Клочок бумаги

Посвящается Ю.Б.

Скомканная бумажка на самом дне кармана старой выцветшей куртки. Я с удивлением разворачиваю: телефонный номер. Без имени. Но мне не нужно имя.

Я: Мой папа может так разрезать кожицу на апельсине, что кажется, будто это и не апельсин, а цветок, с лепестками, как розочка.

Он: Перед тем, как мы вернемся в город, я разрежу тебе яблоко розочкой.

Я: Как же можно разрезать яблоко розочкой? Ты мне врешь! Покажи, сейчас!

Он: Нет, только перед отъездом.

В его золотисто-карих глазах танцуют искорки.

Я: Ну, не хочешь, и не надо.

Он мне совсем не нравится. Мне нравится его друг. Тот, который играет на гитаре, и поет. Играет плохо, а поет еще хуже, но какая разница, мне нравится. А этот подтрунивает и смеётся надо мной, потому что я на первом курсе, а он на третьем, и весь такой взрослый и опытный. Ну и плевать, зачем он мне сдался.

Он: Видишь, я же сказал, что разрежу яблоко розочкой.

Я верчу в руках две половинки маленького, зеленого зимнего яблока, которое он только что разрезал ножом. Зигзагообразные края больше напоминают зубы акулы, чем нежные лепестки цветка, но мне все равно приятно, потому что он разрезал его для меня.

Он: Я дам тебе мой телефон. Когда вернёшься в город, позвони мне.

Я: С чего это я буду тебе звонить? Я первая не звоню!

Он: Я буду ждать твоего звонка.

Несколько дней я вишу в метро, бултыхаюсь по сугробам, сижу на лекциях. Комкаю в кармане кусочек бумажки. Разглаживаю, рассматриваю выведенные ровным почерком, округлые цифры. Звонить боюсь, но и выбросить не хочется. Почему он так надо мной издевается! Почему я должна выбирать? Но если я не позвоню, может, потом пожалею? В переменку, бегу к телефонной будке. Набираю номер.

- Ну вот, я тебе звоню. Дальше что?

- Я встречу тебя на выходе, на Канале Грибоедова.

Я высматриваю его потёртую зелёную куртку в струящейся с эскалатора толпе мокрых курток, пальто и шуб. Сколько же в Питере зелёных курток! Удивлённо замечаю, что узнала его походку прежде, чем увидела его лицо. Он улыбается мне, всё так же насмешливо, и берет под руку.

Он: Чем ты занималась сегодня?

Я: Заказала в библиотеке несколько книг, одна восемнадцатого века, мне даже не верится, что мне её дали. Два часа там с нею просидела.

Он: Как ты можешь столько времени проводить в библиотеке!

Мы выходим на заснеженный, залитый разноцветными огнями магазинов и ресторанов, Невский. Идти медленно невозможно. Нас увлекает усталая, угрюмая толпа спешащих домой с работы людей. Все замерзают, прячут лица в шарфы и поднятые воротники. Его рука выхватывает меня из потока на Аничковом мосту. Мы перегибаемся через незабываемую резную решетку, и смотрим вниз. Темная вода просачивается из-подо льда и разливается лужами. Конечно, начинает идти снег. У меня ужасно замерзли ноги в тонких сапожках и руки, даже сквозь перчатки, но я не хочу ему об этом говорить. Он поворачивает меня к себе. Его лицо, в переменчивом свете огней, уже не улыбается. Я знаю, что сейчас произойдет. В животе открывается пустота, а в голове крутятся стихи Ахматовой. Разве может быть первый поцелуй без стихов Ахматовой! У него неожиданно нежные руки, и мягкие, тёплые губы. Мне одновременно тепло и холодно, и хочется, чтобы он так прижимал меня к себе вечно...

Потом будут сумасшедшие встречи, слёзы, ссоры. Непримиримые слова моей бабушки, брошенные ему прямо в лицо: «А шейгец, а шикер, а ганев!»* Слова на идише, непонятные ему, но очень понятные мне. Расставания, снова встречи, снова расставания.

Последний звонок, уже из Вашингтона, после разборки с каким-то очередным бой-фрэндом. Успокаивающий, согревающий голос на другом конце света, в однокомнатной квартире на пятом этаже, без лифта. Единственно-нужные мне в тот момент слова, которые только он может сказать.

- Что ты там копаешься? Я тебе давно говорил, надо отдать в Красный Крест все это старьё, что ты привезла из России!

- Осталась только эта куртка. Положи в мешок.

Я сжимаю в ладони скомканный кусочек бумаги. 

* не-еврей, пьяница, вор