знает почему, он сработал только у меня! Проект закрыли. Моя жена… Моя дочь... Они разбились в аварии, а я выжил, и еще множество раз: когда зацепился за торчащий из балкона соседский велосипед, когда штанга в шкафу отвалилась, и он опрокинулся вместе со мной…

– Я говорила с ними, – оборвала меня Нея и взглядом указала на пару знакомых близнецов, усевшихся неподалеку. – Они в шутку называют себя квантирантами.

Мне показалась, она проглотила букву «р».

– Снимают квартиры, а потом таинственно исчезают?

– Сменяют реальности, – улыбнулась она. – С помощью квантовых прыжков.

– А ты будто знаешь, о чем идет речь...

Она подвернула нижнюю губу, а затем выпустила ее упругим отскоком.

– Они не лгут. Я смотрела им в глаза, как тебе.

Я поднялся со стула.

– Мне нужно кое-что выяснить.

Воодушевленный мыслью, что близнецы могли встречать таких же, как я – квартирантов, бессрочно живущих в других вселенных, я подобрался к их столику за несколько встревоженных вдохов.

– Наш мир не единственный?

Братья одновременно повернулись ко мне обветренными лицами с кожей сухой, да такой же оранжевой, как глиняный горшок, удивляя безошибочным сходством. Их точно лепили по одному образцу!

– Допустим, – ответил один из них. – Заявки не принимаем.

– Один вопрос, и я уйду.

Они переглянулись и безмолвно кивнули.

– Вы встречали людей, обреченных на муки бессмертия? – я замешкался. – Таких, как…

– Все, кого ты видишь здесь, станут такими.

– Что это значит?

– Каждое мгновение рождается неисчислимое множество вселенных и наших копий. Пытаясь умереть, ты всего-навсего убиваешь часть своих версий, а другая часть – остается. Они все – лишь шелуха одного целого – твоего сознания. Помнишь, ту старую историю про кота Шредингера? Суть не в том, что он жив и мертв, находясь одновременно в двух мирах, а в том, что в одном из них он определенно жив. Но осознает ли котик, что оказался во вселенной со знаком плюс? – он остановился, уставившись на меня, но так и не дождавшись ответа, продолжил, – Если бы ему хватило его кошачьих мозгов, он решил бы, что выиграл лотерею, но в действительности, он попал в ловушку собственного сознания.

Мои ноги будто ушли под воду, а затем и все тело провалилось до самых ушей, ибо я не мог ничего сказать, но хлопал глазами и двигал ими из стороны в сторону, пока взгляд не зацепился за надзирателей. Они стремительно шевелили ногами, вероятно, недовольные моей коммуникабельностью.

Я затянул на тугой узел всё свое внимание, чтобы разобрать, как можно больше.

– Пуля пролетит мимо, – продолжил близнец. – И ты избежишь удара, попав в аварию; ты выпьешь таблетку вечной жизни, когда состаришься; ты улетишь в другую галактику, когда инопланетяне атакуют Землю. Каждый раз что-то вмешается…

Тирада оборвалась. Надзиратели цапнули меня в охапку и утащили в комнату. К близнецам я больше не подходил, довольствуясь щебетом Неи. Незаметно моя патологическая цель найти себе могилу куда-то отступила. Я укутывал свой разум в тончайший флёр и говорил себе полушепотом: «Не сейчас».

Вскоре безликие санитары в добавок к интересу исследовать мою экскрецию, принялись проводить ежедневные гуманоидские опыты. Когда же они наконец поймут, что бессмертие не равняется отсутствию боли? Против нее есть лишь одно средство – терпение, но я нашел иной спасательный круг – видеть перед собой глаза, цвет которых, я не смог бы подобрать в своей скудной палитре красок, закинутых под кровать.

Рука в белой латексной перчатке заносит скальпель, ножницы или кусачки и рассекает, рвет или откусывает мою бедную плоть.

Я опускаю веки. Глаза с колющим взглядом всплывают перед внутренним взором. И уже не так больно.

Я говорю про глаза.

Игла с жидкостью: прозрачной, мутной или смешанной, как слоистый коктейль, проникает под кожу.

Нея. Три буквы тают на кончике языка. На той его части, что воспринимает сладкие вещества.

Бесцветная кислота выливается на живот.

Незримые пальцы осторожно дотрагиваются до щеки, совсем осязаемо.

Тишина. Я открываю глаза. Один из гуманоидов валяется ничком, другие клокочут и даже что-то вопят.

И это только прелюдия. Больше всего мне нравились пыточные аттракционы, я называл их «комнаты смеха», с электрическим стулом или шлемом с надписью «осторожно, радиация» – металлической бандурой в форме каски – в целом, забавная штука. И тот, и другой агрегаты постыдно дымились, как я предполагал, от моих фривольных видений с участием зефирной барышни.

О, бесспорно, я убеждал себя в том, что излишне стар для чувств, и этот пустяк – всего лишь уловка во избежание боли, но безмерно долго мои мысли тонули в стакане с антисептиком. Эта девушка незаметно прокралась в мою расколотую голову и заполнила собой не взвешиваемое пространство. Чувства океанской волной врезались в сердце, как об хмурый валун, готовый вот-вот развалиться, разрывая плоть острыми краями обломков.

Нея спасала меня от боли, спасала от скуки.

После рутинных пыток, я сталкивался с ней в коридорах, как бы нечаянно для нее и для самого себя. Приходил в столовую несколько раньше и смотрел на дверь, сужая поле зрения, будто глядя в телескоп, а поймав в фокус мраморную кожу восходящей луны, настраивал резкость, чтобы рассмотреть припухшие искусанные губы. Нея вбегала нервно и впопыхах, а заметив меня, останавливалась. Преодолевая волнение, вспыхнувшее на ее щеках красным пламенем, она по-хамелеонному сбавляла насыщенность окраски и садилась напротив меня.

Мы говорили. Мы касались друг друга словами, глазами. Она крала из моей миски серые кубики, и в пресную еду примешивался сладковатый привкус, обтекающий каждый рецептор моего языка. Она смеялась, когда я спросил, не прячет ли она зефир в кармане. Воздух разрежался, дышать становилось труднее. Слова прерывались ударами тикающих часов в моей груди. Во мне нежданно и упоительно проснулась жизнь.

Порой глаза без определенного цвета приобретали печальность скульптуры с опавшими крыльями, обливая меня океанским безразличием. Нея говорила прямолинейно и жестко. Еще немного, и с этой прямой линии языка могла скатиться какая-то грубость. Но губы подворачивались и впихивали внутрь безвкусный кубик. В эти промозглые утра с неизвестными датами (а я уже не считал дни нашего заключения), я сбрызгивал ее ответным холодом. Мне хотелось влюбить ее в себя до горячки, а после удрать.

Нея менялась изо дня в день. Ее глаза становились то грустными, то мечтательными, смотрели то безмятежным покоем, то гиблой пропастью. Она взирала тысячами глаз. Под толщей темной воды я пытался разглядеть ее настоящую. И находил лишь одну вещь, принадлежавшую ей безраздельно – одиночество. Глухое, безглазое и такое же безглагольное, как мое.

В одно стерильное утро, сложенное главным образом из ополаскивания моего тела и перехода по коридорам в столовую, Нея не пришла. Я ждал в беспомощной муке пса, глядя на дверь, едва не воя. Высокие, низкие, худые, толстые люди крутились по орбите карусельной двери, но Луна исчезла из этой звездной системы. Бессонница дразнящего томления сменилась тяжелыми ночами страха.

Я думал о Нее целыми днями. Впрочем, я не спал, а значит – целыми сутками. Прислушивался к стене, не зовет ли она на помощь, но различал только шорканье соседских сандалией и слив унитаза.

Всё это место – настоящая кунсткамера, редкостно точно отражало последние полвека моей жизни. Гнет обволакивал хрящи и суставы, и я уничтожал свои пальцы о стену. Что с ней сделали? Мои изыскательный ум тянул веревки тревоги и связывал нервы в тугие узлы.

Она вернулась так же внезапно, как и исчезла. Просто вошла в дверь, ощипанную моим взором до внутренностей. Я дернулся с места. Нея медлила, словно заблудилась внутри крутящейся карусели. Я нырнул в воронку, проскользнув между стеной и надвигающимся прессом, дверь бесстрастно поплыла по второму кругу и выкинула меня на берег с раненной ундиной на руках. Нея бледная и в синяках, едва переставляла ноги.

– Что они с тобой сделали?

Она сжалась и осела, как птичка, прижав голову к набравшей воздуху грудке.

– Всего лишь плановая профилактика.

– Ты бредишь, зефирка.

Я усадил Нею за стол и подвинул к ней свою скучающую миску.

– Так всегда происходит, – она смущенно потерла рукой лоб и нервно посмеивалась. – Я не обучаема, они просят меня по-хорошему, а я отказываюсь. Тогда они пытают меня, и я соглашаюсь. Почему я никак не могу выучить эту простую формулу?

Размазав серые кубики по тарелке, она зачерпнула ложку пюреобразной каши и с отвращением вылила обратно. По ее горлу пробежал волнообразный глотательный спазм, казалось, ее вот-вот вырвет.

– Мне плохо, – сказала она.

– Я отведу тебя в твою комнату.

Подхватил за талию, я вывел Нею из столовой. Стражники в белом прискакали в ту же минуту, не позволив сделать и шагу. Они неистово мочалили руками, отрывая нас от только что возникнувшего центра инерции. И также молниеносно исчезли после неожиданного сигнала тревоги, прокатившегося по всему составу кунсткамеры.

Повиснув на моей шее и неловко наступая на ноги, Нея привела меня в свою комнату. Я уложил ее на кровать и уселся рядом.

Она пробормотала что-то совсем беззвучно.

– Я не слышу тебя, – сказал я.

– Ближе.

Мое туловище немного согнулось.

– Еще, – с совершенно страдальческим видом произнесла она. И я напуганный тем, что от наклона корпуса мое сердце ненароком выпрыгнет, качнулся и в бессилии рухнул. Ее теплые сухие губы коснулись моей щеки, а затем слегка зашевелились, урывками то сдавливая, то отпуская кожу, будто подбирая, ловя с нее слова, но ослабленный голос не находил выхода. Ох, как же я старался замедлить время, чтобы напиться этой тишиной. Но Нея хладнокровно и остро оборвала ее:

– Укрой меня.

Я приподнялся и взглянул на одеяло у ее ног, скомканное в кучу. Вот же неряха! Расправил его, и в отместку в полном безмолвии сантиметр за сантиметром натягивал на ее тело, пока не накрыл с головой. Под толщей синтетической шерсти раздался глухой смешок.

Ничего не сказав, я вышел в коридор и замер в бессознательном оцепенении, ошпаренный изнутри.

Что же ты делаешь со мною, женщина?

Развлекательная программа вступила в новую фазу. Через пару дней нас вдвоем впихнули в фургон и повезли бог знает куда, связав руки, а Нее и глаза. Она не знала, что я сижу рядом. По ее телу струился алый флёр, преступно не скрывавший ровным счетом ничего. И я жульнически рассматривал ее ноги и молчал, чтобы удивить по приезду. В глубине души шевелилась надежда, что нас освободят.

Нас и впрямь выпустили, но в каком-то сплошь захудалом месте. Лишь только с Неи сняли повязку, она тотчас радостно заулыбалась, поглядывая то на меня, то на стоявший неподалеку кирпичный дом.

– Мы в Рабинске, – сказала она, закрыв глаза и потянув воздух носом. – Я выросла здесь. Это мой дом.

Она сделала шаг по тропинке, ощетиненной сорняками и ведущей к покосившемуся крыльцу дома. Всё здесь дремало в глубоком сне, поросшем травой. Я оглянулся, надзиратели вернулись в фургон, оставив нас без присмотра.

– Всё это очень странно, – сказала Нея и достала из поручня крыльца ключ. Под ногами скрипнули доски.

Она дернула разбухшую дверь и пригласила войти. Толстобрюхий паук развесил паутину прямо в дверном проеме, словно декоративную шторку. Дом пустовал без мебели и человеческого духа. Я заглянул в спальню. На почерневших стенах висели портреты. Нея подтолкнула меня туда.

– Это моя мать. – сказала она и провела рукой по одной из картин. Серые комки пыли сдвинулись к краю рамы, открывая лицо молодой женщины с любопытным, пристальным птичьим взглядом. Другой портрет висел несколько дальше, оставляя пустое пространство.

– Здесь должен быть портрет отца, – сказала Нея, – но его потеряли.

– Почему ты их не заберешь? – спросил я.

– Они здесь родились и умерли. Это их дом. Мне некуда их забрать.

– И больше некому?

– Осталась еще сестра, она живет неподалеку с мужем и сыновьями. Она сделала копии, а оригиналы пусть останутся здесь. Больше незачем приходить в этот дом, – она вздохнула. – Ладно, пойдем отсюда.

Нея выбежала из дома так быстро, что я не успел и опомниться, и куда-то исчезла.

– Сюда! – голос звучал за домом, теряясь в густо засаженных деревьях.

Жмурясь, я пробирался сквозь старые яблони, пораженные черным раком, расцарапавшие стенки дома и мое лицо. Расправляя корявые ветки, я вылез наружу и на мгновение ослеп. Солнце висело в звенящем утреннем часе, словно шарик в хрустальной люстре. А небо, прекрасное в своей наготе, без единого облака простиралось до горизонта и безнадежно старалось затмить чудо, ютившееся под его присмотром – бескрайнее поле, одетое в пунцово-красные маки. Там Нея в алом флёре тонула в шелестящих волнах диких цветов, будто кровь от крови рдеющего моря, воссоединившись с собственным истоком. Шепчась с маками и пропуская лепестки сквозь тонкие пальцы рук, она касалась стопами родной земли. И призрак счастья, живущий в потерянном, забытом сне, вскрикнул с горестью в моей груди.

– Я думал, больше не осталось таких мест. Какие же они…– я пытался подобрать слова и выдал очевидное, – Красные!

Нея улыбнулась.

– Прекрасные!

Она расправила руки в стороны и сделала глубокий вдох, словно желая обнять всё маковое поле целиком и вобрать в себя ликующие дуновенье жизни. И что уж греха таить, я еле удерживал лихой порыв обвить ее своими облезшими руками.

– Я слышу песню, – сказала она.

Шумел ветер и качались маки, но я ничего не различил.

– Всё сущее, каждое создание поет эту песню, одно единственное слово «Я».

Я взглянул на Нею с прищуром и сказал:

– Да только не ты.

Она вздохнула:

– Не я.

– Как тебя зовут на самом деле?

Брови на ее лице сдвинулись, сжимая кожу над переносицей в мрачные морщинки.

– Это не важно. Я состою из других людей. Из их надежд и страхов. И не знаю, кто же я, – она остановилась. – Это не важно.

– Как и мой возраст.

– Взгляни на эти маки, на этих жучков и птиц, – Нея заговорила громко и с подъемом. – Они все отчаянно сражаются за жизнь, убивая друг друга и умирая. Но как же они прекрасны! Боль и счастье – вот что я чувствую, когда вдыхаю воздух, и когда смотрю в глаза другому человеку. Страдание и радость раздирают меня на тысячи кусков. Но я ни за что не отрину это! Если ты ждешь абсолютного счастья – ты просто дурак. Если твое сердце наполнено только лишь болью – ты мертв. Но, если счастье и боль сплетаются в твоей душе – ты жив, по-настоящему жив.

– Я давно уже мертв, – выдохнул я.

Ее веки тяжело опустились, задержались, подрагивая, и вновь поднялись.

– Отец хотел переделать поле под пашню, но маки упрямо прорастали, как он ни старался, – она замолчала. – Они и его пережили… Эти… Бессмертные маки.

– Нея, – сказал я. – у нас с тобой одна беда на двоих. Мы прожили жизней больше, чем возможно вынести. Сможем ли мы прожить еще одну? Вместе?

Она мгновенно выпорхнула из печали, и удерживая скользящий подол платья, помчалась прочь от моего вопроса. А я со своей неуклюжей любовью побежал за ней.

Горизонт казался столь близким, что я почти наскочил на него, но Нея остановила меня:

– Стой! Обрыв.

Она взяла меня за руку и осторожно подвела к самому краю. Там, внизу открылось море. Оно взволновано таскало волны взад-вперед и подбрасывало их к громадной стене, на верхушке которой стояли мы. Тело судорожным тоном велело удрать, а душа приклонилась на оба колена перед непостижимым величием. Умывая волнами откос, море украло кусок у земли и подарило миру совершенную красоту, а мне подкосившиеся ноги и теплую ладонь Неи, очарованной шумом прибоя.

– Вернемся ли мы сюда еще раз? – сказала она, замедляя восходящую волну вопроса, а затем обронила. – Вместе?

– Есть так много слов, чтобы не сказать: «нет», – ответил я.

– Но все они лживы, – Нея улыбнулась, но волосы ее качнулись, поймав грусть морского ветра. – Мы можем прыгнуть прямо сейчас.

– Я зацеплюсь за какой-нибудь сук, а ты полетишь вниз.

Она солнечно рассмеялась и врезала кулаком по моему плечу. И откуда в ней это? А затем приподняла плечи и выставила лопатки, подчеркивая их зачаточный потенциал переродиться в крылья. А я, вцепившись в свое раненое плечо, стоял на кончике счастья, готовый прыгнуть и ухватиться за подошву рая.

Я положил одну руку Нее на спину, а второй подхватил под коленями. И взяв ее на руки, побежал по залитому солнцем маковому полю. А когда мои вафельные ноги захрустели в суставах, рухнул в красно-зеленую постель, прижимая Нею к себе, чтобы уберечь ее нежное тело от синяков. Ох, как же она смеялась – как настоящая истеричка! И вдавливала ладони в мою нависающую грудь.

В эту зыбкую минуту свободы хотелось быть ненормальными, настоящими, насколько это возможно.

Нея взвилась, выскальзывая из моих обезображенных рук. Ее необузданный хохот сменился лукавым хихиканьем. Лямка от ее платья сдвинулась в сторону, открывая продавленный след на ключице. Я склонил голову и припал к этой розоватой линии губами. А затем сорвал мак и засунул в декольте ее платья. Нея откинула голову назад, и в ее зеркальных глазах отразилось чистое обнаженное небо. Такое голубое, что я не мог отвернуться, и завороженно срывал маковые лепестки один за одним.

Ветер уносил их катастрофически быстро, так же, как и весь этот день, в астрономических значениях – за один световой миг. Заходящий солнечный луч, привел охотников в белом с транквилизаторами на улетавших из клетки птиц.

В фургоне в полубреду я мыкался в череде мутных, но полных гибельного смысла видений. Нея. Белое обнаженное тело. Мак на груди. Его лепестки вянут и опадают. Картинка расширяется, и я вижу шелковый гроб ядовито-красного цвета. Лицо Неи покрывается морщинами, а мраморность кожи заливается свинцовой синевой. Я вглядываюсь в него, пытаясь отыскать дорогие сердцу черты, и заливаюсь слезами, найдя знакомые впадинки, складочки. Протягиваю к ним руку, но гроб закрывается, и будто надвигается на меня.

Свет просочился сквозь красную канву век. Я не заметил, как нас, словно фигурки, вернули на место. Белизна привычных, лишенных меланина стен продралась в глаза. А вместе с ней незнакомый просторный зал, в котором, как ни парадоксально, ярким пятном выделялся человек в черном деловом костюме.

Этот человек, точно черная звезда на белом небе, стоял ко мне спиной и раскладывал на столе бумаги. Пауза затянулась, он выдержал властное молчание и повернулся. Выдвинутый вперед подбородок и нос с раздвоенным кончиком, пришитый к лицу черными глазами – пуговицами, отпечатались столь четко в моем сознании, чтобы даже спустя месяцы вызывать приступ раздирания пальцев о твердые поверхности.

Он мельком взглянул на меня и почесал впадинку над губой, от чего его вишнеобразный нос задвигался вверх-вниз, как бы принюхиваясь.

– Меня зовут Граммар, – сказал он, улыбаясь. – Запомни мое имя, ты его еще не раз услышишь.

Я промолчал.

– Ты удивительный человек, Михаил, да еще и с характером, – он снова окунулся в бумажки, а затем скрипучим голосом нарезал одну за одной особенности моей незатейливой натуры. – Хорошая выдержка, послушный нрав, податливость, несмотря на изрядную долю заносчивости. Ах да, еще влюбленность...

Безотчетно, подцепленный на крючок я подался вперед. Влюбленность? Кровь мгновенно миновала отметку в сто градусов. Прилив жара ударил в руки и голову. Лабораторные крысы в халатах подпрыгнули с мест. А их предводитель твердо поднял руку в знак спокойствия.

– Послушай, Михаил, – продолжил он сухим голосом, – ты сознаешь, что не праздно здесь отдыхаешь?

– А я думал, что выиграл путевку в оздоровительный санаторий, – вырвалось из меня.

– Непременно отметим чувство юмора в твоем анамнезе. Рад, что тебе здесь нравится. Очевидно, ты не жалеешь времени, а нам приходится использовать его с толком.

– Зачем мне вмешиваться в ваши мышиные дела? Просто подожду, когда вы все тут передохните!

– Успокойся, парень. Сколько тебе лет? Юношеское сумасбродство так и плещет. Не будь простофилей, а подумай наперед. Окажешь услугу, и сможешь убраться отсюда со своей подружкой.

Я приподнял бровь.

– Или?

– Какой ты видишь свою жизнь рядом с этой девушкой? Вы поженитесь и нарожаете экзотических чудищ? – он растопырил пальцы и потряс ими над головой. – Уже предвкушаешь, как у твоей драгоценной Неи отвиснут задница и грудь, а ее радужные глазки завесит старческое бельмо? Или тебе не терпится, чтобы ее короткая жизнь оборвалась?

Это гнилое сплетение слов, призванное пробудить горячее раздражение, окатило мой разум холодной водой. Все вопросы и загадки свелись к одному опустошительному ответу. Я протрезвел. Всё было подстроено, искусно собрано в один лживый спектакль, чтобы заставить меня подчиниться.

Ее запах. Прогулка среди пьянящих маков. Ее страдания, музыкально подобранные в такт моим. И она сама – без имени, без личности и без я.

Что они сделали с тобой, чтобы заставить меня охмурить?! Ах да, пытали.

Меня растянуло на два полюса жалости и отвращения, от Неи к Граммару. Хотелось вырвать эти черные глазки, пристально выжидающие моего ответа, и растоптать их белой сандалией. Тошнота подступила к горлу, еще немного и меня бы вырвало потоком грязной отчаянной брани. Но раз уж у меня хорошая выдержка, послушный нрав, податливость и изрядная доля заносчивости, я просто брякнул:

– Да пошел ты!

– Ты даже не услышал о деле.

Я развернулся, двинулся к выходу и уперся лбом в двери.

– Откройте, – пробурчал крысиный король. – Пусть взвесит приоритеты.

Я хотел знать лишь одно, что скажет эта дешевая актриска. Как она посмотрит на то, что теперь ее жизнь полностью зависит от моего сердечного безумия? Я ждал ее в столовой, но она не пришла ни в обед, ни на ужин. Утром, когда белые крысы пришли, чтобы отправить меня на ежедневные процедуры, я рявкнул: «Отведите меня к хозяину!».

Хотел бы сказать, что отзывчивые ребята повели меня за собой, но я несся впереди, а они болтались сзади.

Я вломился в дверь, и сам крысиный король нарочито вежливым, почти что вульгарным взмахом руки пригласил войти. В углу на мешкообразном пуфе сидела Нея. Рот и глаза у нее были завязаны тугими лентами. Очерк ее тела пугливо сжался и взывал о помощи.

– Взгляни на эту очаровательную птичку, – сказал Граммар. – Разве ты хочешь, чтобы она лишилась крыльев или может быть глазок? Окажи услугу, и вы сможете спокойно прогуливаться по улицам нового мира.

Он растянул губы в крысиной улыбке, вызывающей во мне единственное желание – ее сузить, а затем плеща языком и мимикой, взвел речь:

– Как мы все знаем, создатели позитронной бомбы совершили замечательное открытие. Однако творцы не были мудрыми политиками. Подавшись натиску толпы и стайки управленцев, не имеющих представления об энергетических возможностях, они похоронили свое детище в морских водах. Глупое решение кучки кретинов…

– Я Вам зачем? – огрызнулся я.

– Бомба находится в нестабильном состоянии, она ржавела под землей сотни лет. Одно неверное движение, и она взорвется. С твоей помощью это не произойдет.

– И где же она?

– Недалеко от Рабинска.

Мой взгляд устремился в сторону Неи. Она вздрогнула, как бы охнув всем телом, и я знал, что у нее внутри, ибо мое собственное сердце подпрыгнуло и прижалось к позвоночнику.

– Там же люди! – воскликнул я.

– С тобой всё пройдет как по маслу, – ответил Граммар.

Нея тяжело дышала. Я смотрел то на нее, то на Граммара, то куда-то внутрь себя, ища правильный ответ. А затем выдавил:

– Хорошо.

Меня снова привезли в Рабинск, но уже в совсем другую его часть: без маков и птиц, без бушующего моря. Лишь лысые поля и бездыханный лиман. Машины, восставшие из прошлого копали гигантскую яму, вычерпывая длинными руками воду и грязь. Наигравшись в песочнице, они разъехались, а меня на тросах спустили в бездонную клоаку. Поставили на земле палочку для обозначения, где копать, повесили на нее фонарь, и выдали лопату – всегда знал, что будущее за технологиями!

Утонувший по колено в грязи и собственном поте, задыхаясь от этой ароматической композиции, я махал лопатой и боролся со страхом темноты, поглядывая наверх. Далекий просвет потускнел, а затем и вовсе исчез, будто его закрыли канализационным люком. Не хватало лунному диску взойти над моей норой, чтобы я осатанел до звериного рева. Я убеждал себя, что рою туннель на свободу, и в самом его конце мне мерещились красные маки и девушка в алом платье. Я отгонял этот образ, перебирая скороговорки, названия фирм, производящих краски, тысячи блюд, которые съем на свободе, но только он светил путеводной звездой, заставляя копать с упорством и злостью.

Мои старания оборвал звонкий удар лопаты о металлическую коробку с подарком для Граммара. Я достал и потряс ящик, а вместе с ним и потенциальную причину уничтожения целой галактики, но она лишь перекатывалась из угла в угол, как пинбольный шарик. Сломалась, по обыкновению.

Я не знал, как выглядела эта штуковина, но чудилась она мне, несомненно, в форме ключа.

Оставалось лишь унести свои вещи из комнаты, которых набралось ровным счетом нисколько. А может стоило забрать не что-то, а кого-то?

Беспрекословно исполнив указы Граммара, я несся к нему на встречу.

– Где она?! – выпалил я на пороге.

– О, Михаил, – Граммар протянул приветственную руку, – Искренне благодарю.

– Я спрашиваю, где Нея?! – мой голос взвился, но руки остались на месте.

– Ах, эта дурочка. Вы с ней похожи. Вздумала угрожать мне, якобы напишет письмо главнокомандующему. Она очень безрассудная, твоя девочка, – он сделал длинную паузу и растянутой по щекам пастью произнес. – Была безрассудной.

Вдох. И сердце остановилось. Секундная стрелка сделала один шажок и застыла. Холодная черная рука отчаянья сжала легкие и протащила сквозь глотку.

Я не мог выдохнуть. Не мог вспомнить, кто все эти люди. Я бежал, врываясь в двери, безмолвно зовя ее. Но если бы боль могла кричать, она бы сдернула двери с петель.

Нея лежала в своей комнате на кровати, лихорадочно вздрагивая. Ее лицо и губы отекли, кожа побагровела до кирпичного оттенка и покрылась водянистыми пузырями. На груди, у ключиц они лопнули, источая сукровицу. Будто всю мою нежную Нею до самых кончиков волос опустили в кипящий котел. Распухшая, чудовищно изуродованная, но живая!

Я бросился к ней и прильнул, едва касаясь. Она вся горела, как фитилек. Я погладил ее по плечу, и за моей рукой шлейфом поползла белая пленочка, сворачиваясь в комки. Кожа треснула, словно молочная корочка, отторгая верхний слой белыми хлопьями.

– Я ничего не знала, – прошептала Нея.

– Тише, милая, тише, – я прижался к ее щеке. – Это не важно. Что они с тобой сделали? Скажи, я всё исправлю.

– Ты видел радиационный шлем? – сказала она.

– Видел, – простонал я, и на глазах выступили слезы. – Он заклинил из-за меня.

– Нужно было сломать его.

С невыносимой болью я разразился рыданием, горькими тяжелыми гроздьями слез, и чувствовал каким мокрым становится ее плечо. Я уткнулся в него и целовал слезающие хлопья кожи – рассыпающиеся кусочки моей драгоценной Неи.

– Твои слезы такие жгучие… Так больно. – сказала она, – И так глупо, что именно сейчас я вижу тебя столь четко, как никогда. Ты соврал мне тогда на маковом поле. Ты не мертв. Знаешь, кто ты? Ты – подлый лжец. Твое сердце сжигает боль. Но тонкий ручеек счастья омывает его живительной водой.

– Это ты меня оживила. Ты и эти чертовы маки!

– Они прекрасны. Ты знаешь это.

Ох, как же мучительно, выше сил человеческих я желал вцепиться зубами в это хрупкое алеющие наваждение, пройти сквозь стены и унести Нею в беспробудный сон среди вольных маков.

– Они так прекрасны… Так прекрасны. – повторял я, словно пел песенку и убаюкивал ее, гладя по голове, а за ладонью тянулись клочки отпадающих волос. И я сдерживал свои упрямые гадкие слезы, чтобы не обжигать ее тело.

Крадущиеся шаги послышались сзади. Я обернулся. Граммар держал в руке шприц, наполненный жидкостью.

– Она будет умирать очень долго, – сказал он. – Избавь ее от страданий.

– Зачем ты всё это делаешь? – не выдержал я.

– Хотел, чтобы милые попрощались.

Я выхватил шприц, этот коварный посредник, призванный свершить двойное убийство. Мое сознание распалось на атомы. Я слышал голос ложной надежды. А вдруг ее можно спасти? Вдруг это снова игра? Я не могу сделать это, не могу стать убийцей! Позвольте нам уйти навсегда! Внезапный стон Неи ударил электрическим током:

– Отпусти меня.

Я приподнял ее и, теряя рассудок, прижал к себе, что есть мочи.

– Не могу.

Нея отпрянула, отторгая меня.

– Так много людей в моей душе. Они съели меня без остатка, – ее голос надломился и стал каким-то чужим. – Так много места заняли другие, и так мало осталось для тебя.

Я опустил ее на кровать и не сказал, что она заполнила собою всю вселенную. Всё было и так очевидно и сокрушительно понятно.

Нея протянула руку. Шприц, будто пульсировал, и я, силясь его не выронить, не раздавить в исступлении, проколол иглой тонкий сосуд на ее горячей руке. Нея смотрела на меня, не отрывая глаз, не моргая. Они тускнели, теряли цвет и тон за тоном исчезали из этого мира.

Тело бездыханно замерло. Моя душа вошла внутрь него, чтобы догнать ее ускользающий дух. Но тщетно. Вся она потяжелела и обмякла. Граммар разразился гнусными речами, выжимая остатки крови из моего сердца:

– Ну, взгляни на это иначе. Что есть в объеме ваш недолгий роман с этой безделушкой? Легкий перепад настроения? – тон его резко подскочил вверх, и он сорвался. – Ты даже не набросишься на меня? Да что ты за человек? Досадно, что жизнь дает такие дары слабакам.

«Все, кого ты видишь здесь, станут такими.» – прогремело в моей голове, заслонив вопли Граммара.

– Мне жаль тебя, – сказал он, а затем ушел, хлопнув дверью. Тяжелый усталый выдох его груди поставил точку.

Меня отпустили. Опустошенным. И я глубоко ушел в тягучую зимнюю ночь, где раскаленный крепкий мороз вливался в глотку из стакана с высоким градусом.Зима длинная. Неисчислимые руки ее обвивали дом снаружи и без устали рыскали, щупали стены в поисках незабитых отверстий.

Я ступил на промерзшую землю, будучи выходцем с того света. Городская жизнь бурлила не смелее, чем кровь в моих венах. Проходя мимо вещевых лавок и бутиков Старой Апрашки, я наткнулся на кондитерскую и не удержался, купив коробку зефира ручной работы, как когда-то для своей дочери. Ее строгая мать отчитала меня за этот, как она выразилась, неблагоразумный поступок, о глаза ее сияли, а губы благоухали зефиром мягкой, не приторной сладости. А может, я всё это придумал. Память перетряхивалась в моей черепной коробке космическое множество раз, калечилась чужими историями, новостными сводками, и что гаже – кадрами из кино.

Мои отросшие русые волосы развевались по воздуху и прилипали к губам, и в этом трепете меня коснулось едва осязаемое, почти что мифическое допущение, что еще не угас тот стенающий отзвук покрытой саваном жизни. Ветер с наслаждением синестетика сталкивал на палитре запахов и цветов белый яблочный, лилово черничный и бланжевый крем-брюле зефир. Я сделал вдох. Жизнь продолжается. Но порой это приносит боль.

Я бросился домой, к залежавшимся краскам и холстам. Снова увидеть Нею, прикоснуться к ней, пусть на расстоянии кисти – вот, что могло возвратить весну. Губы, волосы, мраморность кожи – образ витал так близко, но я откладывал портрет в сторону, а затем брался снова, ища точный композит ее глаз. В промежутках безделья я брал заказы, чтобы удерживать здоровый баланс между прилипанием моей кожи к костям и уплатой за коммунальные услуги.

Вскоре суровый минус на градуснике забрался вверх, и весна, расправив помятые крылья, принесла в промозглый город передвижную ярмарку причудливых вещиц.

Фургоны с огоньками на крышах, разминая колеса о брусчатку, наполнили улицы праздничным хаосом. Запах гари от взрывов петард; смешные шляпы и парики; неповоротливые великаны на ходулях, раздающие розовощеким детям конфеты; скрипач, словно пришелец из прошлого с настоящей деревянной скрипкой, и бедный художник с истерзанными костяшками пальцев – самозванец, случайно примкнувший к общему веселью.

Я рисовал портреты прохожих, отпуская их, как с конвейера, пока не заметил под собственной кистью воплощение глядящего искоса человека с хмурой плешиной на темени, толстой шеей и старинной тростью в руке. Я отодвинул портрет, окинув его совокупным взглядом, а затем присмотрелся к оригиналу. Ей-богу – близнец из кунсткамеры!

– Думал, ты не узнаешь, – сказал он, ехидно посмеиваясь.

– Уж слишком ты постарел за эти годы, – ответил я. Лицо его обветрилось до красных корочек и огрубело, будто его натерли наждачкой.

– Издержки профессии. А мне вот казалось, что ты уже умер.

– Плохая шутка, – отозвался я. – Дрянь, я бы сказал.

– Пойдем, покажу наш товар. Там, может, завалялась твоя детская соска, – ухмыльнулся он.

Я встрепенулся, сложил этюдник, превратив его в чемодан и повесил на плечо. Мы шли по ровной дороге, но близнец хромал, натужно вдавливая трость в землю.

– Меня зовут Заха, – сказал он, протягивая руку. Я обхватил ее и ощутил насколько сильно шершавая.

– Михаил, – ответил я. – А как зовут твоего брата?

Его грудь подскочила синхронно с выпрыгнувшем смешком и ударом трости.

– Мы никогда не говорили, что мы братья. Мы один человек.

От удивления я споткнулся и инстинктивно ухватился за его руку. Заха одернул рукав и тростью отодвинул меня подальше.

– Оказалось, что иметь дело с самим собой намного надежнее, чем с кем-либо, – сказал он и остановился. – Приехали.

Мы прошмыгнули в палатку с этнической росписью, заваленную диковинным хламом: старинные замки и ключи; фолианты, сложенные друг на друга; часы; деревянные скрипки; доисторические фигурки женщин с пышными формами, которым самое место в музее. И груды каких-то внеземных причуд: четырехмерные кубы, необъяснимо меняющие форму; какие-то курительные трубки, испускающие блестящую пыль. Для чего все эти штуки?

– Привет, братец, – обратился мой спутник своему клону, сидевшему на старинном сундуке. Тот почесал плешь на темени, и первый Заха повторил за ним.

Мой взгляд завороженно застыл на ящике. Вдоль него крепились шесты, а на золотой крышке с двух сторон, будто бы у второго Захи из поясницы выросли крылья, торчали ангелы.

– Это же ковчег завета! – воскликнул я. – Он признан утраченным.

– Скорее украденным, – ухмыльнулся первый Заха. – А куда пропала твоя девушка, кажется Нея?

– Ее украли из мира, в котором остался я.

– Ты можешь уйти в тот, где она есть.

– Разве это будет она – моя Нея?

– Спроси, кто из нас настоящий Заха, и каждый ответит: «Я».

Я оглядел содержимое палатки, чтобы приметить, что еще лже-братья изъяли из мирового наследия, а затем сказал:

– Мечта быть с ней не исполнилась, а если быть точнее – не изменилась. Как мне найти ее?

– У тебя есть деньги? Мно…

– Мно-о-го денег? – подхватил второй Заха, закатывая глаза.

– Помолчи! – отвесил первый. – Здесь моя территория!

– Деньги будут! – ответил я. – Но как такое возможно?!

– Червоточины в пространстве. Об остальном узнаешь, когда заплатишь.

– По рукам.

Ради мистической сделки я продал квартиру у Старой Апрашки. Между тем ярмарка уже унеслась в другой конец страны вместе с лже-братьями. Я гнался за ними по ветвистой сети междугородних подземных дорог, по рекламным вывескам и листовкам, передающим эстафетную палочку с датами из одного города в другой.

– Когда различишь свою первую червоточину, ты научишься находить их повсюду, – сказал первый Заха, увидев мно-о-ого денег в моем портфеле и закусил губу. – Мерцающие точки. Пространство усеяно ими. Протяни к одной из них руку, и гравитация проглотит тебя как удав.

– Почему я до сих не провалился туда, если они на каждом шагу? – спросил я.

– А в этом, так сказать, и загвоздка. Они почти все неактивны. Нужно отыскать ту, что проходима.

– А дальше?

– Когда змеюка поглотит тебя в свое брюхо – туннель без единого луча света, лишь беззвучный ветер и твои мысли будут кружить над тобой. Они и приведут тебя к цели. Вообрази ее, но ненадолго. Течение времени там замедляется, одна секунда и… – он остановился и закатал штанину. Вместо левой ноги торчала металлическая палка – протез. – Темный туннельный ветер. Он обгладывает до костей. Одна секунда, и от тебя ничего не останется.

– Я уже давно пытаюсь умереть, – улыбнулся я.

– Бестолковые законы макромира там не работают. Там ты – всего лишь крошка в кишке удава.

– Если не достигну Неи, я наконец умру? – спросил я. – Что ж, мне это подходит!

Шесть бестолковых месяцев мы охотились за мерцающими точками на стыках миров, которые я принимал за мушки в глазах. Но, как говорили братья, все проходы были завалены. Я заканчивал портрет Неи и приходил к выводу, что я – вислоухий болван, а братья меня обманывают. Они только и делали, что ухмылялись и ели шаурму за мой счет. Последний мазок, и я послал их к черту.

«Удачи!» – крикнул Заха вслед за ударом хлопнувшей двери. А может это было: «Проваливай».

Междугородний подземный автобус уносил меня в Рабинск. В новостях трубили о назначении нового главнокомандующего со звучным именем Граммар и о пришествии золотого века технологий. Я всунул в уши затычки и уставился в окно, всматриваясь в искусственные пейзажи – иллюзии, повторяющиеся каждые полчаса. В Рабинске я купил гвозди и молоток, взял мотороллер и до зари искал полуразваленный дом среди сотен других.

Он стоял всё также отрешенно, дверь нехотя скрипнула, и толстый паук удрал от испуга. «Теперь ты дома», – прошептал я и достал из кожаного портфеля портрет Неи. Ее образ, каждая черточка остались памяти и на полотне: пухлые губы с подвернутыми вверх уголками, каштановые волосы струятся по щекам и плечам, тонкие кисти сжимают ножку пунцового мака и глаза – любопытные, по-птичьи внимательные, но совершенно другие. Вряд ли их можно воссоздать или заменить.

Я вбил в стену гвоздь и повесил портрет Неи рядом с полотном ее матери.

Торопливо покинув дом и пробравшись сквозь засохший сад, я очутился на маковом поле. Всё так же висело солнце, но уже в облаках, а маки клонились к земле, переполненные виной до самых краев бутонов. Как же они похожи между собой! Но каждый цветок поет свою песню, одно единственное слово «Я».

Пустив в ход развинченные ноги, я побежал по полю, как тогда за Неей, к обрыву над взволнованным морем. Там, напоследок, яустремил взгляд за горизонт. И будто наяву мне почудились два силуэта, реющие в облаках. Они держались за руки и уплывали в поднебесье, постепенно, тая, словно свечи.

Нея. Только там, за облаками для нас с тобой открыта дверь. Где каждый километр протянулся от меня к тебе. Где твой зефирный бархат кожи посыпан звездной пудрой, а ветер вьется в волосах. И там, где маки ни в чем не виноваты. Где лепестки их рдеют на заре. Где метеоры падают неспешно, чтоб мы сумели загадать всё то, что не успели. Только там мы сможем спрыгнуть с этого обрыва. И не упасть.

Вздох прибоя хлынул с хрипом. Плачущие чайки наперебой бросались в море и поднимались вверх, то суетливо взмахивая крыльями, то зависая, как стайка воздушных змеев. И вдруг они исчезли, точно вылетев в окно. Я прищурился и разглядел пульсирующую точку над волнами. Она мрела и сияла, словно брошь, приколотая к небу. И тотчас стая чаек вынырнула из нее обратно. Червоточина! Мне оставалось лишь сигануть с обрыва, чтобы попасть туда. Я переставил ногу на нисходящий выступ. Земля зашевелилась, и крошки полетели в разинутую пасть левиафана. И я, такая же крупинка, оступился и соскользнул навстречу вечному покою или бесчисленным мирам, где Нея наслаждается полетом чаек.

***

В миллиардах иных вселенных другой я даже не встретил ее. В миллионах я ее не заметил. А в тысячах – другой я сжимает ее в объятьях, печет вместе с ней булочки с маком и отсаживает на пергамент зефир. Другой целует ее ладони, глаза. Другой…

Да только это не я. 

+6
13:00
1286
10:11
+1
Интересный рассказ. Этакие люди Икс. У каждого свои способности. Отлично раскрыты главные герои, за исключением Граммара. И мир вокруг тоже как-то не очень раскрыт. Какой год. Главгерою почти тысяча лет. Есть ли в это время государства, или Земля едина? Что происходит в колониях и почему с ними утрачена связь? Много вопросов. Очень надеюсь, что Михаил порадует читателей в следующем приключении. Этот рассказ вполне заслуживает стать началом серии. Люди со сверхчеловеческими способностями обыграны хорошо, с нашим колоритом.

Текст вычитан, вопросов нет. Автор умничка. Рассказ добавил в избранное. Люблю коллекционировать хорошие истории ) Удачи автор и спасибо за рассказ!

21:44
случайно угодившая в колбу с формалином, вихляет от края к краю образ хороший, но как долго она будет вихлять? да и вихляет ли? чем она вихляет?
раскрытая на половине своей толщины коряво
И девушка, ей завязали и глаза. а что помимо глаз ей завязали?
тем больше захваченных повстанцами высоток без света и канализации. света? или все-таки электричества? а что, повстанцы по религиозным соображениям не пользовались канализацией? мутировавшие фанаты, пользующие как туалеты подъезды?
моизмов много
Я залез на скрипучие ложе скрипучИе? на несколько лож залез?
нечто из кастрюли «Чай безмятежности», напоминающее обыкновенную воду. — > нечто, напоминающее обыкновенную воду, из кастрюли «Чай безмятежности». — вот так правильно
как сонные бактерии в иле а как сонные бактерии плавают в иле?
Она ковырялась в так называемой еде ковырялась в жидкости?
этизмы
В этой вакуумной колбе с отмытыми начисто людьми, только от нее – от этой девушки, исходил аромат. этой/этой
традиционно лишние местоимения
сказала она, не сводя глаз т.е. она обычно сводит и разводит глаза?
такой же чай. Я завтракал в компании той же такой же/той же
Но осознает ли котик, что оказался во вселенной со знаком плюс? – он остановился, уставившись на меня, но так и не дождавшись ответа, продолжил, – Если бы ему неверное оформление прямой речи
гуманоидские опыты. может все-таки гуманоидные?
банально, затянуто, вторично, скучно
не раскрыта тема кубиков бульонных. а ведь могли от Мишеля Ардана протянуть нить…
Загрузка...
Владимир Чернявский

Достойные внимания