Сведений не имеем
Далёкому предку, Старовойтову Мину Федоровичу,которого никогда не видела…
Иллюстрация автора
Мне не спится. В памяти прокручиваются события сегодняшнего дня. Точнее было бы сказать – событие. День, как день, ничего особенного: шум и суета улиц, духота переполненных маршруток, бумажная канитель редакции, сплетни в курилке. Все, как обычно, если бы не это письмо…
Еще утром возникло странное предчувствие, ожидание чего-то. Вечером, возвращаясь домой и проходя по грязному, обшарпанному подъезду, привычно заглядываю в почтовый ящик. Белый конверт. Обратный адрес с грозной аббревиатурой. Предчувствие не обмануло? Медленно поднимаюсь по лестнице, игнорируя лифт, как будто хочу оттянуть волнующий момент. Наконец, раскрываю послание.
В глаза бьет жесткая, равнодушная лаконичность текста. Читаю его много раз, пока он не врезается в память. «Череховскому Тимофею Павловичу… на Ваше заявление сообщаем следующее – Ваш дед, Череховский Федор Минович… арестован 16.07.1938 г. по обвинению в том, что, якобы, проводил среди местного населения контрреволюционную работу… 7.01.1939г. осужден по ст.58-10 ч.1 и ст. 58-11 УК РСФСР. Приговорен к десяти годам лишения свободы с поражением в правах на пять лет. О его судьбе после вынесения приговора сведений не имеем…» «Сведений не имеем…», «Сведений не имеем…»,- стучит в висках.
Прочь, душная постель! Подхожу к окну и отдергиваю плотную, тяжелую штору. Рассвет уже трогает розовой дымкой край низкого осеннего неба, серебрит глубокие октябрьские лужи… «Возможно, это уже было когда-то? – мелькает странная мысль.
Опять возвращаюсь в постель. Лежу, глядя на несуществующую на потолке точку. Медленно накатывает дремота. Мысли путаются, я начинаю куда-то уплывать…
***
Младший лейтенант подошел к окну, зевая, посмотрел куда-то в даль просыпающегося города. Рассвет уже тронул розовой дымкой край низкого осеннего неба, озарил крыши серых домов, посеребрил глубокие октябрьские лужи. День обещал быть погожим, и это не радовало лейтенанта. Не радовало, потому, что в плохую погоду допрос вести легче и, главное, не жаль тратить свое драгоценное время на бесконечные «почему?» и «как?». Кроме того - Германович это заметил давно, а, заметив, стал использовать: в дождливый, мрачный денек арестанты были словоохотливее, подольше хотели задержаться в теплом кабинете следователя. А под светлый, пусть жидковатый, но горячий чай размякали совсем, рассказывая любые небылицы про всех и вся.
Конечно, они были разные. Но объединяло их одно: сначала – непонимание – «а меня-то за что?», «я-то – ни сном, ни духом…», а потом – тихое смирение с безразличием на исхудалых, заросших щетиной лицах, в усталых воспаленных глазах.
Германович не любил деревенских. И говорили они как-то путано, и объяснять им приходилось помногу раз, но больше всего его раздражала какая-то их затаенная непокорность, сквозившая во всем их облике, в выражении грубоватых лиц. Даже согласившись со всем, подписав все мыслимые бумаги, пройдя все этапы мучительного следствия, они продолжали оставаться непокоренными. И – кто их разберет? – они держали себя так, словно не осознавали случившегося с ними, словно за ними стояла некая могучая сила той земли, от которой их оторвали, бросив сюда, в сырую и грязную реальность, возврата из которой большинству из них не будет. Наверное, был в них тот стержень, прятавшийся где-то в самой их сердцевине, что не позволял им сломаться и окончательно потерять себя.
Один из таких мужиков сидел сейчас перед ним, немного опустив лысую голову, сгорбив широкие плечи и прямо вытянув негнущуюся левую ногу. Его большие руки с узловатыми короткими пальцами и темными натруженными ладонями неловко лежали на коленях: покой им был непривычен. Мужик сидел молча, смиренно ожидая дальнейших расспросов Германовича. Лицо с простыми, безыскусными чертами, среди которых выделялся изрезанный морщинами высокий лоб, казалось отрешенным, лишь время от времени легкая тень пробегала по нему.
- Итак, - лейтенант отошел от окна и, присев на край письменного стола, скрестил руки на груди, - гражданин Череховский Фёдор Минович, расскажите, когда вас раскулачили…
Мужик удивленно поднял на него темно-карие глаза. Недоуменно пожал плечами, заговорил охотно, скоро:
- Нет, меня не кулачили… Не кулачили, а только доводилось задание, ну, твердое-то по хлебу… А так, не кулачили.
Германович начал допрашивать его еще ночью, но, не добившись ничего толкового, решил повторить допрос сначала потому, что было необходимо закрыть, наконец, это затянувшееся «дело об орловских контрреволюционерах».
- Но задание-то вы не выполнили! - раздраженно воскликнул Германович, теряя терпение.
Он был из числа «хороших» следователей. Это означало, что он никогда не поднимал на подследственных руку, не ругался матом, вообще старался быть демонстративно вежливым. «Грязную» работу оставлял другим: любителей хватало. Это был его принцип, от которого он не отступал даже в самых тупиковых ситуациях.
- Не выполнили, - повторил он, строго глядя в лицо мужика.
Тот слегка качнулся на стуле, видимо, выбирая позу поудобнее, чуть двинул уставшей, нывшей на погоду искалеченной ногой и ответил опять как-то просто:
« Не выполнил.… Дак, штраф уплатил».
- Назовите следствию всех ваших знакомых. Всех, кого вы хорошо знаете, - продолжил Германович, сел за стол и приготовился записывать.
- Дак, всю деревню знаю… - Фёдор Минович опять растерянно посмотрел на лейтенанта, не понимая, чего тот от него добивается. Этот молодой следователь с каким-то светлым, по-детски румяным лицом казался ему странным. Его неизменная строгая вежливость пугала Федора. С лицом лейтенанта никак не вязался взгляд синих глаз. Колючий и бесстрастно-холодный он, казалось, пронизывает тебя насквозь, проникая до самого твоего донышка, и вот ты весь – как на ладони. Все, чем ты живешь, что таишь даже от самого себя – все доступно этому взору. И Фёдор терялся, не находя ответа сразу, как требовалось. Впрочем, радовало и вселяло надежду, что его теперь не били. «Может, и обойдется еще, - размышлял Фёдор. – Раз не бьют, значит, верют мне.… Значит, запишут все, как есть, и отпустят. Ну, или дадут срок так, для порядку…». А в самом деле, в чем его вина? Фёдор сотни раз перебирал в памяти то недавнее, случившееся с ним, и не находил ничего такого, в чем мог бы повиниться.
Времена в деревне настали тяжелые. Их Орловка, как и тысячи других сибирских деревень и деревенек, оказалась втянутой в нечто никому непонятное, пугающее своей неопределенностью – колхозы. Мужики не спешили, думали, и так, и этак в мыслях поворачивая обещанную райскую жизнь. И не верили. Да и как было поверить, если для этого еще только ожидаемого рая, маячившего где-то там, за голубой кисеей горизонта, нужно было отринуть от себя все, что наживалось годами, что доставалось кровью и потом, передавалось от отца к сыну?…
Фёдор ходил в середняках. За свои пятьдесят два года никаких богатств не нажил, хотя сколько помнит себя, еще с малых лет погнул спину исправно. Ногой пострадал в молодости: лесиной привалило, так и остался калекой. Прасковья-жена – вот дура-баба – радовалась до слез: в германскую мужиков из деревни почти всех повыгребли на фронт, а его не взяли. Зато теперь вот…
От нахлынувших воспоминаний сладко защемило в груди. Прасковья.… Как-то она там с пятерыми ребятами?… Ну, старшие – Василий да Павел – взрослые уже. Василия осенью оженить хотели. Да вот как повернулось-то… Не гулять ему, видно, на свадьбе старшего сына. Афанасий – средний – тоже за братьями тянется, в пятнадцать лет – опора матери. Дочери – Мария да Анна – те малы, конечно, еще, но с братьями не пропадут, Бог даст.
«А Павла-то в армию, поди, призвали?…», - подумалось вдруг.
- Итак, кого вы хорошо знали? – вернул Фёдора к действительности голос следователя.
- Дак, всю деревню знал, - повторил Фёдор.
- Вот и назовите поименно, - Германович поморщился, скрывая нараставшее раздражение.
- Степанова Лукьяна знаю, - ответил Федор и объяснил: «Да и как его не знать-то, ежели он артелью нашей верховодит и сосед мой ближайший… Двор ко двору живем».
- Так, хорошо, - Германович удовлетворенно кивнул и записал что-то. - Артель занималась выгонкой пихтового масла? Степанов грамотный?
- Да, масло гнали. - Фёдор опять замялся, не желая говорить о Лукьяне, боялся навредить ему.
Тем жарким июльским вечером, разделившим его жизнь на две половины – до и после ареста – они вместе с Лукьяном сидели рядом на выскобленной до желтизны скамейке, стоявшей около окна. У Степанова, перевернув весь дом и раскурочив двор, забрали кучу старых, еще «царских» газет, «Псалтирь» и чернильницу с кривым пером. Лукьян сидел, опустив низко голову и опершись локтями о колени.
Фёдор, еще не понимая всей трагедии случившегося, старался взглядом ободрить Прасковью. Она, прижав к себе дочек, всхлипывала и время от времени восклицала: «Да что же это, люди добрые?! Что же это деется-то?!». Но, поймав жесткий осуждающий взгляд хмурого следователя, она вся как-то сникала и замолкала на некоторое время, чтобы потом начать причитать с новой силой.
Раздраженный следователь, страдая от жары, то и дело вынимал из кармана измятый клетчатый платок и прикладывал его ко лбу. Затем, записав что-то, он отдавал какое-нибудь приказание и опять доставал платок.
Избу переворачивали, перетряхивая каждый закуток, не пропуская ни одной мелочи. У Фёдора конфисковали берданку, новенькую, выменянную прошлой осенью на мешок кедровых орехов. Сейчас Пашка с Афонькой могли бы с ней в тайгу бегать…
До Ачинска их с Лукьяном везли тоже вместе. Лукьян молчал почти всю дорогу, а когда его стали уводить, привезя их во двор какого-то темного, старого здания, Степанов как-то обреченно и спокойно посмотрел прямо в глаза Фёдора и сказал тихо, почти не размыкая губ: «Прощай, друг… Бог даст, может, и свидимся еще…».
И как ни старался Фёдор, никак не мог забыть того выражения лица Лукьяна. Землисто-серое, осунувшееся прямо в один роковой день, это лицо стояло перед его – Фёдора – глазами, не давая покоя ни днем, ни ночью. В зеленом печальном взоре было что-то недосказанное, что-то, что не произнесли запекшиеся губы. Словно, говоря о возможной встрече, Лукьян тогда точно знал, что видятся они в последний раз…
- Ну, ну, что же вы замолчали? – лейтенант отложил исписанный лист в сторону, придирчиво осмотрел перо, которое стало царапать бумагу. – Степанов ведь давно возглавляет артель. И дела у вас, по нашим сведениям, шли неплохо. Значит, Степанов грамотный?
- Лукьян дела справно ведет, - согласился Фёдор, - а грамотный-то, ну, не так чтоб шибко…
- Да как же не шибко?! – Германович вновь строго взглянул на своего подопечного. – Как же не шибко?.. Ведь вот, у меня записано, что в вашем доме Степанов читал вслух газеты…
Лейтенант потряс какой-то пухлой папкой, как будто желая этим жестом подтвердить свое замечание.
- Было такое?
- Было… - Фёдор устало опустил голову. Он действительно смертельно устал. Вопросы лейтенанта все больше запутывали его. Это напоминало ему болотную трясину: он пытался обдумывать свои слова, но с каждым новым ответом понимал, что говорит не то и не так. Он сбивался и увязал в ловушках, ловко расставленных следователем, все глубже и глубже. В голове гудело, давило на виски, ломило над глазами во лбу. Хотелось забиться куда-нибудь в теплую тишину и провалиться в долгий сон.
- Значит, - продолжал лейтенант, - вы предоставляли свой дом для контрреволюционных сборищ… Кто еще приходил к вам?
- Маслаков Никифор бывал.… Да, почитай, все односельчане бывали… В одной же деревне живем…
Фёдор не понимал, о каких сборищах говорит лейтенант. В мыслях он опять вернулся в недавнее прошлое. Лукьян часто по-соседски захаживал к нему, даже научил читать. Степанова в Орловке уважали – мужик степенный, башковитый, повидал много: в германскую в плен попал, а потом пешком почти через всю Россию домой добирался. Мозгуя о колхозах, мужики за советом шли к нему. Бывало и у Фёдора собирались, благо дело дом-пятистенок был просторный, да Прасковья - хозяйка хоть куда. Любили Череховские гостей.
Мужики друг за другом заходили в дом, сняв шапки, неизменно бросали взгляд в «красный» угол, многие крестились. Отряхивали снег с валенок и рассаживались за большим столом. Разложив перед собой уже порядком потертую газету, Лукьян принимался читать вслух. Его чуть глуховатый голос звучал нараспев, время от времени он останавливался, объяснял прочитанное.
- А что, мужики, - вставлял Никифор Маслаков, щуплый, маленький мужичонка, с жадностью тянувший курево, - слыхали будто в Красноярск японцы скоро пожалуют и они-то колхозы совсем разгонют?
- Японцы, али еще кто, - оживлялся Фёдор, - а только колхозам долго не бывать. Это точно!
- Да где же это видано, что б все общее? – подхватывал обычно немногословный Пётр Корытко.- Последнее отдай, а сам – зубы на полку? Так что ли?
И он растерянно оглядывался вокруг, смешно моргая маленькими близорукими глазами с белесыми ресницами.
Так судили-рядили мужики. А между тем в колхозе дела шли неважно, и многие из тех, кто вступили в него, опять вернулись к единоличному хозяйству.
- Ну, что ж, гражданин Череховский, - лейтенант закончил писать, откинулся на спинку стула, заговорил еще более строго и официально, - вы обвиняетесь в том, что до момента ареста в течение трех лет были членом контрреволюционной группы кулаков, руководимой Степановым Лукьяном Григорьевичем. Вы признаете себя виновным в этом?
Произнося это обвинение, Германович точно знал, что раскаяния он не увидит. Он уже заранее мог представить, что Череховский, как и сотни других до него, согласится со всем, признает свою вину, но не ощутит этой вины. Нет и не будет в этом старом, переполненном кровью, нечеловеческими муками и болью мире такой силы, которая заставила бы мужика раскаяться, по-настоящему – не для отметки в деле, душой прочувствовать свою вину, прострадать ее до самого донышка. Нет и не будет на свете такой силы, ибо и каяться-то ему было не в чем…
- Нет… - Фёдор покачал головой.
- Но вы же не отрицаете, что в вашем доме собирались единоличники?
Германович, заложив руки за спину, стал прохаживаться от стола к окну, то и дело останавливаясь и изучающе-пристально вглядываясь в лицо Фёдора. – Вы же только что называли имена… И, кроме того, следствию известно, что на этих сборищах лично вы агитировали против колхозов.
- Да, я говорил против колхозов, - опять согласился Фёдор. Он понял, что возражать уже не имеет смысла и теперь хотел лишь одного, чтобы этот затянувшийся, казавшийся бесконечным допрос, наконец, прекратился.
- Говорил, - спокойно повторил он, - только в этом и признаю себя виновным.
Фёдор вздохнул, и впервые открыто и прямо, уже не боясь ничего, взглянул в холодные глаза лейтенанта, потом, помолчав, добавил:
- Голодно в колхозе-то у нас… вот и… - он беспомощно развел руками.
- Ну, вот, давно бы так, - оживился Германович.
Он опять сел за стол. Обмакнув перо в чернила, принялся писать. Затем пробежал взглядом написанное и, указывая место, попросил со своей неизменной вежливостью:
- Распишитесь вот здесь и здесь.
Фёдор тяжело поднялся, протяжно скрипнув шатким стулом. Приволакивая онемевшую левую ногу, доковылял до стола. Непослушные, непривыкшие к перу грубые пальцы коряво вывели в указанном месте «Череховский».
- Уведите, - приказал лейтенант вошедшему конвоиру.
Выходя из кабинета, Череховский успел бросить взгляд в окно. Уже вовсю хозяйничало свежее осеннее утро. Золотой тополиный лист, запоздало сорвавшийся с дерева, был подхвачен ветром и, кувыркнувшись в воздухе раз, другой, доверчиво прибился к оконному стеклу. Непонятная улыбка тронула лицо Федора.
А следователь… Тут уж как всегда — человеческий фактор. Захотел бы отпустить (видя, что не махровый же противник, не явный агитатор), то нашёл бы, как это сделать.
Теперь, спустя много лет и переживя несколько революций, судить о чём-то однозначно невозможно…
Рассказ заставляет задуматься о многом. И в этом его предназначение.
Написано мастерски, на мой взгляд :)
Герой не просто не виноват. Вины в принципе нет и быть не может. Преступная власть уничтожила крестьянство как класс. Развал деревни, её запустение, которое достигло устрашающих масштабов к 80-м годам прошлого века, началось именно в те времена, когда крестьян тысячами отправляли в тюрьмы. В массе же своей народ колхозы не принял. Да и не мог принять, потому что эта идеология противоречила исконной ментальности крестьян.
А следователь — даже если сам и сочувствовал подследственному — отпустить его не мог, потому что тысячи таких «хороших» следователей были винтиками в репрессивной машине. Если бы он решился кого-то отпустить, то пострадал бы сам, да и всё его окружение.
Законность той власти — момент спорный. Хотя, безусловно, на момент ареста, эта власть была признана многими иностранными правительствами, но была ли она легитимной — большой вопрос.
Ну и по поводу колхозов я уже отвечала ниже.
И ещё такой момент: в Сибири крестьян, живших за чертой бедности, не было. Сибирь не знала крепостного права, это вольный и хлебный край. Те, кто реально трудился на своей земле, жил в достатке. За чертой бедности были лишь лентяи и пьяницы. А вот колхозы — на тот момент — реально привели к обнищанию масс.
После войны (ВОВ) положение стало меняться в несколько лучшую сторону. Однако, в конечном итоге, укрупнение колхозов привело к развалу аграрного сектора.
Даже не будем вспоминать, что это «от детектива» — важно, что этот приём есть, и традиция уже сложилась, а есть традиция — есть и её «читательское» ожидание.
У вас — тот же приём, да ещё и с исторической и моральной ретроспективой. Но череда сменяемых взглядов, повествователей, героев «картину преступления» не проясняет, а, наоборот, с моральной точки зрения ещё больше усложняет, а сам процесс оценки, поиска правых и виноватых запутывает окончательно. Что и остаётся в читательском восприятии — «заставляет задумываться», но — не над рассказом, не над его героями и перипетиями именно этой рассказанной судьбы, а над историей!
В результате получается сильно, но — ожиданно или неожиданно, то, чего хотел автор, или совсем не то, к чему Вы стремились — повисает в воздухе, во «вне-находимости» Вас, «повествователя о повествователях», в тексте…
Теперь к неприятному. Три основных героя, три образа, — и три фрагментарных слепка. Никакого движения характеров, никакого развития, даже самый тщательно выписываемый, Череховский Фёдор, только обозначен как изменившийся, а что, где, как в нём, в его душе поменяла тюрьма…
Пишу Вам не в упрёк, если в большинстве текстов «на прожарку» ИМХО главное в творчестве, что «без любви писать негоже» (ну или любовь подменяется чем-то иным), то к Вашему тексту это не относится, писано с любовью и к Фёдору, и к Тимофею. Но — тяга к «крупному мазку» или просто невнимательность? — за динамикой фабулы, за изменениями сюжета сам ГГ (главный герой, причём в хорошем смысле) «замыливается». Тут уже не нежелание скрупулёзно искать самое точное слово — тут нежелание или неумение найти самый главный, движущий и провоцирующий на те или иные слова, действия, переживания, мысли мотив души!
Потому совет — а сходите-ка Вы в театр, на сцену! Даже в любительский, студенческий или вообще детский. Возьмите из классики роль посложнее, «попротивнее», попытайтесь её сыграть, да ещё с учётом «воображаемых» как зрителей разной степени придирчивости, так и «впаре с мэтрами». Допустим, как бы Вы играли Землянику, если бы Хлестакова играл Смоктуновский или Табаков? А в зале сидели, допустим, Сталин с Берией и рядом мама с папой? Надеюсь, мысль понятна? Вот так же «вчувствоваться» в ГГ, ИМХО, обязательно…
Не очень поняла, почему герой должен измениться? Нет, естественно, тюрьма меняет. Но смысл рассказа в ином (во всяком случае, я ставила иную задачу).
Рассказ обо мне и моём предке Череховский Тимофей — это я сама, отыскавшая дело Старовойтова Мина Фёдоровича в архивах ФСБ. И вот когда я читала этот том, посвящённый «Орловским контрреволюционерам», родился этот рассказ. Я ничего не выдумывала, лишь изменила фамилии героев и степень моего родства.
Фёдор — крестьянин. Он просто живёт на земле, у него хороший дом и семья. И смысл его жизни именно в этом — хозяйтвовать на земле и воспитывать детей. И так — вся деревня. Колхозы — это угроза привычному укладу. В Сибири крестьяне более вольные, чем в центральных регионах России. Да, собирались и обсуждали. А как иначе? Но планов свергнуть не строили. Просто роптали на жизнь и пытались надеяться на то, что скоро всё образумится, уйдёт эта разрушительная власть или хотя бы откажется от колхозов и будут они жить спокойно, своим привычным крепким укладом.
Изменила ли его тюрьма? Я думаю, он просто уверился в своей правоте, что новая власть несёт разрушение. И следователь это прекрасно понимает:
Я хочу подчеркнуть — рассказ писался по следственному делу. Поэтому я не знаю, что именно было в тюрьме, мне важнее было показать сам момент приговора, реакцию Фёдора на это обвинение — не раскаялся герой! А тюрьма — это уже другая сторона, другая тема. Мне важен был только этот короткий эпизод. Да, поставил подпись — формально признал вину — однако только для того, чтобы его оставили в покое, бороться с режимом у него уже не было ни сил, ни способностей. Он по-христиански смирился со своей судьбой. Вероятно, лишь молился о своей семье. Кстати, судьба его детей могла бы стать отдельной историей. Но это уже за рамками рассказа.
Очень хотелось бы, чтоб этот рассказ перерос во что-то большее.
Вам, Нефер — вдохновения и благодарных читателей!
Я продолжаю искать следы своего предка, но пока нашла лишь места гибели и захоронений его подельников. Да, признаться, есть некоторые мысли как всё это соединить и написать обо всех этих людях. Но пока ничего конкретного не рождается.
Одно замечание: тополиный лист не бывает золотым. Он осенью коричневый)
По поводу листьев тополя осенью. В зависимости от вида и места произрастания дерева листья могут приобретать различный оттенок. Чаще всего это жёлтые, но могут быть красноватыми или даже оранжевыми, коричневыми. В Сибири листья тополя именно ярко-жёлтые (золотые). Особенно это золото бросается в глаза, если деревьев целая роща. Сначала в листьях еще есть немного зеленого, но постепенно остается один желтый. А ближе к концу осени на этих желтых листочках постепенно начинают проступать бурые пятна неправильной формы. Наверное, так лист окончательно отмирает. Иногда эти пятна идут от черенка листа к его кончику, а иногда проступают мелкими пятнышками по всей поверхности листа.
Написано хорошим языком, красочные описания. Но показалось, что это не отдельный рассказ, а кусок из чего-то большего. Ещё резанула постоянная смена фокала.
Смертная казнь — палка о двух концах, тема сложная и спорная, отдельная.
Я бы посоветовала вам изучить историю создания колхозов. Крестьянство было уничтожено как класс. В отличие от рабочего, крестьянин — собственник, лишив крестьян собственности (земли), их именно уничтожили. И то, что стало происходить в деревне в 60-е годы есть прямое следствие тех событий. Молодёжь уезжала в города, деревня пустела. Ачинск, Красноярск в те годы прирастали именно деревнями.
Мой предок не был богаче других: вся Орловка была, как тогда говорили, селом справным, красивым. Люди жили хорошо, потому что много работали — от зари до зари. Кулаков в селе не было (то есть люди не держали батраков, а работали всей семьёй, и малые, и старые — все имели конкретные обязанности по хозяйству). Люди, описанные в рассказе, реальные (изменены лишь имена, в том числе и следователь). И мой предок, и его односельчане не были политиками, злодеями, замышлявшими что-то плохое. Не в большей степени, чем мы, выходящие на митинги против повышения пенсионного возраста
Однако гражданская война (непосредственно в Орловке погибло много граждан) и потом репрессии привели к тому, что уже с 50-х годов село стало разваливаться. И к 80-м годам прошлого столетия села не стало. Сейчас предпринимаются попытки его возрождения, но больше уже как дачного места. И таких мест по России очень много.
Сейчас идёт некоторая идеализация жизни в СССР. Но не стоит верить соцсетям: читайте монографии исследователей, сходите в архив, посмотрите историю своей семьи! Да, образование, медицина — были. Но не всё так гладко и замечательно, как полагаете вы. Богатые и бедные были и тогда. Например, чтобы сделать карьеру, необходимо было вступить в партию. Иначе путь просто закрыт. Многие мои предки были председателями колхозов (дед мамы, дед и прадед папы). В нашей семье изнутри знаем истинное положение вещей.
Откуда такая информация?
Его отец был сапожником (хотя действительно происходил из грузинского села Диди-Лило). Сапожник — всё же не раб, а ремесленник. Естественно, не высшее сословие, но и рабом не назовёшь. Отец пил, избивал жену и Сосо (Иосифа). Да, жили бедно.
В 1888 году Сосо поступил сразу во второй подготовительный, а в сентябре следующего года — в первый класс Горийского православного духовного училища, которое окончил в июне 1894 года. В сентябре 1894 года Иосиф сдал приёмные экзамены и был зачислен в православную Тифлисскую духовную семинарию.
Таким образом, Сталин в юности имел все шансы стать священником. И не был он таким уж безграмотным. Напротив, был одарённым учеником, имел прекрасные оценки по математике, богословию, греческому и русскому языкам. Но характер у мальчика был сложный. И уже тогда — из чувства ли протеста против режима училища или просто ради моды — он увлёкся марксизмом и в конечном итоге связался с большевиками.
С этим нельзя не согласиться.
Выше я написала, что именно Сталин происходил из семьи сапожника. Происхождение отца — из крестьян — в данном случае влияния на формирование личности Сталина не оказало. Гораздо больше повлияло то, что отец пил и бил семью. Сталин не был крепостным. И вообще КП в Грузии имело свои весьма существенные особенности. Это отдельная тема.
По поводу тюрем. Революционеры планировали свержение государства. И естественно, они несли ответственность по закону. Рассадником ненависти в царское время Россия не была. Вы односторонне трактуете известные факты, а в истории однозначности нет. Бесспорно, что много было таких явлений, которые тормозили развитие страны. Но после реформ Столыпина страна была на подъёме, развивалась огромными темпами. И это развитие России пугало Западные державы. Именно поэтому Европа — Германия и Англия — так способствовали развитию революционного движения в нашей стране. Сейчас уже не секрет, что революция спонсировалась Западом. Мне не хочется сейчас спорить — слишком масштабный вопрос, здесь, наверное, не место развивать его. Что касается крепостничества в Закавказье, могу порекомендовать монографии.
А говорю я не о вине России, а о влиянии царского крепостничества. Это две большие разницы.
Да. Не стану углубляться в источники по КП на Кавказе, достаточно Википедии:
«Бесо Виссарион)Джугашвили родился в селе Диди-Лило Тифлисской губернии в семье крепостных крестьян князя Мачабели. Отец Бесо — Вано Зазович Джугашвили (1825—1898) занимался выращиванием и продажей винограда. Заза Виссарионович Джугашвили (1798—1847) — неоднократно участвовал в крестьянских бунтах, арестовывался, заключался в тюрьму, совершал побеги. Вскоре он поселился в деревне Диди-Лило, там женился[4]. Заза был пастухом. Был убит в возрасте 50 лет[3].
Виссарион Джугашвили по профессии был сапожником.
По воспоминаниям, Бесо умел читать по-грузински и по памяти цитировал фрагменты из поэмы «Витязь в тигровой шкуре», знал грузинский, русский, армянский и азербайджанский языки. По всей видимости, знания были получены самостоятельно, так как в школе Бесо не обучался. После смерти отца и убийства брата Георгия Бесо с сестрой Пелагеей ушёл[5] в Тифлис и стал работать на заводе армянского фабриканта Адельханова[6], где достаточно быстро выдвинулся и получил звание мастера.
В конце 1860-х начале 1870-х годов армянский купец Иосиф Барамов (Барамянц) организует в Гори фабрику по пошиву и ремонту обуви и приглашает в неё лучших грузинских мастеров, среди которых был и Виссарион Иванович Джугашвили».
Уже из этого скупого отрывка видно, что это не то КП, какое мы привыкли видеть в России. Всегда нужно учитывать кавказские особенности.
Ваш рассказ не только прекрасно написанная проза, он — правда, которую нельзя забывать.
Спасибо огромное! Тронуло до слёз.
Если хотите найти информацию о своих репрессированных предках, обращайтесь в архивы ФСБ по тем регионам, где жили ваши предки. Ещё есть организация «Мемориал» www.memo.ru/ru-ru/ www.memorial.krsk.ru/
типо грустный сарказм. А так-то да, судя по фильмам, которые и я в детстве смотрела, всё и везде было замечательно.Поклон Вам, автор.
Теперь поджарю немного:
Кто ж их, далёких предков, видел?))) Похоже на совершенно излишнюю попытку педалировать.
Вычурно. Выбивается из текста.
Жанровый сбой. Это уже «зощенко».
Педалировать? А зачем? Смысл? Я вообще могу спокойно убрать это и написать просто «Мину Фёдоровичу Старовойтову» — суть не поменяется
Написала именно так лишь потому что в семье не сохранилось ни одного фото, внешние детали (кроме хромоты) я придумала (художественный вымысел). А если есть фото, то и далёкого предка можно увидеть. Посредством снимка.
Да, соглашусь.
Нет, это намеренно. Так со слов прабабушки. Хотела написать — покалечился, но моя рассказчица говорила именно «пострадал».
Огромное спасибо за отклик!
А кто вам сказал, что я претендую на документальность?
Да, я пишу о своём предке, используя материалы следственного дела. Дело реальное, я запрашивала его в архивах ФСБ. Могу показать скан
Но рассказ художественный от начала до конца.
Читал как-то автобиографию пленного красноармейца, который прошел два лагеря (немецкий и наш), тоже зацепило. Вы практически воссоздали историю человека. Настоящею, подлинную…
Я прекрасно вас понимаю, и сопереживаю вам.
Единственное с чем я не согласен, так с тем что вы ругаете систему, а не людей. А ведь в 99% виноваты люди, а не система. Я имею ввиду, что кто-то донес на вашего родственника и таких людей в те года хватало, кто за плюшки, кто из-за зависти, кто просто насолить соседу. История имеет тенденцию возвращаться, и сейчас в 21 веке, есть такие Павлики Морозовы, кто сдает своего соседа, потому что он не поддерживает киевскую власть, кто не разговаривает на мове и т.д. и это происходит на украине (это как пример).
Были в те года перегибы на местах, когда местные власти старались выслужится, и из-за этого страдали люди (голод и прочие прелести тех годов). Я уж не говорю о органах ЧК и милиции. У всех планы и статистика…
Система никогда не бывает идеальной, к сожалению, но всегда есть люди, кто имеет в этом интерес и является виновником.
У меня в семье есть история. У прапрабабушки был дом и участок земли (сейчас на этой усадьбе стоит 4 дома с участками), у ней было 7 детей. В хозяйстве была корова, лошадь, и с десяток коз, ну и птица, куда же без нее. Попала под раскулачивание. Скотину забрали, землю поделили. Ничего не поделаешь…
Такие времена были…
И сейчас есть такое… (украина).
А вам желаю, удачи!
Приятно, что прожарка моего текста закончилась, а комментарии идут
Конечно, вы правы — систему, так или иначе, творят люди. И поскольку люди — не ангелы, в системе не может быть совершенства.
плотную, тяжелую штору тут зпт вроде не нужна
зевая, посмотрел куда-то в даль просыпающегося города тут тоже зпт не нужна
но горячий зпт
помногу раздельно
какая-то их затаенная непокорность, сквозившая во всем их облике их/их
много лишних местоимений, причем однотипных
среди которых выделялся изрезанный морщинами высокий лоб, казалось отрешенным, лишь время от времени легкая тень пробегала по нему. по лбу или по лицу?
Мужик удивленно поднял на него темно-карие глаза нельзя глаза поднять, если они не отдельно от тела
Это был
егопринцип, от которогоонне отступал даже в самых тупиковых ситуациях.этизмы
никому непонятное не понятное
а так история банальная, в «Огоньке» 80-х с руками бы оторвали
и да, среди моей родни тоже есть раскулаченные…
А если — "… поднял на него взгляд тёмно-карих глаз"?
А как правильно?
Спасибо огромное за исправления! Редактирую сама (обычно) — сложно править саму себя
Согласна!
У меня это было в 1999 году. А рассказ написан в 2009.
«Сведений не имеем…», «Сведений не имеем…» тут препинаки и кавычки неправильно
А как правильно? blush «Сведений не имеем… Сведений не имеем…»