Месть

У лесорубов два вынужденных простоя — сильная пурга и отводы. Отводы — это такое мероприятие, когда лесники обозначают границы нового участка под вырубку. Сегодня у нас второй случай. Сидим бригадой в семь человек в вагончике, играем в картишки и пьём самогон на меду местного разлива. Когда допили последнее, мужики покосились в сторону тракториста Генки — у него единственного был снегоход "Буран".

— Да, понял я! Опять в обмен на соляру, — пробасил Генка и перевёл взгляд на меня, самого молодого в бригаде,— ну, что, погнали?

Снегоход быстро довёз нас с Генкой по накатанному лесовозами зимнику до пасеки. На лай собак из избушки вышел сам Карась — так в тайге звали пасечника, крупного, широкоплечего мужика с колючим взглядом. Карась летом занимался пчёлами, а зимой охотился, да и дельце у него было одно: очень даже прибыльное. Пасека была стационарная, не кочевая — благо липы в этих местах много, медосбор хороший, и ушлый Карась приспособился гнать медовуху. Это было время пресловутого сухого закона, так что редко какой таёжник не пользовался услугами местного шинкаря. Некоторым шофёрам он гнал на заказ сразу литров по десять и цену заламывал не шуточную. Товар ходовой, дефицитный — брали! Правда, за глаза о нём говорили такое, что Карасю лучше бы и не слышать.

— Здорово, Карась! Ну, что — соляру возьмёшь? Полста литров.
— Зимняя? — пасечник приподнял по очереди две больших канистры, — и что за них хочешь? Знаешь, что мёд подорожал на треть?
— Слыхал. Давай три литра самогона и по рукам!
Карась с минуту шевелил губами, видно в уме подсчитывал выручку, и махнул рукой:
— Заноси в избушку!

В карасёвской "берлоге" было жарко и от этого запах бродившего мёда бил в нос довольно резко. Оглядев жилище, я отметил про себя его ухоженность и мастерски сработанные предметы обихода — стол, топчан, пара табуреток. В небольшую печь вмонтирован самогонный аппарат. Всё чин чинарём. Но то, что я увидел в углу, заставило меня вздрогнуть и поёжиться. На полу лежал мёртвый тигрёнок. Его голова, в слипшихся от крови клочках шерсти, была размозжена. Видно было, что тигрёнок погиб не мгновенно — пасть, с оскалом молодых острых зубов, была широко раскрыта. И хотя глаза его уже потухли, в них, всё же, ещё можно было уловить признаки недавнего страха и боли.
Генка тоже заметил тигрёнка и, шевельнув неподвижное тело подшитым валенком, спросил:
— Давно?
— Вчера вечером на семейку вышел. Да что-то винтарь осекаться стал. Малого только задел, прикладом пришлось добить. И тигрица ушла раненой, но накровила тёмным — видно, печень пуля задела. Долго не протянет, — рассуждал Карась, разливая по пластиковым бутылкам медовуху, Закончив процедуру, он сокрушённо произнёс:
— Это ж сколько бабла ушло! В прошлом году я за одного самца у китайцев бабла срубил столько, сколько на меду не поднял.

Я присел на лавку и перевёл взгляд на Генку. Тот молча прикурил сигарету и спросил пасечника:
— А что же ты по следу не пошёл? Добить надо было. Вдруг по касательной задел? Тогда ходи и бойся... Отомстить может за малого.

— Да она по насту пошла, а я без лыж. Проваливался. Да сдохла она! Кровила так... Чёрным почти.
Вдруг Карась со злостью выругался:
— Пугаешь тут меня! Следопыт хренов! Всё, забирайте пойло и катите!
И всё же, как он ни старался, в его голосе явно чувствовалась тревога.

Тревожно было и мне по дороге назад. Генка тоже гнал снегоход быстрее обычного. В голове у меня роились мысли. Мысли тяжёлые и непонятные — зачем убивать тигров? Этих красивых и сильных зверей? Тем более, их выводок. И хоть в те года тигр ещё не был "краснокнижным", но убивать его ради денег?
"Нет, Карась, ты сволочь! И должен быть наказан!" — в моей молодой голове кипело возмущение. Но в те, лихие девяностые в тайге призывать к совести или, хуже того —жаловаться было бесполезно, всюду круговая порука и ментовский беспредел. Да что там говорить, если сами воровали лес машинами и сдавали китайцам за наличные.
Когда мы с Генкой вернулись на участок, то он мне коротко бросил: "Ты, мужикам о карасёвой охоте ничего не говори. Всяко может обернуться..."

На следующий день мы уже вовсю работали на новом наделе. Ревели трелёвочные трактора, визжали шведские бензопилы — я любил эту, чисто мужскую работу, и даже задержался на полчаса чтобы, как говорят лесорубы, "уронить пару стволов" напоследок. И вот, когда огромный ясень, поднимая облако снежной пыли, рухнул на просеку, я услышал, как кто-то меня зовёт.

Уже подходя к вагончику начальника, я увидел милицейский газик, у которого сзади на месте запаски был приторочен большой, чем-то туго набитый, белый пропиленовый мешок.
В вагончике сидел начальник нашего участка, лейтенант милиции, с ним молодой, незнакомый мне егерь в зелёной униформе и Генка.

— Вот, с ним я и ездил на пасеку, — Генка кивнул на меня и хотел продолжить разговор, но лейтенант прервал его.
— Ну. что, молодой, — порешили пасечника с дружком? Из-за литра самогонки? — было видно, что ему нравится разыгрывать спектакль, — а следы от Бурана замести забыли? Давай, колись, бери пример с подельничка, он уже признался!! — прищурив на меня глаз, произнёс опер и похлопал ладонью по лежащей на столе тонкой папке.
Я недоумённо перевёл взгляд на товарища. Но Генка невозмутимо и, даже, чуть насмешливо посмотрел на милиционера и резко хлопнул двупалой рукавицей по столу: "Кончай уже эти шутки-прибаутки. Говорю же — да, ездили! Взяли медовухи в долг и тут же назад! Ничего Карась не рассказывал — ни об охоте, ни о тигрице. Что ещё надо? Давай, что там подписать, да разбежимся. Жрать уже охота, — заключил Генка, поглядывая на меня, — вот, мол, так и говори! "
Он понимал, что опер развлекается, но и хорошо знал, что за пропитую соляру наше начальство по головке не погладит. Поэтому я подтвердил его показания слово в слово.

Пока Генка выводил каракули в объяснительной, я спросил у до сих пор молчавшего егеря:
— А что с пасечником случилось?
— Тигрица порвала. Растерзала в клочья. Вон в мешке везём в морг всё, что осталось от него. Там такое... Сколько работаю в тайге, впервые вижу, чтобы сапоги были раскиданы на сто метров друг от друга, а из них ноги торчат. Во, сколько злости было у тигрицы. А сама раненая серьёзней не бывает — в печень. Так, пока не отомстила, не умерла. Как крепилась — ума не приложу. Их нашли рядом с пасекой. Он, видно, с котелком пошёл к полынье с утра. Тут она его и подмяла, Карася этого... — егерь чуть промолчал, а потом продолжил, — вначале я пожалел пасечника, хоть он тут народ спаивал, но когда в избушке тигрёнка нашёл убитого, то всё понял... и как-то больше тигрицу зауважал.

Когда поздним вечером удаляющийся милицейский уазик поглощала мгла, то ещё с минуту можно было видеть мешок, который белым зловещим пятном колыхался из стороны в сторону. Но скоро исчез и он...