Тетрадь по истории. Часть 2.

Среда и четверг.

C мокрым ранцем медленно бреду к классу. Я никак не могу туда вернуться. Мне туда нельзя, я понимаю. Но понимаю я и другое: вернусь я в класс сейчас или убегу домой, завтра мы все равно встретимся. И завтра будет еще хуже. И вот я стою у двери и не то, что я не могу решиться, я вообще сейчас не понимаю, как это делают. Как берутся за ручку, как толкают дверь, как она распахивается, как заносят ногу над порожком и делают шаг.

И тут случается чудо – дверь открывается сама и в коридор выглядывает Таисия Львовна, наверное решила, что меня слишком долго нет. Я стою перед ней красная, заплаканная и, наверное, лохматая, с моего ранца капает на пол вода и я говорю – можно мне домой, пожалуйста? У меня живот болит. Таисия Львовна прохладной рукой трогает мой лоб, кивает. В медкабинет зайди, говорит она. Я разворачиваюсь и изо все сил стараюсь не бежать, чувствую, что учительница смотрит мне вслед. Ключи от дома есть? – громко спрашивает она вслед. Я, не оборачиваясь, киваю и продолжаю медленно, будто и правда что-то болит, двигаться в конец коридора, туда, где находится медкабинет. Я думаю, что Таисия Львовна видит. Видит, что происходят какие-то дела, но больше она ни о чем не спрашивает, а просто закрывает дверь и тут я подхватываюсь и бегу мимо медкабинета вниз, вниз, в раздевалку, где хватаю свои старушечьи сапоги, пальто и шапку, и снова бегу, теперь уже к уличной двери, где меня ловит физкультурник и заставляет одеться. Я останавливаюсь, бросаю вещи на банкетку, одеваюсь. А еще я сержусь – если бы не он, не Михаил Борисович, я бы могла домой бежать так, в одной форме и туфлях, может, заболела бы, а пока я болею, про меня все бы забыли.

Вечером я переписываю так и не высохшие тетрадки и отрезаю себе челку маникюрными ножницами. Других ножниц в ванной нет, а если я пойду их искать, то струшу. Поэтому режу теми, что есть. Волосы сыпятся в раковину, их неожиданно много. Получается плохо - вкривь и вкось, клоками, новая челка слишком короткая, торчит кепочным козырьком. Мне делается нехорошо оттого, что ничего не исправить, оттого, что придется объясняться с матерью, а что я ей скажу? Про сапоги? Про лошадь? Про то, как у меня ранец спрятали? А она у меня спросит – а как же ты такое допустила? Я. Я допустила, я. И я брызгаю на свою новую челку водой, и зачесываю ее назад, и прикалываю невидимками – вру себе, что почти незаметно. Собираю волосы из раковины, тихонько прокрадываюсь к себе в комнату и выбрасываю их в окно. Ранец до утра сохнет на батарее. Я еще немножко плачу, от обиды и оттого, что не знаю, как все сделать, как было, а потом засыпаю и ничего мне не снится.

Четверг.

Конечно, к утру я про челку совсем забыла. Мать пришла меня будить, а тут мы с челкой. Это что, спрашивает мать, а я со сна не соображу никак, о чем это она. Машка, говорит мать, ты совсем, что ли, дурочка? Если так тебе хотелось стрижку, ты бы сказала. А я молчу, потому что вообще-то я говорила, только кто же теперь про это вспомнит. И мама тащит меня к зеркалу, и крутит так и сяк мои волосы, думая, как бы поправить, но ничего поправить нельзя – она мне только подрезает их ровненько, отчего челка становится еще короче и выгляжу я совсем идиоткой. Тут я опять думаю, что хорошо бы заболеть, но мама у меня врач и просто так ее не проведешь. Придется идти в это жуткое место, в которое я всегда ходила с удовольствием, потому что у меня все легко получалось – в среднюю школу номер три имени одного героического летчика.

За завтраком папа смотрит на мой оригинальный внешний вид, делает брови домиком – очень смешно – и подмигивает мне. Я в ответ тоже подмигиваю и мысленно говорю спасибо папе за то, что он не ругает меня и ни о чем не спрашивает. Если он спросит, я разревусь прямо над тарелкой с кашей и тут уж объяснений не избежать.

Несчастный ранец за ночь, конечно, высох, но его повело в разные стороны и теперь он не застегивается. Папа бы сделал, но… я складываю учебники и тетрадки и подвязываю замочек ранца шнурком.

Ноги сегодня совсем не идут. Может, все же прогулять? Я потом что-нибудь придумаю, я чувствую, что сегодня мне совсем не нужно туда идти, я побуду на улице, а если замерзну, то можно будет зайти в универмаг или на метро покататься, у меня двадцать копеек с прошлого воскресенья остались, когда папа на кино давал, мы всей звездочкой ходили (надо же, как это было давно!). Считаю: пять копеек на метро, три копейки на кунцевскую булочку, десять копеек – стакан томатного сока в овощном. И еще две останется, можно из автомата позвонить, но звонить мне некому. И школу я прогулять все равно не смогу - у меня столько наврать потом не получится, а правды я не скажу. Мало того, что сама допустила, так еще и жалуюсь. И я иду, и думаю про пионеров-героев, хотя, конечно, сравнивать нас никак нельзя.

В раздевалке снова Малахова со свитой, видит меня, округляет глаза, улыбается – ой, ты челку себе сделала? Как тебе хорошо, правда же, девочки? Девочки, обступив меня, смеются; кто-то дергает меня за волосы, я пытаюсь закрыться, но они все равно дергают, и смеются снова и снова, а Ленка немножко в стороне стоит и говорит им: ну, хватит. Сама она дергать ни за что не будет, для этого другие есть. Звенит звонок, мы бежим в кабинет, и тут я вижу, что нет больше никаких «мы», это они бегут, а я за ними, отдельно. Я отдельная теперь со своим не таким лицом и сапогами, и с челкой, и с ранцем. Меня за что-то исключили изо всех общих игр и не принимают обратно.

Девочки на переменах со мной теперь не разговаривают. Можно, правда, с мальчишками попробовать, но они совсем-совсем другие, я не знаю, о чем с ними – в футболе я не разбираюсь, перочинного ножа похвастаться у меня нет, бегать с ними «в колдунчики» не хочется. Стою и подпираю стенку, ранец в руках держу – мало ли что, вдруг опять? Но у этих девочек, которые внезапно стали такими чужими не бывает «опять», фантазия у них явно богаче и я жду неизвестно чего, и представления не имею, какое оно, это «чего», будет.

Выясняется довольно скоро, за обедом. Столы сдвинуты попарно, на двенадцать человек, мы (они) шумно рассаживаемся, разбираем хлеб, двигаем тарелки. Суп противный – рыбный, но еще противнее укол чем-то в ногу под столом, который я чувствую. Заглядываю под стол – конечно, там ничего нет. Пытаюсь снова есть. Укол, укол, укол снова. Девочки смотрят на меня, улыбаются. Я не вижу их рук, они под столом, и не знаю кто и чем меня колет. Мне совсем не больно, мне невыносимо, непередаваемо обидно, и я прошу их – пожалуйста. Пожалуйста, перестаньте. Но они не перестают, и я понимаю, что они колют меня вилками – на столе нет ни одной. Вилками, представляете? Меня, живого человека, вилками! Я не знаю, как это прекратить. Я бы закричала, но слова застревают где-то в горле, а Таисия Львовна обедает за учительским столом и ничего не видит. Никто ничего не видит. Не видят, как я выбегаю из-за стола, не видят, как трещит и рвется подол моего платья – кто-то засунул его в трещину на скамейке, не видят, как надо мной смеются, снова и снова.

Я не убираю за собой тарелку, и не вообще не обедаю сегодня – очень смешно, но мне жалко вишневого компота, я его люблю. Я сбегаю в класс и надеюсь, что все они уйдут гулять и забудут обо мне – им же ни за чем не надо сюда перед прогулкой. А Таисия Львовна просто не заметит, что меня нет, всего остального она ведь не замечает.
В классе пусто. Я думаю о том, что могла бы сделать с Ленкиной модной сумкой, пока ее нет. Со всеми их портфелями, но мне не достает смелости. Я так трушу, так боюсь этих непонятных мне унижений, что просовываю между дверной ручкой и классной дверью хлипкий веник. Если все же меня кто-то будет искать, то подергает, и решит, что заперто. Если только не будет дергать очень сильно.

Я достаю тетрадки и распухшие от вчерашних приключений учебники. «Домашняя работа», пишу я. «Упражнение 18». Нужно вставить пропущенные буквы – совсем ерунда и я вставляю их, не думая. «Упражнение 22», пишу я, и тут то-то дергает дверь. Я замираю. В эту минуту я хочу, чтоб меня не было. Я не умею молиться, но я молюсь – пусть дверь не откроется. Пусть веник выдержит. За дверью возня и смех, она там, она там, дергай сильнее, слышу я. И они дергают сильнее, и веник трещит, и дверь распахивается, и я замираю – сейчас будет… что?

В класс вплывает Малахова с девочками и спрашивает меня – а что это мы не обедаем? А что это мы не убираем за собой? А что это мы не гуляем? Нам с новой челкой все можно? «Мы» сейчас такие жалкие, что не смеем отвечать. Я и правда их боюсь. Нет, меня не бьют и вряд ли будут, но со мной это первый раз. Я не знаю, как себя ведут в таких случаях. Малахова говорит – нас, между прочим, Таисия Львовна послала, сказала, чтоб немедленно одеться и на улицу. Я говорю, что не хочу. И одеваться не буду. А она улыбается мне и говорит – а мы тебе поможем. И две девочки, Таня Перлова и Света Ергошкина натягивают на меня мою же кусачую шапку, наверное вытащили из рукава пальто в раздевалке. Натягивают в четыре руки, не больно, но крепко, до самого подбородка, шапка кусает меня за глаза и я их закрываю. Знаете, я бы закричала. Я просто не знаю, что в таких случаях кричат. И я сижу сиднем за партой, в шапке на все лицо, и чувствую только, что это еще не все – кто-то копошится внизу, под стулом, что-то там происходит с моими туфлями и происходит быстро. Я вскакиваю с места, одновременно пытаясь стянуть шапку с лица и с грохотом падаю в проход между партами – шнурки на туфлях крепко связаны между собой. Вокруг стоит хохот, я опять (в который раз?) реву от обиды и прошу их отстать, отстать от меня, но они не отстанут. Иди на прогулку, говорит Малахова и встряхивает своей знаменитой челкой. И не вздумай там жаловаться.

Я сижу и распутываю шнурки, потея под шапкой, и у меня совсем нет никаких мыслей, я просто хочу домой, а они ждут, пока я разберусь с обувью, спущусь в раздевалку, возьму пальто, и мы обманчиво дружной толпой вывалимся на улицу.

На улице они снова прыгают через канат на кусочке сухого асфальта, Таисия Львовна машет мне рукой, чтобы я тоже прыгала, но я просто сижу с засунутыми поглубже под лавку ногами в старушечьих сапогах. Я мерзну. И я хочу замерзнуть совсем, потому что завтра пятница, а потом еще будет суббота, и если не случится какое-нибудь чудо, то я снова должна буду прийти сюда. И снова будет что-то такое, чего никто не заметит.

Интересно, а если я все же маме расскажу?..