Сорока-ворона кашу варила... (Птичья пустошь)

– Автобусом – тесно и жарко, – уверяла Полина. – Люди дуреют от духоты, заклюют ни за что. Нужно пешком. Времени столько же занимает, но по свежему воздуху – приятнее.

Показывая, как неправильно поехать в автобусе, руки Полины порхали туда и сюда, а сама она походила на взволнованную птицу.

– Пешком полезнее, – соглашался Денис.

И Полина повела Дениса через лес.

Едва намеченная тропинка то неожиданно заканчивалась, то опять возникала под ногами, вела через кусты, по корням деревьев, уходила вглубь и выходила обратно.

Ноги путались в подсохшей, какой-то узловатой и до смешного крепкой на разрыв траве. Сначала это было даже весело, – ой-ой, надо же как уцепилась, а что это за трава такая? – потом утомило и стало раздражать.

Справа от тропинки, где деревья не росли, виднелись оплывшие и заросшие ямы, как будто раньше здесь что-то было, но затем исчезло.

– На этом месте Колпино стояло, потом сгорело в одночасье, – сказала Полина. Попутчица, она же и проводник.

Ей, похоже, нравилось на некоторое время побыть гидом, чичероне, знающим местность и историю человеком, рассказать новичку-филологу о настоящем, не о книжном. Сама, впрочем, тоже на студенческой практике, только в соседнем селе. Тоже с рюкзаком за плечами, тоже от станции через лес до своих.

– Отчего сгорело? – Денис спросил, скорее, из вежливости, чем из интереса. Он быстро утомился, рюкзак тянул плечи, до места встречи фольклорной группы оставалось еще больше часа ходьбы. С другой стороны, не признаешься же перед женщиной, что устал.

– Птица сожгла.

Денис хмыкнул.

– Да точно говорю! – Попутчица покосилась ярким глазом. Возможно, разыгрывала, возможно, ей просто нравилось рассказывать, о чем не знают другие, поражать доверчивых слушателей необычными деталями. – Только это дикая история. Может, и не правда, конечно, что от птицы, мало ли наболтают, от чего сгорело...

Сказала, и ждет ответа.

Денис шел, постепенно отставая, звуки Полининой речи долетали до него иногда невнятно, так что какую-то часть слов он додумывал из контекста, что-то пропускал. Посматривал на идущую впереди Полину, на спину и ниже, на ту часть, что играла под потертыми джинсами, немножко мечтал, чувствовал.

Было тихо. И не то, чтобы безлюдно, это понятно, что в лесу безлюдно, а так, что ничто человеческое как будто не укоренилось в этом углу, – только трава, подлесок, широкое голубое небо с растянутой по нему летней дымкой, и случайные шаги по цеплючей траве.

То, что когда-то здесь жили люди, скорее, удивляло, и было не вполне понятно, как можно жить здесь – в самой середине такой тишины, стоячих луговых запахов, тошноватой прелости из низин, нечистого, заваленного обломанными сучьями и упавшими деревьями, леса.

– А ты откуда знаешь?

– А я на краеведении специализируюсь!

Оглядывается через плечо, а глаз – игривый. Может быть, подначивает, а может, действительно в архивах сидит, читает.

– Олдо...кол...сар...олку...

– Что?

Полина замедляется, идет впереди и немного сбоку, говорит отчетливее.

По молодости Колпин служил в гусарском полку, воевал с французами в двенадцатом. Вышел в отставку уже не молодым, но еще крепким. Скоро нашел невесту – дочь соседского помещика, вдовца Гремилова. Она долго не перебирала, перебирать в их глуши особенно не из кого, и согласилась составить его счастье. Как раз девица в возраст вошла.

Цепляя ногами траву, Денис представил портрет Натальи Гончаровой акварели Брюллова: темненькая, тоненькая, глаза большие. Устала от родительского дома, хочется ласки, и еще – самой командовать, мужем вертеть.

– Гремиловское имение рядом, за лесом, туда выйдем, – продолжила Полина. – После него начнется Никольское, где ваши филологи в этом году собираются.

Полина опять ускакала вперед, где звуки гасли во влажном воздухе, в шелесте листьев, и Денису послышалось "мени... ядо... лесо..."

– А что Гремилов?

Говорили, он большой эксцентрик, коллекционер и знаток старых еретических Евангелий, посмотреть на которые заезжали спириты и медиумы из Европы. У него – библиотека, студия для работы, гербарии по стенам. Не чужд духовным порывам, – церковь в Богородицком собственноручно разрисовал после ремонта. Там молодые венчались.

Вскоре после свадьбы невеста понесла.

Колпин на жену не нарадуется, носит на руках, ничего самой делать не дает. А ей отчего-то все неможется. Подберется, нахохлится, как больная, и раскачивается туда-сюда. Смотрит – и не видит. Как гложет ее что-то. И все ей зябко, все ломко. Плакать стала часто.

Доктор приехал, посмотрел, сказал: это от беременности.

А Колпину мысль засела, что жена на кого-то похожа. Что-то ускользающее, неотчетливое трепыхается в памяти, а никак не ухватить. И так вспоминает, и эдак – и припомнить не в силах, и не отлетает от него эта мысль, хоть убейся. Причем, даже не внешностью похожа, а что-то знакомое проявилось в ее повадках, уже где-то виденное раньше, какая-то неуловимая черта, мимолетный жест.

Совсем неожиданно помер помещик Гремилов. Похоронили барина, как положено, на кладбище возле той же церкви, что он расписывал, рядом с женой. На третий день могила стоит раскопанная, тело вынуто, лежит рядом, а головы – нет.

Произнеся это, Полина выждала паузу – полюбоваться эффектом и, возможно, услышать изумленные возгласы. "Какой неожиданный переход из исторического сюжета в детективный," – подумалось Денису.

– А дальше?

Приехал следователь. Быстро нашли, кто сделал, в деревне же, да и дело такое отвратительное, – никто покрывать не станет. Местный один и сделал. Спрашивают: зачем? А он отвечает: птица заставила. Как так? А так. Прилетала каждый день и все одно: отруби да отруби! С утра до ночи – отруби да отруби, и ночью спать не дает, криком заходится, требует. И скачет по избе так, что не поймать. Он чуть с ума не сошел. Или сошел. Его, конечно, пороли сильно, и на каторгу сослали. Что с ним потом было, неизвестно, да и не при чем он.

– Как это – не при чем?

– А что в такой ситуации человек сделает?

Полина наклонилась сорвать травку, трава громко треснула.

"Действительно, – подумал Денис, – если в голове птица засядет, что сделаешь?"

– А зачем отрубили голову?

– Поскольку не нашли, кто заказал, – то не узнали, зачем. И голову не нашли, хотя весь лес и округу прочесали гребешком.

Зато обнаружилось нечто странное, на что раньше никто не обращал внимания. Кто-то заметил, что в двух или трех местах в лесу появились камни. Поставлены один на другой, внизу – большой и плоский, сверху – маленький, круглый. Какие – в траве, какие – на пригорке. Когда появились, неизвестно. Просто камни, и все.

– Язычники, что ли?

– Возможно... Камни эти стали называть "птицами". Похоже на сидящую в траве птицу.

Нехорошие слухи поползли почти сразу же. Народ затаился, затих, кто-то засобирался в другие места, и никак стало людей не удержать, потому как всем страшно.

Стали поговаривать о черном ведовстве. И все на умершего Гремилова указывают, что он виноват: у него книги были, у него голову отняли, неспроста это. На батюшку местного, он с Гремиловым дружил, тоже были обиды, что у него такое творится рядом с церковью. А потом и на дочь Гремилова молва перекинулась, тоже со страхом. Стали всякие небылицы про нее сочинять.

Через некоторое время, – молодая еще с животом ходила, – приезжает к помещику Колпину следователь, тот самый, что дело про исчезнувшую голову вел, и начинает непонятный разговор.

Пятнадцать лет назад в Богородицком, где Гремиловская церковь, умерла одна женщина. Но, – тут следователь делает паузу, пальцем по воздуху водит, – он поспрашивал, и, по слухам, не все с умершей было просто. Во-первых, ее в бане сожгли свои же, деревенские. Вроде как она на кого-то сглаз наложила, или приворожила, а он помер, или еще что. Дело темное, но погибла она не сама. Во-вторых, женщина была не из местных, жила наособицу, и не крестьянской кости. Как сказал один свидетель, слишком легкая она была. Не смог объяснить, что это, но вот – легкая. А в деревне, где женщину сожгли, вскоре после начался пожар. Сгорели дома всех, поджигавших баню, и некоторые другие, куда ветром разнесло искры. В том пожаре церковь и пострадала. Потом был суд, мужиков нещадно пороли, часть забрили в солдаты, часть отправили куда-то. Все правильно: человека загубили, дикари.

Разговор между Колпиным и следователем вроде бы шел о какой-то старине, но шел уклончиво, вихлялся, и был темен. Помещик отмалчивался или мычал невразумительное, пытался понять, к чему это все, а следователь понемногу темный свой разговор продолжал.

Мальчишка один, – тогда был мальчишка, теперь-то он уже взрослый мужик, – видел, как из окна горящей бани вылетела птица. Что за птица, не разобрал, сказал только, что нет таких в окрестностях. "Надо же, каких только глупостей не наговорят люди, – засмеялся следователь, наблюдая недоуменное лицо Колпина, – сами за огнем не следят, а нам, людям служилым и занятым, приходится все выслушивать и записывать."

Еще поговорили о пустяках, о видах на урожай, следователь собрался уже уходить, но как-бы невзначай спрашивает: может быть слышал что о местных птицах помещик Колпин? Может, жена какие сказки про птиц рассказывала?

В растянувшееся мгновение Колпин понимает: странное что-то сейчас происходит, и что-то крайне, крайне неприятное проистекает из этого разговора, и при этом очень личное. Как будто его в чем-то уличают прямо сейчас. Колпин долго морщится, и, наконец, говорит: нет, не знаю, не слышал, а сам думает, как бы уже скорее все закончить.

А не помнит ли помещик Колпин, бывший гусарский полковник такого-то полка, как он в тринадцатом году проходил со своим полком через Богородицкое? Вот, прямо за лесом. Там еще церковь с голубым куполом и звездами на нем.

"Да знаю я эту церковь, – хочет сказать помещик Колпин, – с голубым куполом, и звезды по куполу рассыпаны золотые. На вечернем небе купола не видно, а звезды отражают закат и кажется, что это дыры в небе, и видна его, синего неба, золотая изнанка." Вдруг, совсем неожиданно, вспоминилось Колпину что-то, глаза его остановились, и начали смотреть внутрь. Да, сказал, очень коротко стоял его полк в Богородицком.

Церковь с голубым куполом теперь ему иначе представилась: беленые стены на краю леса, купол этот, крест старинный на нем, росписи внутри непривычные. Все по правилам, но все не так. Не такая церковь. Звезды семиконечные теперь явственно ему увиделись золотыми птицами в ясном свете, но охватить красоту и глубокий трепет этого открытия он не смог, только замер разумом и испугался.

Вот, продолжает следователь, вы не подумайте, что мне есть дело до ваших амуров, тем более, что дело служивое...

А Колпин, чья память сейчас мечется в тягучести и неприятности разговора, с таким раздражением реагирует на перемену темы, – да при чем же здесь служивое дело? – хочет воскликнуть, что не сразу осознает, что да, в Богородицком у него случились в те давние годы краткосрочные амуры и... да, да, как же так... этого не может быть... И понимает, что жена его похожа на ту женщину из Богородицкого, с которой как раз у него амуры и были. Понимает, что сам уловил это сходство и боится, что следователь тоже может это откуда-то узнать. Не внешне похожа, хотя обе тоненькие, темненькие, глазастые, а иначе – манерой повернуться, манерой слушать, немного склонив голову к плечу, манерой посмотреть быстро и тут же перескочить к другому месту. Колпин понял, что как раз эта похожесть и не давала ему покоя. И еще вспомнил, что женщина та была – легкая, в ней было что-то трепещущее, замирающее в руках. Но ту он давно забыл, мало ли...

"Не она ли сгорела в бане, – соображает Колпин. – Плохо, конечно, но разве кто-то другой не мог погибнуть? И еще почему-то птица..."

Взволнованный Колпин раскрывает рот возразить, что не может такого быть, что – не сходится, а сам уже решительно понимает: должно быть – она. Следователь его опережает словами, что нет никаких сомнений, именно эта женщина погибла в огне через полгода после ухода полка Колпина из деревни. И что была она беременна, отец неизвестен, а как раз ее беременности люди и испугались, так как по ходившим слухам, должна она родить... Здесь следователь замялся и его лицо приобрело обиженное выражение. Должна она родить птицу с человеческим лицом, что предскажет страшное. Сказав это, следователь смущенно хихикнул, но тут же поднял острые глаза на Колпина, посмотреть, как он себя поведет.

А Колпин никак себя не ведет, он стоит столбом. Разговор замер на высоком звуке, который, однако, не прозвучал, а только скопился вокруг разговаривающих, и как бы окутал их нервной вибрацией.

Наблюдая покрасневшее, насупившееся лицо Колпина, следователь молчал. Молчал и Колпин, понимая, что спроси он сейчас что угодно, спрошенное сразу же повернется против него, потому что спросить теперь можно только о том, что известно.

Не хотите ли вы что-то... – начал Колпин, а следователь его мягко прибирает за локоть, кивает, от слов останавливает. "Нет, нет, если будет что сказать, я скажу непременно, и попрошу разъяснений, вы не тревожьтесь. А пока сказать мне нечего, потому что я и сам не понимаю ничего, кроме того, что дремучий народ живет здесь по избам, и мало его пороли, все никак дурость и суеверия не выбьют. Прощайте, – говорит, – может быть, еще загляну к вам, как новости появятся. Поеду на станцию, заодно по дороге на церковь посмотрю. Как-то недосуг все было на нее посмотреть, а ведь выдающееся, в своем роде, место."

– Досу... ане... реть...

– Ничего себе, – только и смог сказать Денис.

Так и не поняв, что же следует из разговора и к чему он был, взволнованный Колпин вышел к жене с видом расстроенным и недоумевающим. Не зная, с чего начать и, при всем при этом, имея острое желание поделиться сомнениями, Колпин завел разговор о детстве жены, стал спрашивать, что она помнит, что папенька говорил, не слышала ли она чего удивительного, что могло врезаться в детскую память. Такие вопросы ему самому казались странными, как минимум, и неуместными, потому что никакими известными ему обстоятельствами этот интерес не мог был вызван.

Она же, видя его волнение, но не зная о содержании разговора со следователем, никак не могла взять в толк, к чему эти расспросы, оттого нервничала и плакала еще больше. Он смотрел на нее, а перед глазами его стояло видение пожара, в котором, возможно, сгорели его случайная любовница и ребенок, и, содрогаясь от мысли, что ребенок мог быть не человеком, Колпин мямлил невнятное, все не находил, как рассказать про женщину, чтобы избежать вопросов о своем участии. А жена, видя его лицо, понимала по-своему, и билась в его руках, крича, что он у нее один на всем Божьем свете, и другого у нее нет. А она ни в чем не виновата.

И вдруг, подняв заплаканное лицо, сказала, что следователя нужно убить. Догнать, пока далеко не уехал, и убить. Потому что он просто так от дела не отойдет, будет землю рыть, соберет слухи по кусочкам, а уж как вместе сложит, одному Богу ведомо, каких свидетелей найдет – неизвестно. Пусть все неправда, но слух пойдет, огласка случится, все погибнут: и Колпин, и она, и ребенок их невинный. И не будет им жизни больше никогда, и покоя не будет.

И слышна в ее голосе такая решимость, такая убежденность, что Колпин на мгновение поддался, проникся необходимостью убийства, а потом неожиданно перед ним разом встала вся пустота этой затеи, ее ненужный ужас и жестокая бессмысленность.

Зачем это? – подумал он, не находя оправдания поступку. Отказавшись взять грех на душу, он с каждым часом находил это решение все более правильным, а настояние жены – все менее разумным, относя его к нервной фантазии на почве беремености. И правильно; скорее всего, невозможно было бы объяснить кто и как застрелил государственного человека в имении, где разбойников отродясь не видели.

Однако, как оказалось, уехавший из Колпино следователь в лесу пропал, и до дома не доехал. Нашли его днями позже, совсем в другой стороне леса, возле каменной птицы, как бы не в себе, полумертвого и беспамятного, а как он там оказался и что с ним сталось – неизвестно.

– Залс... алос... весно... – буднично сказало дерево рядом с тропинкой.

– Тебе романы нужно писать! – Серьезно задетый историей Денис напустил на себя вид прожженого скепика.

– Я диплом об этом пишу, – засмеялась в ответ Полина, – только там нету и половины, что я присочинила. Это у меня полеты фантазии. – Фрр-р-р! – И она развела пальцы, показывая, как летает ее фантазия.

С того дня между Колпиным и его женой отношения испортились. Колпин, будучи человеком не очень умным, заподозрил что-то нехорошее, и от жены отдалился. Очень переживал историю с пожаром, все пытался вспомнить прошлое, ездил в церковь, подсчитывал что-то, иногда плакал. Скоро запил. Ходил по дому, бормоча, что нет ему места. Заболел на нервной почве, хотел уехать на юг лечиться, но не успел – пьяным утонул в ручье. Нашли его наполовину синим лицом в воде, а там воды-то было – воробью по колено.

Беременная его жена, совсем на сносях уже, вышла на похороны в платье с черными перьями. Ветер трепал перья и раздувал кружева, искажал очертания фигуры, придавая ей нечеловеческие очертания. Одинокая вдова вытирала слезы маленьким платочком, а люди боялись приблизиться к ней, в ужасе сбившись поодаль.

– Сильно, – только и смог выдавить из себя Денис, представив возле гроба вдову Колпину, едва шестнадцатилетнюю, с большим животом, в черных кружевах и перьях.

На другой день барскому дому Колпиных заложили двери, окна, и подожгли. Огонь метало ветром, дерево в пламени гудело и трещало. Из-за перепадов давления в горящем доме выл сквозняк, а, может быть, это кто-то кричал.

Но еще до того как все занялось по-настоящему, из трубы выпорхнула птица и ушла в небо.

– Опять птица? Что за птица хоть? Видел ее кто?

– Кто захотел, увидел. И ты увидишь, если захочешь. Она в Богородицкой церкви направо от входа, ближе к двери нарисована. Помнишь, эту церковь сам Гремилов собственноручно расписывал? Пренебрег советами пригласить иконописца из епархии, сказал: по-казенному напишут, а нужно с душой. Заперлись вместе с батюшкой после ремонта, взяли настойки с собой, тазик творога, яичницы нажарили, и потом долго рисовали.

– А что с женой-то Колпина случилось? Тоже погибла как та, первая?

– Какой женой? Ничего ты не понял! Это все одна птица и была! – Полина повернулась к Денису. Ясные глаза смотрели серьезно, как будто ждали правильного вопроса. Не дождавшись, сказала: – До развилки дошли, мне направо. Вон, видишь, церковь Богородицкая, во-о-он она, купол видно. – Полина направила руку к ближнему к лесу краю поля, где сливался с синью безоблачного неба рябой купол и белели сквозь высокую луговую траву стены. – Как до церкви дойдешь, от нее тропинка. Минут десять идти.

Денис хотел спросить про Колпина, не от него ли должны были пойти в мир птицы с человеческим лицом, и куда они после делись, но история закончилась, и вернуться к ней без заметного неудобства не получалось.

– Приходи к нам в Михеевку! У нас тоже интересно!.. – Прощаясь, Полина махнула рукой и свернула в сторону. Звенели птичьи голоса, потрескивали крыльями стрекозы.

Денис смотрел вслед уходящей девушке, как она широко и легко уходила вдоль жидкой полосы деревьев, хотел еще раз посмотреть на ее джинсы, даже привстал на цыпочках, но застеснялся, посмотрел на луг, а когда обернулся, девушка пропала.

С уходом Полины на Дениса немедленно навалилась усталость, как будто вместе с Полиной ушла ветренная легкость клонящегося к вечеру дня и воздух остановился. Он вспомнил, что не пил все это время, но решил сначала добрался до церкви. Старая, округлой формы с лепниной под карнизом, – кажется, он разглядел в лепнине какие-то крылья, – церковь уже не венчалась крестом. Звезд тоже не было видно. Купол облупился, но прежний синий цвет его еще был заметен.

Когда глаза привыкли к перепадам яркости внутри вычищенного временем остова церкви, Денис увидел сгнившие, уцелевшие только у стен полы, узловатую траву на земле, а на стенах – потемневшие в небрежении, размытые дождями фрески наивного, но сильного письма.

Он узнал нависающие одно над другим изображения сцен из Евангелий, из Ветхого Заветов, пророчества Иоанна Богослова. На правой от входа стене был изображен Яхве, создающий мир, из его рта выходили шары света и тьмы, и струилась вода. Вокруг громоздились многогранники суши и разворачивалось скрученное в сверток небо. Справа от сцены сотворения мира, ближе к двери, на дереве или на большом камне, на обшарпанной стене было не разобрать, сидела птица.

Это была неизвестная птица, да и не птица даже, а темное пятно неприхотливой формы, вверху которого, как бы на голове, были нарисованы яркие голубые, совсем человеческие глаза. Возле стены, прямо под птицей, лежал плоский булыжник, на который сверху был положен камень поменьше.

Кто же его сюда принес? – подумал Денис. – На птицу, действительно, похоже... но зачем – камень?..

Он не успел подумать, зачем. Когда между мыслями образовался промежуток, глаза на фреске моргнули и птица громко и внятно произнесла: нет нам дома нигде, и покоя нет.

Слова упали в пустоту ума и пустили живые корни. Пока слова росли в голове, страстно, с ужасающей скоростью, перед глазами Дениса, бормоча и нашептывая, чередой проходили видения: сгустки, крылья, тени, больные глаза, кожистые суставы. За всем стояла сырая тоска, немая, но от того не менее истошная, провал которой под ногами подобен безумию.

– Зря ты здесь, – сказал неслышно возникший рядом помещик Колпин. Из его рта вытекал нескончаемый ручей, глаза были закрыты тяжелыми медяками. Голос доносился с бульканием, как из-под воды. – Не будет тебе покоя. – Он потрогал висок синей половины лица. – Птица расклевала, на волю просилась. А у тебя есть птица?

Денис почувствовал укол в висок изнутри. Сразу за первым – еще несколько подряд.

– Кажется, есть... – сказал Денис.

– Птицу нужно отпустить, – сказал помещик. – Тесно ей с нами. Давай отпустим?

– Я хочу сохранить на память, – сказал Денис.

– Сохрани, – легко согласился Колпин. – Где-то здесь была свободная голова. Перенеси в нее и возьми с собой.

И он огляделся по сторонам.

– Не помню только, где, – сказал он.

Вверху захлопали крылья. В висок опять клюнуло, потом еще раз.

– Ложись пока, я лопату найду.

– Я принесла!

В дверях появилась беременная Полина в длинном траурном платье с кружевной отделкой. На плечах и голове колыхались и подрагивали черные перья. С лопатой в руке она вплыла в церковь.

Закатное солнце застало ползающих на четвереньках среди множества вырытых в земле ям женщину в черных перьях и двух мужчин, изо рта старшего вытекала вода, а младший – без головы. Они искали что-то в ямах и не могли найти. Последние отблески дня, проникая сквозь пустые окна, краснели на стенах церкви.

Дальше история раздваивается.

На одной стороне истории – шумно вспорхнувшая из-под купола стая птиц, и пожар, спаливший жалкие остатки деревянных крепежей и полов.

На другой стороне – странная байка про цепкую дорогу в лесу, про заблудившегося студента и большую птицу, выведшую его к сельсовету. Держась за голову, как если бы ее хотели отнять неизвестные враги, студент внимательно оглядывал каждого, никого не узнавая. Казалось, он видит что-то другое, обычно невидимое, удивительное, но и отталкивающее. Когда коллеги попытались развести ему вцепившиеся в голову руки, он заплакал и раздельно сказал: "нет нам нигде дома, и покоя тоже нет". После этого уже в себя не приходил и ни с кем не разговаривал.