Сказонька об эйфорически волшебенном горшке

Да что там особо выкладывать, товарищ майор?

Значит, останавливается он возле той самой могилы. Весь такой благообразный, в своей чёрной рясе до пят, и с Библией подмышкой. Скуфья на голове, крест на пузе. Всё, как положено. Такого вне храма повстречаешь, сразу понятно – благие дела идёт вершить во славу Господа.

Вальяжненько так он вплывает во внутрь оградки. Осматривается лениво. Озирается чисто для проформы. По его движениям и осанке не скажешь, что он на палеве. Напрасно. Когда такую тему мутишь, зырить надо в оба.

Стоя прямо на могильной цветочнице, священник поддергивает рясу, демонстрируя окружающим мертвецам нулёвые, белоснежные New Balance. Он опускается на корточки, и поднимает с земли какое-то радужное облачко – отставляет в сторону. Теперь в руках у него Библия. Книга раскрывается, а в ней – опа! – тайничок. Из которого на свет божий появляется красный игрушечный совочек. На носу Пасха, но святоша тут вовсе не куличи лепить собрался. Совком он делает в земле небольшую ямку, и кидает в неё серебристый комок, также извлечённый из книги-тайника. Закапывает его. Сверху кладёт убранную ранее бело-цветастую штуку. Совочек прячется назад в Библию, вместо него появляется телефон.

Верующие говорят: «Воистину, в этой книге есть ВСЁ».

Смартфон наводится на надгробие, раздаётся характерный эппловский щелчок камеры.

Священнослужитель встаёт, отряхивая подол рясы, потом крестится, воздев глаза к небу.

Яблофон, бэлансы – не супер-пупер бренды, конечно, но с христианской аскезой как-то не вяжутся. Про серебристый комок, скинутый в ямку, и говорить нечего. Можно подумать, что этот бородач в рясе – какой-то хрен ряженый. Но там, за рядами надгробных плит с частоколом крестов, виднеется маковка церквушки. Оттуда сей иерей и притопал. Туда же и возвращается, петляя чёрной тенью между оградок.

Если б он лучше крутил по сторонам своей патлатой башкой – непременно спалил бы, что его пасут от самых ворот кладби́ща. А теперь наблюдают из-за широкой гранитной плиты, что всего-то в четырёх могилах, за берёзой.

Если говорить о причинах последующей движухи, то:

а) Крайне неосмотрительный поп.

Этот слуга Господний полностью понадеялся на своего босса, а сам налажал. По-крупному.

И вот, как только его спина скрывается из виду, я покидаю свою засаду в берёзовой тени.

Обхожу могильные делянки: одна, вторая, третья, четвёртая… С памятника могилы, где ковырялся святоша, на меня глядит увековеченная на холодном мраморе малышка-ангелочек.

У неё носик-кнопочка.

У неё бант размером с её головку.

У неё щербатая улыбка, от которой у меня глаза на мокром месте.

По-чесноку скажу, я:

а) Гуманист.

б) Эмпат.

Своих заводить мне ещё рановато, но, как говорится, чужих детей не бывает. Их маленькие мордашки на могилках реально рвут в клочья моё сердечко.

Потому-то я и застыл скорбной стату́ей, напрочь забыв, чего припёрся. Стою, голову повесив, глаза в пол. Под ногами то самое радужное облачко. Белая пушистая лошадка со струящимся радужным хвостом, и таким же семицветным рогом на лбу. Плюшевый единорог.

Со вздохом сажусь на корты, поднимаю его с земли. Спрашиваю у лапочки на памятнике:

– Друг твой?

Почва вокруг влажная после недавнего дождя, и как-то неудобно пачкать об неё игрушку. Засовывая единорога за пазуху, говорю:

– Не волнуйся, малышка. Я обязательно тебе его верну. Обещаю.

Совка у меня нет. Пятернёй рою и зачёрпываю, пока не откапываю комок, замотанный в серебристую фольгу. Что внутри – не угадать. Может, меф, может, мет. То ли соль, то ли шмаль. Типа, Наркиндер Сюрприз.

Закладка.

Учитывая, кто её сделал, получается почти буквальное прочтение выражения про «опиум для народа».

Убираю находку в карман, иииии…

И на этом история могла бы закончиться. Всё, нашёл, зашкурил чужую закладку – высыпай да гуляй, Ваня. Но когда мои пальцы ковырялись в земле, ногти со скрипом царапнули что-то твёрдое и гладкое. Что-то неглубоко погребённое там, в могиле.

Продолжая разговор о причинах последующего лютого замеса, то:

б) Чрезмерно любопытный Ванёк.

Разгребаю рыхлый грунт, пока не показывается белый эмалированный диск с ручкой по центру. Крышка от кастрюли. Подцепляю её за края, тяну.

Тянет-потянет Ваня. Но не репку. И не кастрюльку даже. Поднатужившись, выкорчёвываю из земли старый, по виду совковый ещё, детский горшок для какашек. Надеюсь, не ими набита эта посудина. Увесистая такая.

Ха! Да это же горшочек с золотом, спрятанный под радугой из жопки единорожки. Волшебный клад, если вы верите во всякое такое.

Крышка перемотана скотчем. Отматываю, открываю, офигеваю. Едва не слепну от белизны содержимого. Оно белее белой эмали. Белее поповских кроссовок. Снег альпийских гор, хоть я его в глаза не видел – и тот просто слякоть по сравнению с порошком внутри горшка.

Макаю в него наслюнявленный палец, затем, что прилипло, энергично втираю в дёсны, облизываю. И до трёх не успеваю сосчитать, как ледяные иголочки пронзают нёбо, язык, дёсны. Глотку холодит по самые гланды. Всё равно, что набить полный рот ментоловыми конфетами.

Это он – кокс, кокос, первый. Сральный горшок до краёв наполнен чистейшим кокаином.

Снова макаю палец, и на этот раз занюхиваю щепотку прямо с подушечки.

Для протокола, товарищ майор: сам-то я не юзаю. Это чисто, чтобы удостовериться в качестве продукта.

А оно, качество, оно… ох, и няшный же бантик у малышки! А улыбка – ой, милота! Лыблюсь ей в ответ, как дебил. Говорю, типа, ничего страшного, кроха, всё уже закончилось! Подмигиваю, мол, ты в лучшем мире теперь, не волнуйся! А с другой стороны – чё в лучшем-то? Чем этот плох? И этот мир вполне нормальный! Даже ништяк такой мир, если вдуматься! Норм мир! Мир – ок!

– Слышь, петушок! – доносится до меня сквозь обволакивающую пелену накатившей эйфории.

Голос высокий, даже писклявый, и хриплый одновременно. Словно больной ларингитом вдохнул гелия из надувного шарика. Он говорит:

– Твой папашка-жопошник, когда тебя @б, не учил, что брать чужое нехорошо?

Мееееедленно, как в слоумо, поворачиваюсь на голос. Его обладатель, поплёвывая сквозь зубы, сидит на корточках прямо сверху соседней могильной плиты. Когда грубиян спрыгивает, оказывается, росточком он не выше этой самой плиты, где сидел. Этакий подрастающий мини-гопник. Прикольно. Еле сдерживая смешок, говорю с нарочитой сердитостью:

– Ты чего тут скачешь, малой? Щас всё родителям твоим расскажу!

– Мой малой тебе в рот не влезет, пид@рок. – отвечает малой, который и не малой вовсе.

Почёсывая рыжую щетину на щеке, он говорит:

– Так, мудачок. Сейчас ты возвращаешь вес на место, – кивает на горшок в моих руках. – И у@бываешь за горизонт. А я, так и быть, скажу твоему бате-п@дору, чтобы впредь драл тебя только с вазелином.

Его пискляво-хриплый голосишко, конечно, доставляет. И как он трёт маленьким кулачком свои воспалённые красные глазёнки, словно сонный небритый карапуз. Просто умора. Но эйфория эйфорией, а такой инцестуальный быдло-юморок уже напрягает. Я вскакиваю на ноги, встаю во весь рост, чтобы внешне казаться больше, страшнее. Хотя внутренне со смеху давлюсь, нависая над этим шкетом.

– Ты чё, дырявый, лишнюю дырку захотел? – пищит он мне в пупок, и туда же, в область пупка, проводит короткую прямую тычку с правой. – Так на, нах@й!

Мелкий по-боксёрски отскакивает назад, а я опускаю голову. Смотрю, как в моём животе, подрагивая, торчит какой-то штырь. Машинально его выдёргиваю. Это обломок ржавой арматуры. Заточка из прута от оградки пробила мне брюхо. Но боли нет, как и крови. Вместо неё из дыры в свитшоте летят синтепоновые клочки, и мелким горохом сыплются гранулы полистирола. Белое. Всё кругом белое. Даже сам я внутри белый и пушистый.

Эйфористый.

– Вафел плюшевый! – пищит карлик.

Борзый он, а ведь метр с шапкой всего. Такому пропишешь с ноги в корпус – улетит за горизонт, как и не было его.

Но конечно же, я так не поступлю. Потому что я:

а) Гуманист.

б) Прагматик.

Сопоставив длину лилипутских ног со своими, решаю: драпануть – самый оптимальный вариант. Разворачиваюсь на пятках, и без лишних слов сваливаю, прихватив подмышку горшок.

Кто нашёл, берёт себе. Моё теперь.

Даже бежать необязательно. Просто быстро иду. На ходу оборачиваюсь – оба-на! – а мелкий-то меня преследует. Перехожу на лёгкий бег. Через несколько могильных рядов снова смотрю назад через плечо – не отстаёт. Даже сокращает дистанцию, проворно перескакивая оградки.

Стоит поднажать.

Бегу, руками прижимаю к себе горшок, обнимаю как родного. Кокос из него сыпется налево и направо. Белым веером разлетается во все стороны, на все могилы. Покойники сегодня обнюхаются вусмерть. Кайфуй народ! Вам теперь можно! Ванёк угощает!

Я уже не просто бегу. Я несусь во всю прыть, как ветер. Я лечууууууу….

Как говорится, страшно не само падение, а резкая остановка в конце. Жёсткий удар плашмя всем телом вышибает дух вон. А заодно перетряхивает внутренние органы, меняя их местами. В глазах и так потемнело, да ещё небо над головой сжалось до узкого прямоугольника.

Я навернулся в свежевырытую могилу.

Сверху слышу:

– Ты чё там, дохлого х@йца решил соснуть? – раздаётся звук плевка, и что-то шлёпается мне на затылок. – Последний шанс. Верни вес, некрофил @баный!

Не чувствуя собственного тела, кряхтя, переворачиваюсь на спину. Приподнимаюсь на локтях. Дно ямы полностью устлано белым покрывалом, но в горшке ещё много. Пододвигаю его к себе.

Не отдам. Моё, сказал.

– А ты спустись и забери. – говорю я. – Только лестницу не забудь. Назад тебя подсаживать никто не станет.

Этот злобный карлик прыткий тип, конечно. Резкий, как понос. Но размер всё же имеет значение. И он это знает. От того и топает в бешенстве ножками, швыряя в яму комья земли. От того и орёт на весь погост, поминая моего папку. Встав на четвереньки у самого края могилы, лает, как собака. А скорее тявкает, как той-терьер:

– П@зда тебе, понял?! П@зда, п@зда, П@ЗДААААА!!!

Тяф-тяф-тяф!

Налаявшись до ещё большей хрипоты, тойчик встаёт на задние лапки:

– Щас, х@еглот, обожди. – говорит он, и пропадает из виду.

Да уж подожду. Без лестницы из ямы даже мне не выбраться. Толком не успеваю оценить всю плачевность своего положения, как сверху:

– Эй, у@бок!

Поднимаю голову, и – н-на-на-на-нац! – в лобешник, в нос, по губам и щам! Пёстрой, цветастой дробью в хлебальник. Карлик запустил мне в рожу горсть поминальных конфет, и уже выгребает из кармана ещё охапку. Вторым залпом простреливает мои вскинутые перед лицом ладони. Наверху, в маленькой руке, возникает яблоко. Вскакиваю на ноги – шмяк! – красный шар прямо в коленную чашечку. Припадаю на колено – шмяк! – зелёный в солнечное сплетение. Хватая ртом воздух, уклоняюсь от окаменевшей булочки, но врезаюсь в противоположную земляную стену. Следующий уворот от пирожка-булыжника, и меня размазывает по прилегающей. Опять шарахаюсь, врезаюсь, размазываюсь. И заново по кругу. Болтаюсь на дне ямы, что твой не смытый котях в унитазе, когда на него ссышь.

А закуски мертвецов всё летят, и летят калечащим градом. Мелкий швыряет свои снаряды просто с нечеловеческой силой и скоростью.

Конфеты лупят, как пули. Разноцветные куриные яйца взрываются вонючими гранатами. Печенюхи свистят в воздухе, словно сюрикены ниндзя.

Чем только народ не подкармливает своих покойников. Бывает, и стопочку нальют. А если родственнички особо сердобольные, усопшему может перепасть целая… Бутылка разбивается об мою башку вдребезги. Чудом не вырубаюсь. В полубессознательном состоянии продолжаю крутиться в могиле, и не сразу замечаю, что артобстрел прекратился.

Стрелок замер наверху, с приподнятой для броска рукой. Глаза у него закрыты. Ноги подгибаются, тело клонит вперёд, и брык в яму вниз головой, кувыркнувшись. Звездык! – кумполом об землю. Так и распластался, сжимая в кулачке горбушку бородинского.

Воняет сыростью, тухлыми яйцами и водярой. В полумраке здесь на дне уже нечем дышать.

Гудят непривычные к бегу ноги. Ноют отбитые потроха внутри и побои снаружи. Маковку огнём печёт – водка жжет порезы от осколков. Трясу головой, машу на неё ладонями. Кровь заливает глаза, из глаз – слёзы.

Карлик лежит без каких-либо признаков жизни. В компании его мёртвого тела здесь на дне уже не до эйфории.

Побитый и порезанный, измотанный и расшибленный, я занюхиваю по щепотке в каждую ноздрю.

Для протокола, товарищ майор: чисто, чтобы справиться со стрессом.

Верующие говорят: «Когда трудно – возноси молитву». Типа, хорошо попросишь – и Бог поможет. Направит, подаст знак, как быть дальше. Словом, замутит чудо, если вы верите во всякое такое.

Верю, не верю, но голову задираю на всякий. Отче наш, сущий на небесах, ох и прекрасна обитель твоя! Синева бескрайняя, а по ней облачка белые, словно пушистые единорожки бегут. Чирикуши носятся в солнечных лучиках. Благодать, как есть!

Эйфория.

Одухотворяющий небесный пейзаж, заключённый в прямоугольную рамку периметра могилы, чутка портит какой-то дрын, что торчит с одной стороны. Это доска, вернее – брус. Основание креста. Деревянный могильный крест, подготовленный к установке, сполз с земляного холмика (карлик задел, когда носился вокруг), и теперь немного свисает с краю. Если хорошенько подпрыгнуть, и руками хотя бы чиркнуть по нему, крест вполне может съехать вниз по наклонной, прямиком в яму.

Что и происходит.

Крест, он… Очень красивый! Засмотришься! Такой весь… Деревянный, лакированный. Гладкий настолько, что ладонью проводишь, и мураши по руке! Невероятный крест! А что за имя дивное на нём! Это ваще – я нимагу, я балдю! Я говорю:

– Ах, Изольда! Родись я на, – приглядываюсь к датам на табличке. – До хрена лет назад – клянусь, стал бы твоим Тристаном!

Фотографии на кресте нет, а так – расцеловал бы! Наверняка, там милейшая старушка.

Втыкаю замечательный изольдин крест в распор между полом и стенкой. Как гипотенузу прямоугольного треугольника. Как трамплин. Балансируя, взбегаю по длинной перекладине – оп-ля! – сперва закидываю наверх горшок, потом сам кое-как вскарабкиваюсь. Перевожу дыхание. И тут со дна раздаётся звериный рык. А следом писк. Потом снова рык и писк, попеременно. Словно котёнок с тигром переговариваются.

Храп.

Такой отвратный звук, меня аж передёргивает.

Прикопать бы урода. Прямо тут, и прямо заживо. Благо и земли много не понадобится.

Но конечно, я так не поступлю. Потому что:

а) Гуманист.

б) Ссыкло.

Шепчу в могилу:

– Пссс. Я там децл отсыпал. Занюхни. А то в напряге весь. – и не дожидаясь, пока карлик очухается, припускаю прочь.

Снова бегу мимо почивших бабушек и дедушек. Проскакиваю между упокоенных отцов и матерей. Перепрыгиваю до срока ушедших дочек с сыночками. Всего пара рядов чужой мёртвой родни остаётся до церкви.

Верующие говорят: «В доме Господа всяк найдёт утешения и защиты».

С плеча врываюсь в двустворчатые церковные двери. Захлопываю изнутри, и прижавшись к ним спиной, сползаю на пол. Задыхаюсь. В бок словно ту заточку вонзили. Сердечко моё бедное вообще вот-вот из горла выскочит – так бьётся. Почти с ним в такт по дверям снаружи – бам-бам-бам! – и следом:

– Бох тебе не поможет, глиномес! Он таких, как ты, не любит! Выходи и выноси вес, тухлодырый!

Я нахожусь в притворе – это небольшое пространство между дверью и основной частью храма. Что-то вроде прихожей. У стены стоит свечной ящик – так называется прилавочная витрина с церковной утварью на продажу. Драгоценный горшок у моих ног, пинком отправляю его скользить по полу прямёхонько под прилавок.

Запрячу. Затарю. Зныкаю. МОЁ!

Бам-бам-бам! – удары долбят в подпираемые спиной двери, отдают через них по хребтине, сотрясая без того отбитые внутренности. Долго не выдержу. Откатываюсь от створок, и они тут же распахиваются с грохотом. Но сам ломившийся заходить не спешит. Так и топчется на паперти весь набыченный, кулачки сжимая. Между нами лишь дверной порог, но он медлит.

Позади меня совершенно пустой храм, только его настоятель наконец-то появляется на шум. Выплывает из-за иконостаса, собственной благочестивой персоной. В гневе праведном голосом зычным он вопрошает:

– Пошто мракобесничаете в храме Господнем, ироды?!

Суровым взглядом из-под бровей смеряет меня, стоящего на карачках. Потом моего преследователя, стоящего на паперти. Говорит ему:

– Тебе помочь, юродивый?

Тот морщится на слове «юродивый», но отвечает:

– Помоги. – короткий пальчик тычет в мою сторону. – Выдай мне этого лошка с горшком, и иди дальше колени протирай.

Сцепив ладони на пузе, поп качает головой.

– Не пойдёт. Не гоже калечных из церкви выдворять. – смотрит на меня сверху вниз. – Тем паче, когда они уже коленопреклонившие. Проходи и ты под чертоги Его. С Божьей помощью решим, что да как. – он отступает в сторону, жестом приглашая карлика внутрь.

А того аж косорылит всего от злобы. Оскалившись, он скрипит зубами, цедит сквозь них:

– Не надо со мной ссорится, бородатый. Просто выпни наружу кудрявого, и разойдёмся по-хорошему.

На что настоятель говорит, взявшись за обе дверные створки:

– Окстись, сын мой. Не гневи Господа. Ежели покаяться удумаешь, сии двери открыты. – с этими словами он их и закрывает.

Ненадолго.

– Весь этот сарай к х@ям разнесу! – богохульничает мелкий во вновь распахнувшихся дверях. – А потом вас обоих угандошу!

Дальше следует нечленораздельное тяф-тяф и троекратное упоминание ваджайны. Причём последнее звучит как:

– П@зд@оооуууааа… – рот у горлопана едва не рвётся от широкого зевка.

Веки с рыжими ресницами опускаются. Тело оседает, заваливается навзничь. Храпеть он начинает раньше, чем грохается на спину – ещё в падении. Батюшка без долгих колебаний хватает его за ноги со словами: «Чтоб прихожан не смущать». И заволакивает в притвор, тюкнув затылком об порог. После говорит мне:

– Ну-ка поведай, отрок, что за дела богопротивные тут сотворяются? Ты кто таков будешь? И что это за огарок, Богом обиженный? – перстом указует на храпящее тело. – Как на духу излагай. А коли кривду сказать замыслишь, я прознаю и прогневаюсь, не сумлевайся. Милости тады даже не проси. Ижи си на небеси спаси не мороси рыба иваси накоси выкуси…

Ой, да ладно! Конечно, он так не разговаривает! Я просто прикалываюсь, товарищ майор. Где такого карикатурного попа сейчас встретишь? В бая́нистом анекдоте, разве что. «Отрок, окстись», «не сумлевайся, тем паче» – ясен пень, ничего такого он не говорит.

Вопросительно заломив бровь, он на меня попросту нукает:

– Ну???

Нууууу… я и рассказываю, всё как есть. Потому что:

а) Честный.

б) Выдумать ничего не успел.

Поглаживая бороду, священник слушает очень внимательно. Почти не перебивает. Только интересуется: не виднелась ли радуга там, где я встретил карлика? Уточняет: а не было ли при нём какого-нибудь горшка?

Нууууу… я рассказываю почти всё.

Дослушав меня, батюшка уматывает в дальнюю часть храма, и скрывается за иконостасом. Быстро возвращается, весело размахивая красным игрушечным ведёрком. По виду из того же набора, что и совочек.

Этот поп-толоконный лоб, этот Фома неверующий, говорит:

– Хочу услышать его версию. – и окатывает спящего карлика из ведра.

А тому хоть бы хны. Лежит себе, храпака давит. Вообще пофиг, что ему в харю водой плеснули. Хотя хрен знает, что за жидкость в ведре была. Попав на его кожу, она шипит и булькает, как на сковороде. Даже дымок слегка поднимается. Поп, кажись, тоже это заметил.

– О! – поднимает он указательный палец. – Святая!

Не для протокола, товарищ майор, я ж был:

а)Под коксом.

б) На адреналине.

Могло и поглючиться. Так что:

а) Зуб не дам.

б) Под присягой не повторю.

А поп, меж тем, присаживается на корточки возле храпуна. Рукой касается отворота его шапки-п@дорки. Там вышивка: что-то вроде герба с клевером посередине и надписью вокруг. Проведя пальцами по буквам, батюшка говорит тихо:

– Ты глянь, House Of Pain, надо же…

Он поясняет: это ирландская рэп-группа, которая «не слабо качала в девяностых».

– Чего? – он снова заламывает бровь. – Я ж не всегда попом был.

Едва ли это тянет на исповедь, но он говорит:

– Вот Господь и заслал по мою душу эту нечисть. В наказание за грехи прошлые. Неотмоленные, неотпущенные.

Ага, думаю, за прошлые. Нынешних-то косяков за тобой не водится, преподобный кладмен. В слух же произношу:

– Нечисть?

Вместо ответа поп принимается шмонать карлика. Из кармана его штанов вынимает зелёную стеклянную колбу.

– Это трубка волшебная. – говорит поп.

– Это простой бонг. – говорю я.

Во внутреннем кармане куртки обнаруживается нольпятка без этикетки. Тоже зелёная. Отвинтив крышку, батюшка принюхивается, морщится.

– Это ирландский поти́н. Волшебный.

– Это всего лишь самогон.

Размахнувшись, поп залепляет бедолаге пощёчину. Одну, вторую, третью. Намного сильнее, чем нужно, чтобы привести человека в чувства.

– Эта нечисть поти́н вместо воды хлещет. Поэтому вечно сонный.

– Это типичная ярко выраженная нарколепсия.

Неугомонный священник стягивает с карлика мокрую зелёную шапку, а другой рукой хватает его за свалявшиеся в колтуны патлы.

– Шляпа волшебная, с клевером. – трясёт он ей. – На башке с огненными волосами. – дёргает он за них.

– Это обычная шапка-бини на давно немытой, рыжей голове.

Батюшка смотрит на меня так, словно это не он, а я несу какую-то херню.

– Ты совсем тупой? – говорит он. – Это же лепрекон.

– Лилипут. – поправляю я. – Хотя, это тоже не вполне верное слово. Правильнее будет карлик, человек с дварфизмом. А корректней – человек ростом ниже среднего.

Человек этот ворочается, будто мои слова показались ему ростофобными. Батюшка тем временем шустро снимает со своей шеи наперсный крест и цепочкой обматывает ему запястья. На ноги кладёт Библию. Обычную, без тайника. В раскрытом виде водружает её на сведённые вместе голени карлика.

Глаза у того открываются медленно, и мгновенно лезут из орбит. Всё его маленькое тело замерло. Будто не запястья цепочкой обёрнуты, а туловище полностью заковано в цепи. Словно вместо книжки на ногах лежит гранитная надгробная плита. Его как парализовало ниже шеи.

Только голова подвижна.

И она, башка его, то крутится по сторонам, да так, что щёки об дёсны шлёпают, то мотается маятником от плеча к плечу. То принимается долбать затылком об пол, как дятел под спидами. Все головные выкрутасы амплитудные, быстрые и хаотичные.

Крутится-бьётся-мотается.

Бьётся-мотается-крутится.

Мотается-крутится-бьётся.

У меня аж в глазах рябит.

Это напоминает игрушку-болванчика с приборной панели авто. Такой обдолбанный, одержимый болванчик.

Бьётся-мотается-крутится.

Сквозь стук и скрежет зубов изо рта:

– Нар… Нар… Нар… Нар… Нар… – с брызгами слюны и хлопьями пены – Наружу…

Замерев на мгновение, он выдаёт:

– Мне же здесь п@здааааа… – и вырубается. Без храпака на сей раз. А батюшка, этот экзорцист недоделанный, смотрит на меня с таким видом, типа: «Ну, теперь что скажешь?»

У мелкого бедолаги страшенная ломка, вот что. Это просто бомжеватый карлик с зависимостью от веществ и алкоголя, страдающий нарколептическими припадками. Что тут ещё сказать?

Но поп уже потерял ко мне интерес. Разглядывая беднягу, он бубнит в бороду, потирая ладони:

– Ну что, нечисть? Расскажешь, где свой клад волшебный запрятал?

Бормочет под нос, щёлкая костяшками:

– А ежели я с пристрастием поспрошаю? А, нечисть?

В глазах у батюшки что-то такое… Вот как у вас, товарищ майор… Не могу правильное слово подобрать.

Тихонько говорю ему:

– Ну, я это… Пойду? А то мне ещё яйца красить.

Уже в дверях оборачиваюсь, и зачем-то добавляю:

– Куриные.

Вот и всё.

Так домой и почапал, товарищ майор.

Товарищ майор говорит:

– Дальше.

– Дальше?

– Дальше.

– Что дальше, товарищ майор?

– Всё.

– Всё?

– Всё.

– Что всё,товарищ май… Ой…

Яркий свет бьёт по глазам, слепит. Зажмуриваюсь, ничего не вижу. Только слышу:

– Дальше. Всё. Рассказывай.

Слышу:

– Так понятно?

Говорю:

– Понятно, товарищ майор.

Свет в лицо пропадает. Абажур настольной лампы наклоняется вниз – в стол, за который меня усадили. По ту сторону дядька в гражданском. На самом деле, я в душе не чаю, какое у него звание, ведь корочку он не предъявлял. Просто мне по фану, как от каждого «товарищ майор» багровеет его рожа, и шевелятся желваки. В остальном он сохраняет полнейшее спокойствие. Говорит:

– Ты вышел из церкви, и?..

– Говорю же, домой пошёл. Помылся, покушал, покака…

Тресь!

От мощного подзатыльника едва не клюю носом в стол. За спиной раздаётся:

– Смешно тебе, комик?

А этого типа́ я называю «младший лейтенант», за что каждый раз рискую отхватить. Он молодой, борзый. В отличие от своего пожилого начальника, эмоции не сдерживает.

Лампа снова светит мне в морду.

Мама, я в телике! В сериальчике про ментов. Младший лейтенант спрашивает:

– Получается, тебя отделал лепрекон?

– Лилипут. – поправляю я. – А корректней – человек ростом ниже среднего… Который применил ко мне физическое насилие.

Меня хоть и выперли из универа, и был он не медицинский, но мозгов хватает понять: обычные люди волдырями от воды не покрываются. Тут и медицинского образования не надо, чтоб сообразить: у карлика какая-то разновидность жуткой аллергии.

Ну, камон! Это же Черноволжская область, детка. Первая в стране по:

а) Онкологическим заболеваниям.

б) Врождённым патологиям.

Здесь каждый второй – мутант. Каждый третий – просто чёрт. Оборотни вот тоже попада…

– Ты чё умничаешь, клоун? – лейтенант Гневливость замахивается для очередной оплеухи, но майор Справедливость перехватывает его за запястье.

– Отставить, Газаев! Мы же парнягу опрашиваем, а не допрашиваем. Он сотрудник, не подозреваемый. Верно, Вань? – майор Подбадривание похлопывает меня по спине. – Сейчас он соберётся с мыслями, и всё нам изложит. Правда, Вань?

В сериальчике про ментов идёт сцена допроса по схеме «хороший коп/плохой коп». Спойлер: они оба плохие.

На столе, помимо лампы, стоит ноутбук. Товарищ майор разворачивает его экраном ко мне, и кликает файл. Видеоролик с камеры наблюдения: в кадре знакомая церковь. Сначала картинка статична, потом появляюсь я. Иду озираюсь, козырёк на глаза, руки в карманы. Такой весь из себя шпиён. Останавливаюсь у дверей, осматриваюсь, вхожу.

Майор жмёт паузу.

– Есть ещё одно видео. Отсюда. – стукает пальцем по церкви на мониторе. – Поверь, я очень хочу тебе помочь. Поэтому, давай твоя версия будет совпадать с тем, что на записи. Лады, Вань?

Никакой камеры в церкви нет. Когда такую тему мутишь, надо палить, а не палиться. Здесь, в отделе полиции, камеры тоже не видать, кстати. Так что хороший коп что-то путает. Говорю ему:

– Точняк! – хлопаю себя по лбу. – Совсем забыл. Батюшка связался со мной в Телеге.

Майор сводит брови.

– В Telegram – поясняю я. – У меня там канал. Детишкам о вреде наркотиков рассказываю. Подписывайтесь, кстати.

– И как? – спрашивает майор. – Внемлют детишки?

– Ну так… – отвечаю.

В комментах в основном пишут, что я:

а) Моралфаг.

б) Душнила.

А напрасно, все мои посты:

а) Полезные.

б) Содержательные.

А ещё:

а) …

– Бэ, бл@дь! За дебилов нас держишь?

– Спокойно, Газаев. Пускай закончит.

– Да он же глумит над нами! Лечит!

– Газаев! Спокойно, я сказал!

– Всё, я ему щас втащу!

– Газаев, отставить!

Тресь!

Шмяк!

Вспышка! Словно опять лампа в глаза светанула. В этот раз мой нос, таки, встретился со столом. Смачно, с хлюпом. Из ноздрей хлынуло, полило на подбородок. В ухо шёпот плохого мента:

– Скажи спасибо Степансергеичу. Без него я тебя отмудохал бы в мясо.

– Басиба. – гундошу я хорошему менту Степансергеичу, когда тот протягивает мне носовой платок.

– Газаев! На пару слов.

Перешёптываясь, они отходят от стола, где помимо лампы и ноутбука покоится он – драгоценный мой горшок. Уже изрядно ополовиненный. Пока майор выпроваживает за дверь лейтенанта, отсыпаю щепотку в платок, и прижимаю его к расквашенному носу.

Безо всяких протоколов: просто занюхиваю кокс, что есть мочи. Втягиваю его прямо вместе с собственными, кровавыми соплями.

– Сильно болит? – интересуется самый хороший в мире мент, и настоящий Майор Забота Степан Сергеевич. – Ты как вообще, Вань?

Мотаю головой: нет, не сильно. Вообще не болит. Младший лейтенант – он же так, по-дружески. Он тоже хороший коп ­– с таким рвением работу делает. Два хороших копа. Два отличных копа! Два просто невероятно потрясных копа! И я под их защитой! Под присмотром! Я под опекой таких классных полицейских! И всё у меня в поряде! Всё хорошо! Даже отлично!

Эйфорично.

– Ванюш, – ласково говорит няш-ментяш. – Так что у тебя там… В телеге?

Наконец-то! Интересующийся человек! Небезразличный! Мне б таких подписчиков! А в телеге у меня всё просто. Наркотики – это:

а) Говно.

– Говно – и всё. Так и запишите, товарищ майор.

Со вздохом, и как мне показалось, с тихим рычанием, майор усаживается напротив меня. Уперев локти в стол, он массирует виски. С закрытыми глазами спрашивает:

– С найденными запрещёнными веществами ты что собирался делать?

– Закладку высыпать. Как обычно. – отвечаю я. – А горшок в полицию доставить, естественно. Серьёзный вес-то. Серьёзная улика. Наверняка тут целый наркокартель замешан.

– Это хорошо, это правильно. Это ты молодец, Ваня. – майор складывает пальцы домиком. – А скажи-ка мне вот ещё что. – его глаза уже не закрыты, а прищурены, и смотрят прямо в мои. – Это случайно не ты выискиваешь закладки, а найдя, потрошишь, и демонстративно пускаешь по ветру?

Настоящий Майор Проницательность. В комментариях часто пишут, что меня:

а) Найдут.

б) Прибьют.

Потупив глаза, мямлю:

– Ну это… Как бэ… Типа…

– Ну ты чего, парень? Не тушуйся, слышишь? – говорит майор Доверительность. – Ты хорошее дело делаешь. Нам помогаешь, и обществу. Ты просто молоток, Иван. Ты…

Дверным хлопком плохой невоспитанный коп перебивает хорошего.

– Подышал, Газаев? Остыл? – говорит майор. – Познакомься вот, – указывает на меня. – Минёр, собственной персоной. Народный мститель, между прочим. А ты ему пальцы ломать собрался.

– Сапёр. – поправляю я. – Минёры – это закладчики. Это их так называют. Они минируют, а я разминирую. Обезвреживаю их мелкие взрывные устройства с большим радиусом социального поражения.

Ох! Ну и выдал, мамкин философ. Если мне сегодня не сломают пальцы, надо будет это запостить.

– О-хре-неть! – выпучивает глаза младший лейтенант. – Ты тот самый шкуроход из видосов?

Улыбаюсь во все двадцать восемь. Киваю гривой. Аж раздуваюсь от собственной важности. Так-то не ради хайпа этим занимаюсь, но вынюханный кокс утопил мою скромность в волнах эйфоричного самодовольства.

Да, я Сапёр, детка. Я сознательный гражданин. Я людя́м помогаю. А ещё в детдоме волонтёрю. Да-да-да. Ай эм гуд гай. Я мамина умничка.

А ещё я:

а) Лопух, которым подтёрся старый хитрый мент, подловив на тщеславии.

б) Мясо, из которого молодой борзый мусор скоро сделает отбивную.

– Чё ты лыбишься, клоун? – спрашивает он. – Весело тебе? По приколу наши закладосы шкурить?

– Газаев, молчать! – рявкает майор на лейтенанта, но тот не слышит.

Его уже несёт:

– Степансергеич щас на перекур выйдет, а я тебя на швабру насаживать буду, понял? – посвящает он меня в свои влажные фантазии. – А может, ты только того и ждёшь, а? Ты ж извращуга. Отморозок. Такое с нашим попом сотворить.

Бах! – майор бьёт кулаком по столу.

– Газаев, захлопни пасть, немедленно! Если щас же не заткнёшься, самого́ тебя нашвабрю, нерусь тупорылый!

Бах! – ещё раз, и на столе всё аж подпрыгивает.

Из горшка просыпался порошок. Заморгала настольная лампа и заткнувшийся лейтенант. На ноуте в открытом текстовом файле самопроизвольно набрались рандомные буквы капсом. КАПСОМ у меня в мозгах пульсирует:

а) НАШИ закладосы.

б) НАШ поп.

Оказывается, можно пребывать в эйфории и быть в полной жопе одновременно.

– Вань, давай ближе к делу. – спокойным тоном произносит майор.

Мгновенное вхождение в роль. Даже краснота с лица сошла. Раз! – и передо мной снова добрейший дяденька милиционер. Он говорит:

– Выкладывай Вань, не тяни. А то курить очень хочется.

Передо мной матёрая легавая собачара, которая залётных, вроде меня, душит пачками.

– Да что там особо выкладывать, товарищ майор? – начинаю я.

В субботу вечером батюшка прислал мне голосовуху, типа:

«Здраве будь, сын мой. Всевышний тут одну темку ниспослал. Перетереть надобно. Подтягивайся завтра, после обедни. А как сию весть прослушаешь – удали немедля. И да хранит тебя Бог. Аминь».

Ну конечно он так не говорил, но похоже. И конечно, я попёрся – любопытно же.

Двери храма в этот раз оказались закрыты. На мой стук и ор «Пустите, Христа ради!» открывает настоятель. Ряса до пят, скуфья на голове. Ну вы помните. В руках у него кадило и напрестольный крест.

Напрестольный крест – это богослужебное распятье, которым осеняют прихожан. Длиной с предплечье, и рукояткой у основания. Батюшка держит этот крестище вертикально вверх, чуть на отлёте от себя, словно меч. На кулак другой его руки в несколько оборотов намотаны цепи кадила, которое в таком виде больше напоминает гасило. Про кадило все знают, а гасило (чисто для справки) – это разновидность холодного оружия. Как кистень, только без рукояти.

Да, я:

а) Любознательный.

б) Разносторонний.

в) Душнила.

И как душнила, заявляю: напрестольный крест и кадило применяются для разных Богослужебных обрядов, и вместе не используются. Но священнослужителю видней. С ним лучше не спорить. Вид у него воинственный настолько, что не грех и в крестовый поход отправиться.

– Христос воскрес. – приветствую я его. – Батюшка, вы никак Гроб Господень у неверных собрались отжать?

– Воистину отжать. – кивает он. – Да кой-чего поинтересней.

Что для верующего интересней главной христианской святыни – ума не приложу. Но видимо, скоро узнаю. Поп велит мне запереть двери и следовать за ним.

В церкви дымовуха, как в кальянной. Воздуха совсем нет, один ладан. Захожусь кашлем, обмахиваюсь ладонями. В клубах дыма едва не падаю, обо что-то споткнувшись. Опа! – да это же мелкий нарколептик снова прилёг вздремнуть в неподходящем месте. На этот раз даже до трусов разделся. Поначалу мне кажется, что его кожа покрыта упаковочной плёнкой. Той, что с пузырьками. Типа, дурила обмотался ей, чтоб помягше было падать во время своих отключек.

Глупость, конечно.

На самом деле, это ожоговые волдыри.

Одни – вздутые воспалённые пузыри, наполненные лимфой. Другие – уже лопнувшие, влажные кратеры с ошмётками эпидермиса. С горошину и со сливу. Гроздьями и по-отдельности. С ног до головы покрытый этими лоснящимися, пупырчатыми образованиями, карлик походит на этакий кожано-мясной симпл-димпл. Пожмакать такой не захочешь даже по дикому стрессу.

Со слов батюшки выясняется, что лепрекон (лилипут, поправляю я про себя), помимо святой воды, на дух не переносит ладан. Надрывно кашляя от дыма, он хрипел про свой волшебный клад. Извиваясь под водяными брызгами, визжал что-то о краже-пропаже. Поп сетует, что потратил весь запас ладана и освящённой воды, а из воплей карлика ничего толком не разобрал. В итоге махнул рукой с пустым кадилом.

– Отработанный материал. – говорит он, и пинает лежачего по рёбрам.

А тот ни «гу-гу» вообще. Лишь волдыри с чвяком лопаются от удара, брызжа мутной лимфой на белую кроссовку.

Однако, с пристрастием провёл допрос батюшка. Походу, обращаться к нему теперь надо не иначе, как «Инквизитор».

– А вот над ними, – зажатый в руке крест направляется в сторону иконостаса. – Ещё можно поработать.

Смотрю сквозь дым в указанном направлении. Там, на полукруглом выступе-возвышении – амвоне, томятся ещё два шкета. И они действительно обёрнуты плёнкой, вернее, обмотаны армированным скотчем. От плеч до щиколоток, как две маленькие серые мумии с рыжими головами. Лежат и ждут, когда «над ними поработают».

– Этих в городе изловил. – говорит поп. – Пришлось повозиться. Заманить, опоить, притащить. Ох, и намаялся.

Инквизитор сообщает, мол, эту парочку, в отличии от их собрата, не берёт ни ладан, ни святая вода. На распятье они вообще плевать хотели, в прямом смысле. При себе у них имелось кой-какое сокровище, но маловато. «На донышке», как сказал поп. Он им сказал: «Когда ведёрко до краёв наполните, тогда отпущу». Наверное, даже на Библии поклялся. На сие предложение маленькие мужички с большими яйцами послали попа в попу, а сами ушли в глухой отказ.

– Ничё-ничё, – говорит посланный. – В девяностых и не таким языки развязывал.

В глазах у него снова вот то самое. То, к чему я никак не могу подобрать слово.

Он разминает с хрустом шею, разминает плечи. Разминает запястья, крутит ими, описывая в воздухе круги кадилом, и восьмёрки крестом. Только сейчас замечаю, что они сплошь покрыты красными брызгами и потёками. Церковная утварь превратилась в орудия пыток. А священник превратился в инквизитора, из которого так и лезет наружу девяностовский бандос. Он предлагает мне вписаться. Предлагает долю. Предлагает:

– Давай в двоечка́ нечисть прессанём? А то тяжеловато в одного. Суставы трещат, и отдышка. Годы уже не те. Помощь мне пригодится.

Спрашивает:

– Ну, что скажешь, отрок?

Мотаю головой, машу руками:

– Не-не-не, – говорю. – Я гуманист. Насилие не приемлю. Да и вообще, пойду, пожалуй. Мне ещё это… Куличи печь.

Ну и пошёл. Подмышкой детский горшок несу, другой рукой детским ведёрком размахиваю. Из-за пазухи плюшевый единорог торчит. Иду себе – то ли незадачливый молодой папаша, то ли потерявший осторожность педофил. В таком виде, на объездной трассе, меня мусора и приняли. Вернее, я хотел сказать, задержали доблестные сотрудники патрульно-постовой службы.

Вот и всё.

Так сюда и доставили, товарищ майор.

Товарищ майор молчит.

Молчит лейтенант.

Молчу я.

Моргает лампа на столе, где помимо неё, ноутбука и горшка, стоит красное игрушечное ведёрко. Не с кокаином, нет. Ведёрко где-то на половину заполнено круглыми гранёными камушками. Все они разного размера, но как один прозрачные. Свет лампы так и блестит с переливами на идеальных гранях – глаз не оторвать. Гипнотическое зрелище в этой затянувшейся тишине.

Её, наконец, нарушает майор. Он даёт щелбана по горшку:

– За это суд впаяет тебе ПэЖэ, без вариантов. – говорит он, потом даёт щелбана по ведёрку. – А за это, безо всякого суда, снимут голову хозяева брюликов.

Какое пожизненное? Какое обезглавливание? Бриллианты, как и кокаин, я нёс в полицию. Я ж гражданин:

а) Порядочный.

б) Законопослушный.

Так что хороший коп опять что-то путает.

– Но ты можешь этого избежать, Ваня. – продолжает он. – Если перестанешь рассказывать сказки, и наконец начнёшь сотрудничать. Нам просто нужна информация. Достоверная. А если ты ещё не осознаёшь, насколько сильно вляпался, – майор открывает на ноутбуке изображение. – Глянь вот сюда.

Я смотрю на картинку, а майор смотрит на меня. Сканирует, изучает. Ждёт реакции. Я смотрю на картинку и говорю:

– Клёвые кроссы. Давно такие хочу.

Майор спрашивает:

– Узнаёшь?

Да что там узнавать? Как вообще можно узнать человека, если у того отсутствует главный опознавательный идентификатор?

На фото распластанное по полу тело. У тела есть руки. Есть ноги в белых кроссовках. Есть туловище в чёрной рясе. А головы нет. Нет, фактически она есть, конечно, даже не отделена от шеи. Но головой её не назвать. Скорее, лепёшкой из костей, мозгов и кожи с волосами. Кровавая мешанина заполняет собой круглую вмятину в полу, как субпродукты кастрюлю. Вокруг вмятины неровным нимбом расползлись радиальные и лучевые трещины. Впечатление, что на голову несчастному сбросили нечто очень и очень тяжёлое. Как в старых мультиках – сейф там, или наковальню.

Не сводя с меня пристального взгляда, майор говорит:

– Ты, Ваня, последний, кто выходил из церкви. После твоего ухода внутри был обнаружен неопознанный карлик в коматозном состоянии, и изувеченный труп Отца Патрикея.

Чисто для справки: в православии Патрикеем называют ирландского Святого Патрика.

Жаль, никакие святые мне уже не помогут.

– Кажется, – говорю я. – Мне нужен адвокат.

Лицо майора стремительно краснеет. Желваки натягивают кожу на скулах. Он поднимается из-за стола, и демонстративно, чтоб я видел, опускает руку в горшок. Заправив по щепотке в каждую ноздрю, говорит:

– Ты, видать, совсем Иванушка-дурачок, раз не понимаешь, что здесь происходит. Ну ничего, я объясню.

И он объясняет.

Обычно оборотни в погонах проводят работу с населением в три основных этапа.

1) Для получения с гражданина признательных показаний применяются специализированные асаны мусорской школы йоги:

а) Пакет.

б) Мешок.

в) Клизма.

г) Слоник.

д) Ласточка.

е) Растяжка.

ж) Подвешивание.

з) Набутыливание.

и) Нашвабривание.

2) Если гражданин оказывается устойчивым к данным физическим упражнениям, задействуются более сложные и трудоёмкие процессы, такие, как:

а) Подбрасывание улик.

б) Фальсификация материалов дела.

3) В особо запутанных случаях приходится прибегать к разнообразным схемам психологического воздействия.

Короче, весь этот кринжовый спектакль с хорошим/плохим копом разыгран с одной-единственной целью – выяснить, где я раздобыл:

а) ТАКОЕ количество чистейшего кокаина.

б) ТАКОЕ количество не менее чистых бриллиантов.

Потому что они тоже ТАКОЕ хотят. Они хотят ещё. Они хотят намного больше. Что в ментовских глазах сейчас, что в поповских тогда – знаки доллара вместо зрачков. Как у тех же олдскульных мультяшек. Алчность – вот то самое слово.

Лапа майора вновь ныряет в горшок и зачёрпывает горстку. Он занюхивает прямо с ладони. Занюхивает, захавывает, растирает порошок по губам и дёснам. Облизывается, причмокивает. Судя по вытянувшейся морде лейтенанта, тот в шоке с такого поворота не меньше моего. На своё робкое «Степансергеич, вы бы поаккуратнее с этим» он посылается нах. Я же молчу в платочек, язык прикусив.

В груди стучит – томп-томп-томп!

Ни следа от эйфории, одна измена. Меня попустило полностью. А майора забирает вовсю. Но как-то неправильно забирает. Никогда не видел, чтоб с эйфоретиков корячило настолько анти-эйфорично.

Томп-томп-томп! – отдаёт в голову.

Если вы верите во всякое такое, когда погибает лепрекон, его волшебный клад теряет свои свойства. Золотые монеты могут превратиться в жестянки. Драгоценные камни становятся стекляшками. Кокаин превращается в… озверин?

Походу, помер лепрекон (лилипут, поправляю я сам себя). Майор говорит:

– Ты чё там сказал?

Я чё, в слух это сказал?

– Газаев, звони в больничку.

Томп-томп-томп! – у меня в ушах.

Лейтенант послушно выполняет приказ. Бормочет что-то в трубку, слушает. Убрав мобильник, отчитывается:

– Айболиты сказали, час назад пришёл в себя. Всё просил иконы из палаты убрать, а буквально с минуты на минуту, – лейтенант стреляет глазами верх. – Того.

Томп-томп-томп! – и дыхание перехватывает.

Это майор схватил меня за шею.

Перекинувшись через стол, вцепился в горло, и орёт:

– Я тебе сейчас кадык вырву и в пасть затолкаю! Говори, откуда знаешь, что он подох?!

Просто сказки, легенды. Предания, если вы верите во всякое такое. Я, может, и объяснил бы это майору, если б мог вздохнуть.

ТОМП-ТОМП-ТОМП!

– Газаев, да кто там барабанит под окнами?

Так это не в голове у меня стучит?

Размеренное постукивание с нарастающей громкостью раздаётся с улицы. Выглядывая в окно, лейтенант рапортует:

– Тут дети, Степансергеич…

– Дети?

– Ну да, дети. Выстроились в шеренгу и долбят клюшками по асфальту.

– Клюшками?

– Клюшками или палками… Плохо видно, Степансергеич. Темнеет, толком ничего не разобр... Ай, бл@дь!

Лейтенант еле успевает отскочить от окна, когда оно разбивается. Залетевший в помещение предмет вместе с осколками стекла падает на пол. Это завёрнутый в бумагу камень. Отбросив его, лейтенант глядит в скомканную бумажку, и брови у него ползут вверх. Он поворачивает лист к нам. На листе корявыми печатными буквами выведено:

ОТПУСТИТЬ ВЕРНУТЬ

А потом:

ТОМП-ТОМП-ТОМП! – это уже не на листе.

ТОМП-ТОМП-ТОМП! – это за окном.

Хватка на горле ослабевает. Едва ли Майор Истязание внял словам с бумажки – он попросту возвращается к горшку. Его теперь за уши не оттащишь. Пока всё до дна не вынюхает – не успокоится. Уж мне ли не знать. Склонившись над посудиной, Майор Зависимость опускает внутрь обе руки. Загребает. В ладонях, сложенных лодочкой, достаёт целую горку белого, и швыряет себе в лицо. И ещё одну, и ещё. Растирает по всей морде, хлопает по щекам, фыркает белыми облачками – натурально умывается кокосом, осыпая им весь стол.

Рабочий стол товарища майора, как Библия отца Патрикея – найдётся что угодно. Тут и лампа, и ноутбук, и горшок, и ведёрко. Единорог плюшевый тоже тут.

ТОМП-ТОМП-ТОМП!

Майор опирается руками о стол.

– Оборзевшие малолетки на улице, знаешь их? – спрашивает он. – Небось, твои детдомовские ублюдки на помощь пришли?

ТОМП-ТОМП-ТОМП!

Майор выдвигает из стола ящик.

– Можешь передать им, чтоб приходили завтра на твоё опознание. – говорит он. – В морг.

ТОМП-ТОМП-ТО-О-О-О-О-МП…

Меня часто называют инфантильным. Вероятно, поэтому я так эмпатичен к детям – сам в душе ребёнок. Вероятно поэтому, когда майор достаёт из ящика ПМ с воронёным стволом, я хватаю со стола единорожку с радужным хвостиком. Чисто рефлекторно прижимаю его к груди.

Дитё дитём.

У дяди пистолееееетик, а у меня зато зверууууушка – бе-бе-бе!

– Степансергеич, вы чего? – говорит дядя помоложе.

Он кричит:

– Степансергеич, не надо!

Орёт:

– Остановитесь!

Да-да-да – стоп игра. Дядьки, вы играете неправильно. Хороший/плохой, вы поменялись ролями, вы всё перепутали.

Дядя помоложе хоть и кричит, размахивая руками, но вмешаться не решается. Уж больно страшен вид у дядьки постарше. За шкирку он поднимает меня со стула, и засаживает под подбородок дуло пистолета. С размаху, аж зубами клацаю.

Да они молооооочные, у меня нооооовые вырастут – бе-бе-бе!

Верующие считают, что в последние мгновения жизни надо молиться. Атеисты считают, что молитва – это последнее убежище кретина. Я считаю мух на потолке, куда вот-вот вылетят мои мозги.

Дурак дураком.

Зажмуриваюсь. Ничего не вижу. Только слышу.

Слышу слова майора про «отработанный материал».

Слышу, как тихо щёлкает флажок предохранителя, иииии…

И мне всё ещё есть, чем думать.

Открыв глаза, вижу, что мозги на потолке не появились. Вижу, как майор трясёт рукой с пистолетом, а на нём, будто приклеенный, болтается единорог, которого я до сих пор прижимал к груди.

Единорожкин рог, эта маленькая, коническая фитюлька, размером с мизинчик – она угодила прямо в спусковую скобу пистолета. Чётенько между рамкой и спусковым крючком. Тем самым, рог не дал крючку нажаться, предотвратив выстрел.

Майор ревёт медведем и дёргает за единорога. Освободив от него пистолет, швыряет на пол. Единорога – не пистолет, естественно.

ТОМП-ТОМП-ТОМП!

ТОМП-ТОМП-ТОМП!

ТОМП-ТОМП-ТОМП!

Майор ревёт ещё громче.

– Вообще попутали, сопляки?! – орёт он, подлетая к окну. – Всех положу! И хрен кто по вам заплачет!

Рукояткой выбивает из рамы остатки стекла, и стреляет в тёмный проём. – паф-паф-паф! – держа волыну на бок, шмаляет не целясь, как гангста-рэппер какой-нибудь. – паф-паф-паф!

Паф-паф! – и чик-чик-чик – высаживает всю обойму.

И тут из окна прилетает ответка на пальбу.

В щепки разнеся оконную раму, что-то такое – вжух! – перед глазами, и – ба-бах! – в стену. Грохнуло так, что всё вокруг содрогнулось! С потолка посыпалось. На улице заверещали автомобильные сигналки.

Младший лейтенант лежит лицом в пол, накрыв затылок руками. Вроде жив. Он молодой, шустрый. В отличие от своего престарелого начальника, успел пригнуться. А товарищ майор теперь стал похож на отца Патрикея.

Ему тоже отшибло голову.

Всё происходит настолько стремительно, что я не замечаю сам момент отвала башки. Она просто исчезла. Взорвалась, уделав кровавыми ошмётками всё вокруг. К настенному выключателю вон прилипло ухо. В горшок шлёпнулся красный мясистый нос.

Пошатнувшись, майор Безбашенность грохается на колени, и падает на живот, громко пёрднув напоследок. А может, это лейтенант. Или я. Все мы сейчас немного напуганы.

В покрытой паутиной трещин стене застряла та самая сносящая крыши штуковина. Здоровенная кувалда вмазалась в бетон, погрузив в него свой боёк наполовину. Я бы назвал её боевым молотом – древнейшим древковым оружием дробящего типа. Но чтобы не душнить, скажу, что это обычная кувалда, с искусной инкрустацией и замысловатой гравировкой. Просто очень красивая кувалда в крови, и частичках человеческого мозга.

Кровь толчками бьёт из шейного обрубка обезглавленного тела. Лужа быстро увеличивается. Подбирается ко мне, к единорогу. Подхватываю его, и прячу за пазуху. Потом, на четвереньках подползаю к лейтенанту, который тоже стоит на рачках. Сую ему под нос бумажку с посланием: ОТПУСТИТЬ ВЕРНУТЬ. Говорю тихо:

– Скорее всего, – тычу пальцем в первое слово. – Это обо мне.

Но лейтенант меня игнорит. Трясущейся рукой он прижимает к уху мобильник, и жалобно шепчет в трубку:

– Все свободные наряды – во второй отдел, быстрее!

Он почти плачет:

– Спецназ, росгвардию, всех! Пожалуйста, только скорей!

Говорю ему:

– Ну, я поползу тогда? А то мне ещё это… Куличи доедать.

Инфантильность инфантильностью, но порой только детская непосредственность не даёт слететь с катушек в экстремальной ситуации.

На улице в вечерних сумерках действительно стоят рядком низкорослые фигуры. Только это не дети. А если и дети, то с гормональными нарушениями – у каждого мохнатая борода до пояса. В руках у них кувалды и кирки. Маленькие кулачки держат их вертикально, опустив ударную часть вниз. Размеренно и синхронно они стучат ими по асфальту.

ТОМП-ТОМП-ТОМП!

Увидев меня, прекращают.

Ага! А первых двух слева я знаю! У них свой магазик с кастомной ювелиркой, в центре, на Ленина. «Yggdrasil Jewellery» называется. Там ещё вывеска с мировым древом из скандинавских мифов.

Эти два иностранца – наша черноволжская достопримечательность. Народ в магазин не столько за украшениями ходит, сколько на продавцов поглазеть. Только представьте: два рыжих карлика-близнеца из Норвегии. Бороды в косах, руки в татухах. Шмот современный, а так словно со съёмок какого-нибудь «Властелина колец». Стильные парни.

Но это сейчас я их узнаю́. А тогда, в церкви, в мареве от ладана, всё как-то не сложилось.

Меня хоть и не с юрфака выперли, за правовую базу вообще не шарю, но что без адвоката никто не обязан выкладывать всё полицаям – известно каждому. Всей правды не говорят даже под присягой или на исповеди.

А правда в том, что понесло меня в церковь за спрятанным горшком. За ощущением всепоглощающей эйфории. «Ещё один разок». – говорил я себе. А сам думал: «Ещё много, много, много разков. Бесконечное число разков».

Поверьте, я реально не употребляю, чесслово. Но тут как лепре… бес попутал. Все мысли только и крутились вокруг сраного срального горшка. Может, порошок в нём и правда волшебный был? Хотя, с обычной наркотой та же история – одного раза достаточно, чтоб ты попал. В общем, НАРКОТИКИ – ЭТО ГОВНО! (так и запишите у себя там в Роскомнадзоре, ДРУГОЙ товарищ майор).

Двери церкви оказались открыты, как обычно. Обнаглевший оборотень в рясе, крышуемый оборотнями в погонах, совсем потерял осторожность. И оказался застукан в самый разгар пыточного процесса. Он, конечно, начал меня прибалтывать, предлагать долю, но его трёп не доходил до моего сознания. Там складывалась своя, не самая приятная картинка.

Забыл сказать: в храме, первым делом, ноги понесли меня к свечному ящику. К заныканному под ним горшку. Трясясь всем телом, я рухнул перед ним на колени, и просто сунул внутрь лицо. Не занюхивал – дышал. Не хуже товарища майора, когда у того была голова.

И вот, обдолбавшись до невменоза, прохожу в среднюю часть храма.

И что же я там вижу?

Одно маленькое, изуродованное тело, и ещё два связанных. Три маленьких, беззащитных, хрупких те́льца – вот что.

И что же я об этом думаю?

Знаете стереотип, что католические священники – через одного педофилы? И наш православный гнусный поп туда же – вот что.

Поймите, я ж был:

а) Обкокошенный.

б) Обкокошенный в ноль.

Вот и не сложил один плюс два. Вот и принял карликов за детей. Вот как говорят росгвардейцы: «У меня забрало и упало».

Исподтишка взял, да отоварил попа по башке горшком со всей дури. У того аж скуфья в гармошку смялась. Но на этом всё. Один удар – просто вырубил. Я ж гуманист, помните? Не садист, не маньяк какой. В фарш его голова превратилась уже после моего ухода. Подозреваю, это дело рук суровых ребят, что стоят сейчас передо мной.

Не удивительно, что им побоку святая вода, ладан и распятье. Если вы верите во всякое такое, их боги наводили свои движухи на Севере задолго до рождения Христа. Я бы назвал этих коренастых, низкорослых бородачей с молотами наперевес гномами, но тогда моя история окончательно превратится в сказочный зашквар. Поэтому скажу, что они просто карлики-бизнесмены с Севера.

Говорю им:

– Вовремя вы подскочили, чуваки. Респект.

Густые бороды вздрагивают от кивка.

– Там ещё это, – указываю на мусарню. – Ведро моё осталось, кстати.

Густые кустистые брови хмурятся.

– Окэ, окэ! Поня́л. – поднимаю ладони в примирительном жесте. – Жизнь за жизнь, спасение за спасение. Всё по-чесноку, на награду не претендую.

Густые бороды вздрагивают от кивка.

Над районом слышится вой сирен. Очень-очень многих, приближающихся сирен. Карлики, как по команде, вскидывают свои орудия на плечи, и строятся в линию друг за другом. Шагают в ногу к ментовке, такие – топ-топ-топ – все семеро.

Ой, да ладно! Я прикалываюсь! Вы чего? Ну какие семь гномов? На самом деле, их было больше.

Сейчас они легко возьмут штурмом здание, а потом займут в нём оборону. Кажется, что-то такое было в «Хоббите».

Что ж, удачи парням. Делаю им ручкой вслед, и сваливаю в закат.

Вот и всё.

Так Иван добрый молодец вместе с народцем волшебным и победили силу нечистую.

КАААНЕЦ.

Так рассказ мог бы закончиться, будь он написан писателем.

Пффффф… Писательство – это явно не про меня. Поэтому пографоманю ещё немного. Расскажу про одно неоконченное дело. Важное. Важней всей той лабуды, что произошла на Пасху.

Нооооо…

Провернуть его по-быстрому не вышло. Из-за «Инцидента во втором отделе полиции Черноволжска» кипиш поднялся до самой столицы. Если смотрите новости, вы в курсе. Так что мне пришлось затихариться. Залечь на дно в Черноволжске, типа.

Тупо торчал дома. Со скуки мемуары вот писал. Запостил их в Телегу, и там началооооось…

Мамкины эксперты по мифам и легендам народов мира принялись строчить комментарии вроде:

«И что же, интересно знать, ирландский лепрекон забыл в России? Неувязочка выходит».

ЛИЛИПУТ, машу вать!!!!! – поправляю я.

Строчу в ответ этим умникам:

«Вы про ПЭЙВИ слышали? Нет? Тогда послушайте. Пэйви – это кочевая этническая группа ирландского происхождения. Их ещё называют «ирландскими скитальцами». Живут и путешествуют, где хотят. Никому не подчиняются. Кстати, в художественном фильме «Сп@здили» показывают именно пэйви, а не «…бл@дь, цыган!», чтоб вы знали. Ещё вопросы есть, душнилы?»

Значит, сам факт существования сказочного персонажа вас не смутил? Только его «неправильная» геолокация? Вон, наши славянские навки заполонили Эмираты, и ничего. Не верите? Тогда просто откройте Инсту (запрещённую и порицаемую, ДРУГОЙ товарищ майор).

В эпоху тотального космополитизма каждый волен жить, где захочет.

А вообще, все мы живём в сказке, конечно. В той, которая «Чем дальше, тем страшней». В сказке с оборотнями и колдовскими порошками. От которых Иваны добрые молодцы становятся Иванушками-дурачками.

И сказонька эта стрёмная моей подписоте не зашла ни разу. Ну и ладно. Зашлю в какой-нибудь паблик ВКонтаче. Например, в ЧУЖИЕ ИСТОРИИ – там подобное котируют.

Долго ли, коротко ли, как говорят в сказках, но лишь в середине лета у меня получилось выбраться на кладбище. Сперва хотел Изольду проведать, но на её могиле торчал какой-то мутный типок наркоманского вида. Сидел там, и в голосину нёс бредятину о лепреконе, который украл у него бабушку. Видать, упоротый был, горемыка. Пришлось пройти мимо.

Плетусь себе дальше среди мертвецов. Останавливаюсь возле той самой могилы.

– Привет, малышка. – говорю я щербатому ангелочку на холодном мраморе, и достаю из рюкзака плюшевого единорога. – Вот, друга твоего принёс. Прости, что так долго.

Долго ли, коротко ли, а добрые молодцы должны отвечать за базар.

Говорю:

– Он у тебя молодчина. Шкуру мою спас. Дважды, представляешь?

На жопке у игрушки заплатка в форме звёздочки. Кривовато пришита, но как смог. Поддеваю один лучик, и сую палец в дырку. Вынужденный проктологический осмотр, без обид дружище.

Хотите верьте, хотите нет, но этот единорожик гадит драгоценностями. Прямо сейчас он выкакивает мне на ладонь сверкающий бриллиант. Надеюсь, хозяева не сильно зажлобят. Камешек ведь маленький – всего-то с грецкий орех размером. Сажаю игрушку на цветочницу, а брюлик бросаю в цветочную вазу со свежими ромашками. Кладбищенский сторож сказал, родители малышки её часто навещают, так что должны найти мой подгон. Понятное дело, никакие драгоценности не восполнят потерю ребёнка. Но, со слов сторожа, в этой семье ещё трое. Думаю, им пригодится – на вкусняшки. А девчушка, сидя на облачке и болтая ножками, порадуется за своих родных.

Обязательно порадуется.

И не важно, верите вы во всякое такое, или нет.