Красный

Черный кружочек ночи под потолком гримерки роняет холод металлическими губами, и холод этот пробирается по полу мимо страз и перышек (мягкие лапки его шевелят нежные волоски), забирается по коже, цепляясь невидимыми коготками, и растворяется в костях. Кости же, обтянутые мясом, кожей и органзой, двигаются. Кости — танцуют, выбрасывая себя в сторону отражающего само себя зеркала.

***

Люба Рцы умирала, как умирала каждую ночь: лицо её по кусочкам исчезало, уносимое водами Стикса — мицеллярной водой — обнажая под собой не череп, но художника с совсем другим взглядом, совсем другим сломом бровей. Он всегда смотрел куда-то сквозь и мимо, словно пытаясь уловить за хвост ускользающий сон.
Ему никогда не удавалось.

Люба Рцы рождалась, как рождалась каждый вечер — брови покрывались клеем, пудрой, тональным кремом, и затем снова пудрой; жесткие черты смягчал контуринг, а губы выходили за свои границы, как когда-то Москва-река, и в черных глазах загорался какой-то опасный, влекущий огонь — её собственный, недоступный даже её творцу.
Опасный огонь.

***

— Думаю имя сменить, — тихо сказал Кирилл, осторожно сдирая остатки клея с брови. Конечно, он делал это не впервые, но каждый раз становилось волнительно и страшно, не оторвется ли вместе вместе с клеем что-нибудь важное. Но, конечно, брови всегда оставались на месте… В большинстве своем.
— Имя сменить? На Дусю Колченожку? О, слушай, Триша Крыша! Типа с налетом такой новорусскости девяностых. Или… Раковая Шейка! У тебя ж в детстве рак был? — Чача Паева захихикала, насилуя щеткой умирающий от жажды парик, доставшийся ей, кажется, еще от дрэг мамы.
Кирилл покачал головой:— Нет, нет, это всё смешно, конечно, и в этом вся проблема. Люба Рцы из Люберцов… Контекст уже не тот, и жить уже не так смешно, как в десятых. Она…
— Ага, и грустного клоуна народу только не хватало. Руки в ноги и Минажь! С мягким знаком, значится, как глагол повелительного наклонения. Хе-хе.
— Нашлась тут Масяня…

Где-то снаружи завыл волк.

Чача уронила парик и выругалась. Кирилл шумно сглотнул и подошел вплотную, насколько мог, к черному космосу окошка гримерки. — Волк.
— Хуёлк, прошу прощения, — замахала руками Чача, — Какой волк в центре Москвы? У олигарха из будки сбежал?
— Волк, говорю. Я в деревне вырос.
— А у меня мозг в голове… Вырос. В детстве. Волк!
Голос её, однако, предательски задрожал.
Кирилл сел перед зеркалом и открыл упаковку с гримом.
— Что у тебя за номер-то дальше? Ты после меня идёшь? — успокоившись, спросила Чача.
— Увидишь, Антоша.

***

Сквозь полупрозрачную занавеску она смотрела, как Чача подпрыгивает в воздухе и приземляется на шпагат, как рот её, очерченный кроваво-красным, слово-в-слово повторяет то, что поёт (кричит) Кристина.
Она знает каждое следующее её движение. Она знает каждое следующее её слово.
Люба осторожно касается лица, покрытого серым гримом. Там, за занавеской, качается в такт музыке что-то большое. Толпа. Люди. Они тоже знают — наизусть — каждое слово и каждое движение, но бросают сторублевые банкноты под ноги Чачи, визжа от напускной (нет, верят!) радости.
Люба закрывает глаза, но картинка не исчезает.

***

— Твой выход! — проносится мимо Чача, хлопая Любу по поролоновому бедру, — Нормально же прошло?
— Макабр.
— Чего?
— Нормально. Нормально.

Свет гаснет. Она появляется из-за занавески — рука в черной перчатке, длинные рубиновые когти, словно вымазанные в крови. Затем — серебряное платье, шипящее пайетками, словно огромная змея. Она шагает под шум барабанов — древний трайбал — и толпа замирает в предвкушении. Её серое лицо, покрытое тонкими волосками, хищно искажается, и тело её трепещет в такт музыке. Она проводит рукой по груди мальчика-блондина, и он начинает двигаться — тоже, словно музыка проникает в него через невидимые раны и разносится по телу ядом. Она целует мужчину с сиреневой бородой, и его тело выгибается, когда барабаны проникают и в него. Она смотрит в глаза молодой девушке, и та опускается на пол, беззвучно крича.
Она поднимается на сцену, и вся толпа, словно раскаленное масло, в которое брызнули холодной водой, вздымается огнем и начинает танцевать. Танцевать. Танцевать.

***

Когда зажигается свет, все замирают, словно статуи в логове Медузы. Музыка затихает. Молчание сгущается в воздухе, делая его тяжелым и горьким.
По-странному полный мужчина с бритой головой и пропитыми глазами поднимает в воздух истрепанную бумажку:
— Ну что, пид*расы, центр “Э”! “Э” значит, что “ЭТО в России нам не нужно”, бл*ть. По вашу душу пропащую! 
Толпа молчит. Молодцы с бритыми головами и серьезными, но совершенно пустыми лицами, выстраиваются в ряд за спиной своего предводителя, крепко сжимая в руках иронически-фаллические дубинки.
Глаза Мужика бегают по залу, жадно осматривая каждого мужчину, паренька и старика, изредка останавливаясь и на девушках. Глазки медленно подбираются к сцене, словно собираясь с силами, и…
— Это что ещё за чертовщина? — тихо говорит он, и дубинки сыпятся, как лепестки, — У вас откуда… Не может у вас быть разрешения на такое! Зоопарк?! Что за? Оно вообще… И без намордника… Мамочка…

Волк мягко ступает по сцене.

Волк мягко спрыгивает со сцены.

Сцена — гаснет и остается позади.

Толпа медленно расходится, уступая дорогу ей — ему — Волку — Волчице — им обоим. Волк прыгает.

Мужик кричит, когда кости и внутренности его смешиваются с тишиной, окружающей его смерть. Глаза его выступают из орбит и наконец-то обретают какую-то жизнь, словно впервые, впервые он смог увидеть что-то настоящее, что-то реальное в непроглядном тумане своей жизни. Бритые молодцы плачут и падают на колени, и сразу же лопаются, как шарики с водой, но не вода окрашивает стены и лица молча наблюдающих за расправой — кровь.

А кровь, как известно — любовь. И любовь ранит.

***

Люди тихо выходят на улицу, и когда внутри не остается никого из живых, красное пламя взлетает к небу под бой барабанов, и красная кровь испаряется в нем — в них.

***

В радуге бессчетное количество цветов.

В радуге бессчетное количество цветов, но первый из них — красный.