Митрич

Он появился на нашем вокзале как-то зимой, в особенно морозные дни: прибился к буфету. Я срисовал его, когда он стоял за одним из оставшихся еще от советских времен столов, доходящих таким невысоким, как я, почти до груди. К этим столам не полагаются стулья: быстро пожрал и отойди, не задерживай другого пассажира, решившего перекусить.

Этот кадр на обычного клиента был не похож: уже битый час, ничего не купив, он торчал в буфете, глядя голодными глазами на жующих людей и явно высматривая, не осталось ли что-нибудь на тарелках.

Каким-то шестым чувством я сразу понял, что он «наш». Почему? Не знаю. Одет он был аккуратно, хоть пальто его было сильно поношенным, а шапки не было вовсе. Седые волосы и борода вроде бы были подстрижены. Но этот взгляд бывает только у таких, как мы.

Сперва я разозлился: какого черта он сюда приперся? Здесь наша территория. Самим не хватает кормиться – город у нас не то чтобы большой, вот и вокзал тоже так себе, занюханный. Здесь давно уже все поделено: кто-то попрошайничает, кто-то ворует, кто-то, как я, в буфете чернорабочим. Лишний рот тут не нужен. Но что-то в нем не сходилось. И, понимая ведь, что новый человек – это часто неприятности, но не в силах преодолеть свое любопытство, я пошел в наступление.

- Эй, ты, проваливай отсюда, - ощетинившись и подойдя к новенькому со спины совсем близко, сказал я негромко, но с нажимом, обещающим дальнейшие проблемы.

Однако этот тип повел себя необычно. Когда он обернулся, на его лице я не увидел ни страха, ни злости. Спокойно и с достоинством он протянул мне руку и произнес:

- Иван Дмитрич.

- Санька, - не успев подумать, что делаю, оторопело произнес я в ответ и пожал протянутую ладонь.

Так началось наше знакомство с Митричем.

Я, удивляясь собственной доброте, замолвил за него словечко и пристроил в буфет. Работал дед усердно и не тырил то, что плохо лежит. Был немногословен, но от него так и веяло расположением к людям, что делало его абсолютным инопланетянином среди нас.

Историю его я узнал позже. Вообще, у нас тут у каждого есть своя история. Тысячу раз пересказанная по пьяни, она обрастает все новыми подробностями и становится все дальше от истины. Но, во-первых, Митрич не пил. То есть совсем! А, во-вторых, я ни разу не поймал его на вранье в мелочах, чем наши грешат постоянно. Так что я как-то сразу поверил в то, что новенький, как он сказал – отставной офицер.

В нашу «гостиницу» он ни разу не попросился – да и вряд ли бы его кто туда пустил: нам самим едва хватало места в колодце теплоцентрали на наброшенных на теплые трубы тряпках. Я удивился, когда узнал, что Митрич устроился по-королевски: на чердаке многоэтажки неподалеку, и совсем обалдел, когда новенький объяснил, что все жильцы в курсе и не возражают.

Но почему старик лишился дома, он рассказывать не хотел. Эту историю я узнал значительно позже и совсем случайно.

Уже по весне буфетчица Ленка отправила меня и Митрича с машиной загрузить «паленую» водку, которой потихоньку торговала, предупредив, что старую точку «накрыли», поэтому поедем по новому адресу. Прибыли мы на место часов в девять вечера, уже темнело, и, как назло, пошел дождь.

Митрич, дремавший по дороге, вылез из машины, как всегда невозмутимый, сделал несколько шагов к гаражу, из которого предстояло перегрузить водку, и вдруг, словно споткнувшись, замер, глядя на окна многоэтажки напротив. Я окликнул его, и он обернулся с остекленевшими глазами. Я готов был поклясться, что по щекам его стекали не струи дождя, а настоящие слезы! Это у Митрича!

- Что случилось? – спросил я, потянув его за рукав.

Старик, по-прежнему глядя сквозь меня, произнес отсутствующим голосом:

- Вон те три окна слева на третьем этаже. Это моя квартира. Я прожил там двадцать лет.

Мне было понятно это щемящее чувство, когда ты заглядываешь в ярко освещенные окна, за которыми люди весело живут и сытно едят, но у меня никогда не было своих окон. Вроде бы мне полагалось какое-то жилье, но, как я понял уже гораздо позже, я не там поставил пару подписей, и квартира, которой я так никогда и не увидел, уплыла к ушлым людям. Когда мне исполнилось восемнадцать, меня просто выставили на улицу из детдома, и я ушел оттуда с облегчением, не имея никакого желания обернуться – слишком много плохого мне пришлось там пережить.

- Пойдем. Все равно это теперь не твое, - снова потянул я Митрича за рукав.

- Я не сдамся. Я все равно докажу, что это было мошенничество, - на его щеке заходили желваки.

- Ну-ну, - пожал я плечами. – Дохлое это дело кому-то у нас что-то доказывать. Пошли работать.

Старик, словно с трудом, оторвал взгляд от заветных окон и зашагал к гаражу.

Шли месяцы. Мы продолжали существовать с Митричем на одном вокзале в параллельных реальностях. Наши давно к нему привыкли, перестали ревновать к буфету, где Митрич работал за еду и пару мятых купюр. Старик стал таким же привычным местным персонажем, как и все мы.

Но однажды он исчез, три дня подряд не выходил на работу, и это было так не похоже на него, что я решил проведать Митрича, удивляясь своему порыву, потому что у нас, вообще-то, каждый сам за себя.

Поднявшись на последний этаж «его» дома, я увидел, что люк, ведущий на крышу, не заперт, как обычно, а лишь прикрыт. Забравшись на чердак, я огляделся и в свете, падающем через слуховое окно, увидел, что вокруг необычно чисто, нет ни пыли, ни паутины. В углу, у стропил, стояло подобие кровати, сооруженное из досок, а рядом - старый стол и перевернутый деревянный ящик вместо стула. Какие-то пожитки были аккуратно сложены в картонные коробки, а еще там были книги. Много книг.

На кровати лежал Митрич, бледный, с синими кругами под глазами, а в ногах у него сидел старый облезлый кот. Старик обрадовался, увидев меня, но с кровати не поднялся:

- Санек! Проходи. Гостем будешь. А мне тут, видишь ли, поплохело невовремя. Сердце шалит.

Я просидел у старика четверть часа, а потом ушел, на прощанье погладив кота и пообещав вернуться назавтра, раздобыв еду и лекарства.

Но вечером меня неожиданно загребли менты: буфетчица Ленка повесила на меня свою растрату, заявив, что я спер деньги из кассы. Разумеется, в мою невиновность суд не поверил, и мне дали шесть месяцев колонии.

Выйдя на свободу, я опять вернулся на свой вокзал – мне просто некуда больше было идти.

Буфетом уже заправляла другая тетка, наотрез отказавшаяся взять в чернорабочие «зэка». Деваться было некуда - теперь мне оставалось только воровать, благо, в колонии кое-чему научили.

Вечерком я спустился в «гостиницу», собираясь перетереть с нашими эту тему. Застал только Витька и Любку Зонт, прозванную так за то, что та всегда была готова за пару стакашков раздвинуться перед каждым желающим, словно зонт-автомат. Уже «под мухой», парочка продолжала банкет. Так как я пришел не с пустыми руками, меня приняли «на ура», и дальше мы уже втроем раздавили мой «пузырек».

Между делом заговорили о старых знакомых. И тут я спросил о Митриче: как, мол, старик?

Витек как-то смущенно крякнул, потер грязной пятерней опухшее лицо и ответил:

- Так помер он, дед этот. Уж давно, почти сразу, как тебя замели. У себя там, на чердаке, и скопытился. Кот его так орал, что соседи залезли посмотреть, чего он надрывается. Тут-то Митрича и нашли. Он уж вонять начал.

- Врешь ты, сука, всё, - вдруг зло сказала Любка. – Ничё он не помер. Я другое слышала: что он свою квартиру назад отсудил. Потому и здесь больше не околачивается, что всё у него теперь хорошо.

- Сама ты, дура, брешешь, - произнес Витек, толкнув собутыльницу в расплывшееся плечо, и вдруг, сквозь злой пьяный угар, взглянул на меня с отчаянной надеждой. – А может, и не брешет, а?..

Вот и я теперь, сам не знаю, почему, время от времени возвращаюсь под те окна, на которые смотрел с такой тоской старик. Что-то тянет меня туда, и я, запрокинув голову, подолгу разглядываю задернутые шторы и изо всех сил стараюсь себя убедить, что за ними счастливо живет Митрич вместе со своим старым котом.