Алёша и Жля

Он заметил её, когда закончил лекцию. Студенты зашумели, собираясь, а она тихо сидела на задней парте, в косухе и капюшоне.

– Жля… – чуть не выронил он свой портфель.

Потом у неё дома он оглядывался, потягиваясь большим, сильным телом. Когда увидел боксёрские перчатки, вскочил, как был, голый.

– Желя!

Она появилась в дверном проёме.

– Это твоё? – он покрутил перчатками.

В чёрной майке и трениках, тёмная холодной, тонко-стальной красотой, она сказала:

– Положи, где взял. И прикройся. – Кинула в него брюки и ушла.

На кухне пахло кофе и пирожными.

– Я сладкого не ем, – объявил он.

Она пожала плечами и откусила за раз пол-эклера – не в коня корм, подумал он почти завистливо.

– Я тебя просила? – поинтересовалась она с набитым ртом и уставилась на него огромно-тёмными глазищами.

Он сразу замельтешил.

– О чём?

– Не называть меня так. Жанна, запомни – Жанна!

Он сразу приосанился и напел (довольно мелодично):

– Стюардесса по имени Жанна, обожаема ты…

– Убью!

– Ладно, ладно… – Он отпил из кружки. – Ай! Горячо! – И тут же добавил тихо: – Жанна из тех королев, что любят роскошь и ночь.

– Ох, дурак… – Она закатила глаза. – Вот скажи, тебя студенты как зовут?

Он снова расправил грудь – она отметила, что не зря он пирожные не ест: спорт явно забросил, порыхлел. Но всё равно, чертяка, красив. И очки эти дурацкие ему идут.

– Алексеем Леонтьевичем Поповым!

– Ха-ха. Чего ещё выдумаешь?

Плечи его опустились.

– Ну, Алёшей… Ну, Поповичем, – пробубнил он, склонившись над чашкой.

– Нравится?

– Да не очень…

– Вот и меня Желей, а тем более, Жлёй не зови! Понял?

– Да понял я, понял. Ангел мой неземной…

– Перчатки видел?

– Ну.

– Удар, у меня знаешь, какой?

– Какой?

– Двести.

Он присвистнул и спросил:

– А что это значит?

– У Тайсона тысяча, вот что это значит.

– Гм. И откуда в этих тоненьких ручках такая сила…

Она надкусила ещё один эклер.

– Растолстеешь!

– Тебя забыла спросить. А сила от жалобщиков. Наплачутся, энергия во мне копится. Отрицательная.

Алёша посерьёзнел.

– Слушай, а ты про наших давно что-нибудь слышала?

– Каринка тут, в Москве.

– И чем занимается?

– Футбольным агентом она. И очень у неё неплохо получается. Помогает найти игрокам новую жизнь. В новом клубе. Переродится, так сказать, – она хмыкнула. – А что?

– Да активность вокруг какая-то нехорошая. Ладно домовые – раньше я, как обычный человек, не лишённый простоты, не замечал. Ну там тени, шёпоты... А тут в бассейн пошёл, а там хвостатые.

– Мавки? Ай-ай-ай!

– Вроде того… Не знаешь, чего это?

Она прожевала пирожное и, облизывая пальцы, сказала:

– Знаю, Алёшенька. Знаю. За этим к тебе и притащилась.

– Зачем – за этим?

– Народец-то наш весь в город решил перетащиться. Маменька тут залетала, говорит, скучновато в лесах да деревнях. Вот в городе жизнь! Потом уж и папенька прискакал, мослами своими шевеля.

– Костлявый? – уныло спросил Алёша, подперев рукой щёку.

– Не, обмяк. Навроде тебя. Такой, знаешь… Следы бурной молодости и профессионального спорта.

– Не любишь ты его.

– Ты, Попович, дурачок всё же. За что мне его любить? – Она помолчала. – Короче. Кощей, наш разлюбимейший, сказал: иди к Алёшке своему – да-да, я тоже вот так вот на него вскинулась, чего это своему – и пусть, говорит, он расскажет, как народцу лучше в городе адаптироваться. Вот такая вот… не просьба, Алёша, а наказ. Если откажешься, то…

– Вот ведь… – вздохнул Алёша. – А чем им ты с Карной не глянулась?

– А тем, что мы лица – заинтересованные! Ты же от богатырства сам отказался, силушку свою растерял, очеловечился окончательно – тебе и карты в руки. – Она посмотрела на часы. – Мне на тренировку пора. А тебе неделя срок. Первого марта сбор.

– Маловато…

– Ой, хватит ныть. И давай, выметайся. Я тебе весть передала – свободен.

***

Алёша сидел в своей небольшой, но уютной квартирке в слепых сумерках уходящей зимы, слушал капель (московская зима вновь выдалась хлипкой) и готовился. Но получалось у него плохо.

Уходил он из богатырей легко и без мучений. Доспехи хотел оставить прямо там, у Калинова Моста, да только Горыня рыкнул: "Чужого хлама нам тут не надо". Алёша обиделся и своё забрал. В Москве устроился ладно и быстро. Разом силу свою богатырскую отменив, он никогда к ней не возвращался. Открывая в себе человеческие таланты, он поумерил бесшабашность и хвастливую свою натуру, обрёл усидчивость, вдумчивость и умение слушать.

Осев в институте, увлёкся измерительными приборами и даже придумал тему для диссертации: "Метрическая система в тридорожной системе координат". Но увлекла его не научная работа, а преподавательская – открыл в себе ещё и эту жилку. Студенты к нему тянулись, он говорил громко, интересно, имел в запасе и шутку добрую, и слово поддержки. Двоек не ставил и слыл добреньким.

Доспехи пылились в шкафу.

Он читал книги, смотрел кино, гулял по бульварам и флиртовал со студентками. Раздражало в новой жизни одно – заведующий кафедрой, крючкотвор и бюрократ. Новшества он принимал плохо и каждый раз, когда Алёша предлагал план нового курса, вычёркивал оттуда половину, приговаривая гундосо: "Уберите это из списка. И это, и это". Алёша вздыхал и убирал.

И вот теперь, умудрённый преподавательским опытом, знавший как заполучить внимание аудитории, он сидел над чистым листом и не знал с чего начать. Вздохнув, написал несколько слов.

***

Нормальная весна, думал Алёша, шагая от метро "ВДНХ" к музею космонавтики со знаменитым монументом наверху. Небеса крошили снежную, колкую крупу; под ногами то хлюпало, то скрипело.

Возле музея толклись незадачливые туристы – было закрыто.

– Да заходь, чего встал, – ткнул его в спину карлик в балахоне.

Домовой или леший какой, решил Алёша и вошёл – двери перед ним распахнулись и, на удивление туристам, захлопнулись назад намертво.

– В ступу садись, – сказали ему.

Он сел. Ступа, как лифт, понесла его в космические дали. К ракете, понял Алёша.

Внутри оказалось просторно, как во дворце. Ряды амфитеатром уходили в тёмную верхотуру, где тлел угольками ноздрей всех голов Змей; вокруг шуршала всякая лесно-болотная братия; Финист притулился на жёрдочке под потолком. Спереди сидели Святогор, Кощей, Добрыня, Илья, Мара, Яга, Жива, Леля, Тугарин расплылся косоглазо, ещё кто-то из больших (Алёша стал забывать всех по именам и в лицо). Была тут и Карна, красивая, очень похожая на сестру. Жля сидела поодаль, позади русалок, грустная и какая-то потерянная. После тренировки, наверное, подумал Алёша.

От волнения он ощущал себя здесь отстранённо, будто и не он это вовсе. Как ни начни, всё смешно будет, подумалось ему.

– Да ты не робей, Попович, – хрюкнули с верхотуры.

Загалдели.

– Да, что самое главное среди человеков городских?

– Руби нам и глаголь, а мы уж подхватим.

– Давай, Алёша, – подмигнул ему Добрыня, а Илья нахмурился.

Все при параде. С мечами, мётлами, в чешуе и доспехах… Кощей одрях, но сбрую парадную нацепил.

– И вам не хворать, честной… и не очень народец.

– Да не старайся, юморист, говори, как умеешь. Не срамись.

Алёша после этих слов сразу успокоился.

– Чтобы стать москвичом, нужна прописка и квадратные метры. Но они могут вас испортить.

Народ притих, кто-то даже кинулся записывать.

– Шучу.

Теперь хмурился не только Илья. Но и Добрыня. Жля закурила. Змей пыхнул дымом – окружающие посыпались в стороны. Кощей клацнул челюстью.

– Ладно. Мой совет вам будет состоять из одного пункта. Ваше богатырство, горыничество, летунство, колдунство, курьи ножки и рыбьи хвосты, палки-руки, ворожба и болотные песни… У каждого своё. Так вот – уберите это из списка. Навсегда. С корнем. Становитесь людьми, коли вам так хочется в город.

Что тут началось. Кто-то заржал мартышкой, из Змея искры повалились, Илья палицу свою сжал – с неё закапало, Карна пальцем покрутила у виска. Жля вжалась к кресло. Остальные визжали, скрипели, выли.

– Бабуль, отвези меня, а? – сказал Алёша Яге.

– Ты, Алёшенька, палку-то перегнул.

– Так тем более отвези.

***

Началась весёлая жизнь. Алёшиным советом нагло пренебрегли. Народец расселился по столице уверенно, можно сказать, со вкусом. Человекоподобные словно всю жизнь тут жили, талантами своими расчудесными очень удачно вклинившись в московскую суету. Навроде вот Карны, которая зашибала немереные деньжищи на футболистах. Кощей на кладбище устроился, на Новодевичье. Змей на "Остров мечты" подался, дети его за роботизированного динозавра принимали. Администрация парка в нём души не чаяла и все его капризы сбивалась с ног выполнять. Русалки подались в спорт и в бассейне уверенно обгоняли лучших пловцов. В федерации стали думать, как заявить их на Олимпиаду.

Как-то раз возле дома Алёша увидел знакомую спину, в гараж шириной.

– Илья?

В робе, с чемоданчиком и без булавы, богатырь был всё также огромен и бородат.

– Здоров… – пробасил он.

И потом на кухне под пиво, Илья рассказывал, как злато и серебро к нему рекой льются, граждане, измученные плохо устроенным ЖКХ рвали на клочки за любые деньги такого работника. Который одними руками закручивал гайки, сочленял трубы без патрубков, электричество проводил через волосья свои бородатные.

– А чемодан?

– А это так… Бутафория… – махал рукой Илья и вновь возвращался к полюбившемуся в столице: – А какие колбасы, а кровати… А девки! Будем, – и поднимал кружку с пивом.

Народец обживался, и москвичи привыкали к такому соседству – не без помощи колдунства и прочего магичества – принимая его как само собой разумеющееся.

Алёша же закис: жизнь растаращилась, потеряла устойчивость и покой. Среди студентов в моде теперь было всякое богатырство и летунство, девчонки мечтали о рыбьих хвостах и учились ткать нитями судьбы, неумело взмахивая серпами. Учёба шла побоку.

После невнятного марта наступил жаркий апрель. Отопление, мучившее граждан, лихо ликвидировал Илья, одним ударом кулака позатыкавший все пыхающие зноем бойлерные. И когда к майским захолодало, а бойлерные сами собой не починились, горожане поняли, что весёлая жизнь кончилась.

И так было во всём: на кормёжке Змея парк впал в убытки; футболисты Карны разбежались с миллионными контрактами по клубам Европы, и клубы те, прозрев, кинулись судиться, замкнув все жалобы на отечественный футбол; Кощей ликвидировал кладбищенскую мафию, и стал заправлять везде сам – цены взлетели; Добрыня застыл в прострации в Третьяковке перед Васнецовым и периодически тяжело вздыхал, распугивая посетителей и производя трещины в стенах музея и зданиях вокруг; русалки являлись в косметические салоны и требовали педикюр, а потом, нагло глядя в растерянные глаза мастериц, кричали: уберите это из списка.

В один из холодных майских дней к Поповичу пришла Жля.

– Заходи, – сказал он, подмечая фингал над правым глазом.

Жля ткнулась ему в грудь. Он опешил и обнял неловко.

– Руки! – голос был глух, но строг. Подняла красивое несмотря ни на что лицо: – Всё из-за тебя!

Он притянул голову обратно и подтвердил:

– Из-за меня, конечно… А что именно?

– Фонарь. И то, что наперекосяк всё.

Напившись успокоительного чая, Желя рассказала:

– Я ж за тобой тогда рванула. И так восхищалась тем, что ты смог от этого всего отказаться… Думаю, ладно, попробую пока так, с плачем своим. Карна ещё подзуживала: давай в психологи, там жила для тебя золотая. Я параллельно в бокс пошла, чтобы хоть куда-то эту энергию чёрную сбрасывать – народ же не добром плачет теперь. Злые всё слёзы, завистливые, злорадные... Зато у меня удар! А когда ты в ракете выступил, я решила, хватит. Эти пусть, а я всё. Папаше так и сказала – ставь мост, я ухожу. И ушла.

– И?

– И вот, – она показал на синяк. – Ничего, Алёша, не получается. – И полились слезы из её прекрасных глаз. – Ни человеком, ни Желей быть не получается…

Она шмыгнула носом, а Алёша отметил, что имя она своё приняла назад, Жанны не требуя больше. И что слёзы у неё настоящие, людские.

– А знаешь ещё что обидно? Мы на соревы приехали, а там организатором Соловейчик Иннокентий Рахматович. Да-да, именно он. Щербатый правда, поэтому по-тихому свистел. Так он, проглядывая списки участников, увидел женскую фамилию и позеленел от бешенства. Мне ребята говорили, что он как появился, сразу женский бокс пресёк. Шовинист, сексист и вообще козёл.

– Понятное дело. И чего?

– И прямо завизжал шепеляво так: Уберите это из списка. И в меня тычет. Я тогда и всплакнула в первый раз. И огребла во втором раунде…

***

Алёша достал шлем, лук, меч, кольчугу. Он походил в зал, подкачался – а Жля говорила, мёртвому это всё припарки, мол, Ильи один щелобан Тайсона с ног свалит. Ничего, разберёмся, отвечал Алёша и готовился.

Жля оказалась права.

Илья отоварил его одним движением разводного ключа (всё-таки что-то да носил он в чемоданчике), Змей дунул – Алёшу отнесло метров на сто, а уж Тугарин просто зубом цыкнул, меч Алёши без силы его богатырской согнулся пополам.

Но не отчаялся Попов Алексей Леонтьевич. Двинул к заведующему кафедрой.

Зануда к зануде липнет, бюрократ бюрократа привечает. У зава был дружок закадычный в мэрии. Алёша, имея его в виду, и пошёл на поклон к начальству. В кабинете они долго гундели, Жля стояла за дверью, держала Алёшин лук и стрелы.

– Давай, – выглянул он. Она передала.

Вскоре он из кабинета вышел потный, всклокоченный, с перекосившимися очками. Но довольный.

– Ну всё, карачун им теперь.

***

– И чего? И Змея, и папеньку, и …

– Всех. По месту регистрации. Там целая команда зануд, во главе этот заморыш из мэрии. И прилипли намертво: формуляр, норматив, циркуляр, выписка из приказа… Всё ли внесено в список программ развития города? Заполнить. Заверить. Печать поставить. Справку из ЖЭКа, с первого места работы, где учились, военный билет и свидетельство о рождении… У наших челюсти поотваливались и чешуя. Ступа у Яги треснула. У Змея сопли потекли, когда он про СНИЛС услышал. Эти дальше чешут: если не оформлено должным образом, то – что? Правильно – убрать из списка. И летунство, и колдунство, и из ноздрей дым. Это и это. Всё!

– А лук?

– А лук тот мэрский человек в дар взял. Да пускай, мне не жалко.

Они сидели у неё на балконе, ели её любимые эклеры. В углу пылилась боксёрская груша. В неё, в эту грушу и воткнулась аккуратная стрела, листком бумаги обёрнутая.

– Это то, что я думаю?

Алёша нахмурился. Жля, не вытаскивая стрелы, развернула бумагу.

"Эклеры" – зачёркнуто было на листке. Мэрия экономила на чернилах.

Она поперхнулась.

Вторая стрела вонзилась рядом с первой. На этот раз прочитал Алёша:

– "Попёрхиваться".

Они с ужасом поглядели друг на друга.

По двору в разных направлениях летели тучи стрел. Каждая была обёрнута листом бумаги.