Удавшаяся жизнь

В ту ночь луна светила на редкость ярко. Её белый вкрадчивый свет пробивался сквозь маленькое окошечко деревенской хаты, выхватывая из ночной темноты нехитрую обстановку сельской жизни. И как бы между прочим лунный свет падал на измождённого старичка, сидевшего на кровати.

Алексею Митрофановичу тем днём особо нездоровилось. Ещё с утра в голове был полнейший кавардак и кружение, в ушах стреляло, как на войне, спина ломила, не вздохнуть. И эта чёртова нога! Нога, что почти не слушалась Митрофаныча после третьего инсульта. В тот день она была на редкость непослушна. В общем, день с утра не задался. И ничего путного по хозяйству не сделал, и сил не было. Словно и не было того дня.

А уж той ночью, когда Митрофаныч по нужде на ведро сходил, и вовсе беда. Не понятно, какими силами добравшись до кровати, старик сидел вконец измочаленный. И лишь одна мысль вертелась в голове: «Надобно бы лечь по-людски. А то окочурюсь вот так, сидячи, так сидячего и похоронят, ироды!». Собрав все силы, старик неимоверным усилием забросил на кровать сперва абсолютно непослушную и уже бесчувственную ногу, за ней последовала вторая… Все, справился.

В тот момент силы покинули старика окончательно, а всего его словно под воду опустили, не вздохнуть, не повернуться. Словно гад какой морской на дно утянул. Проваливаясь все глубже и глубже в пучину, дед даже и не думал сопротивляться. Сил на сопротивление просто не осталось. В один момент его старое, измученное тело пронзила адская, нестерпимая боль, словно током ударило. Но боль тут же отошла, сменившись изумительным зрелищем перед глазами. Тысячи и тысячи разноцветных огоньков замигали вокруг Алексея Митрофановича, переливаясь дивными, невиданными красками. Может, и не перед глазами, может, это все в голове старика – не важно, уж больно красивы были огоньки. «Ишь ты, какая красота! – думал Митрофаныч. – Салют, что ль кто устроил?».

Но салют продлился недолго. Как бы само собой, Митрофаныч оказался в длиннющем, светлом коридоре. Ни какого цвета коридор, ни из каких материалов сделан, старик так и не мог понять, одно понятно: светлый. Он стоял в длинной очереди каких-то людей, а впереди едва виднелась стойка, что-то вроде регистратуры в поликлинике.

И снова, как бы в одночасье, как бы само собой, Митрофаныч оказался возле этой самой регистратуры. За стойкой сидела какая-то женщина, не пойми во что одетая, не пойми какого возраста, с собранными в «гульку» волосами. «На докторшу нашу похожа», – подумалось Митрофанычу. Докторша, вся обложенная папками и бумагами, что-то писала, не поднимая взгляда на старика.

– А вот и Алексей Митрофанович пожаловал, – сказала она, не отрываясь от работы.

– А я чего, в больнице, милочка? – поинтересовался у неё старик.

Дама на мгновение оторвала глаза от бумаг и пристально, словно рентген, взглянула на старика, просветив его насквозь.

– Докторша! – хмыкнула дама. – Отлечился уже, болезный. Хватит!

– Так это я чего? – забеспокоился Митрофаныч. – Это я того… Как бы это…

– В процессе, – бросила докторша старику, не отрываясь от писанины.

– А где ж тогда эта, безносая, с косой? – недоумевая, вопрошал Митрофаныч.

Барышня снова оторвала взгляд от бумаг, взглянув на старика уже как-то недобро.

– А Харона с лодкой тебе не подать, эстет деревенский?! – возмутилась она. – Эка, требовательные пошли! Тому тоннель со светом, тому сады райские. Скажи спасибо, что салют устроили!

– Спасибочки, конечно, да только я не заказывал, – виновато ответил старичок.

– А тебя и не спрашивали! – отрезала дама. – Сюрприз на дорожку. И вообще, давай сюда своё согласие, не задерживай мне очередь!

Старик обернулся назад. А за ним вдоль бескрайнего светлого коридора стояло бесчисленное количество безликих людей. Хвост очереди уходил куда-то вдаль, за горизонт, словно скрываясь в загадочной дымке.

– Подписать чего надо, милочка? – поинтересовался старик.

– А ну-ка, руки покажи! – деловито сказала дама.

Старик поднял обе руки и с ловкость фокусника продемонстрировал отсутствие чего-либо в них.

– Так, – продолжила докторша или кто она там такая, – ещё один несогласный.

Старик хотел было возразить, что, мол, ничего против не имеет, пожил, мол, как скажут. Да и вообще, спорить с такими, м-мм, кто они там, не его ума дело. Но пока он собирался с мыслями да думал, как сказать, чтоб чего лишнего не ляпнуть, дама решительным движением сняла телефонную трубку, что-то невнятное буркнула – и возле стойки образовался (то ли пришёл, то ли ветром принесло) элегантный мужчина, одетый во все светлое.

Как и с докторшей, Митрофанычу совсем не удалось понять ни возраста, ни каких-либо особых примет мужика. Но единственное, что сразу обратило на себя внимание – это запах, исходивший от мужчины. Этот дивный аромат цветущего весеннего луга, благоухания природы после дождя, запах надежды в ожидании чуда и непередаваемый аромат юности, щекочущий нос и душу…

«Дорогие, поди, духи», – подумал Митрофаныч.

– Спасибо за оценку! – сказал мужчина, нисколечко не смущаясь, как это обычно бывает с теми, кого хвалят.

И уже более деловито продолжил:

– Ну что же вы, Алексей Митрофанович? 78 годков, 3 инсульта, сердечко совсем больное…

– Да я же ничего, – робко возразил Митрофаныч, – я же не бузю. Надо – так надо. Мне бы только внучку, Настеньку…

– Замуж выдать? – перебил старика мужчина.

– Да! Она у меня такая… – мечтательно, с любовью сказал старик.

– А то без тебя она век в девках проходит! – язвительно заметила докторша, не отрываясь от работы.

Мужчина в светлом взял папку, протянутую ему дамой за стойкой, и, не открывая оную, сказал Митрофанычу:

– А пойдёмте-ка, друг разлюбезный, со мной.

Старик покорно проследовал за мужчиной в просторный, такой же как коридор, светлый кабинет, где ему было предложено усесться в уютное кресло. Да и как проследовал-то? Словно по воздуху пронёсся! Ни нога, ни спина, что так досаждали Митрофанычу в жизни, никак о себе не напомнили. Да и голова была ясна и светла. Как будто и не было тех хворей и тех прожитых лет.

В кабинете мужчина продолжил:

– Алексей Митрофанович, не поймите меня превратно, я никоим образом не приговариваю вас к чему-то, не казню и на тот свет не отправляю. Только, голубчик мой, срок пришёл.

– Да всё я понимаю, – обречённо ответил старик, – мне бы только пару неделек... – продолжил он с мольбой и надеждой в голосе, – внучка моя младшенькая, Настенька, замуж выходит. Мне бы хоть одним глазком на неё взглянуть.

– Отчего же не взглянуть? – усмехнулся мужчина и достал из кармана какой-то пульт.

Он нажал на пульте кнопку, и на стене кабинета невесть откуда образовался большой телевизор. И там, по телевизору, показывали Настеньку! Всю в белом, с фатой, при цветах, улыбающуюся и счастливую, словно ангел, спустившийся с неба! От этой картины по морщинистой щеке старика сей же час потекла скупая мужская слеза счастья.

Она, Настенька, самая младшая внучка, была его любимицей. Может, от того, что младшая, а, может, и от того, что уж такой распрекрасной уродилась. И сам Митрофаныч, и жена егойная, в Настеньке души не чаяли. Бывало, сядут они с бабкой на скамеечку под вишней, а она, Настенька, станет перед ними на табуреточку, да как зальётся песенкой али стишком каким – словно соловей щебечет. И от этого щебета дедкина да бабкина души так и расцветали белым цветом, что та вишня по весне!

И внучка отвечала той же любовью. На лето Настина мать, Митрофаныча дочка Светлана, отправляла внучку к деду в деревню. На все лето. Эх, какие времена были! Хоть и приходилось возиться с непоседой Настенькой, да только в радость были эти хлопоты. И он, уже не молодой, и жена его, давно не девочка, сбрасывали с плеч лет по двадцать, лишь только Настенька оказывалась на пороге их деревенского дома. И потом она частенько заезжала к Митрофанычу, даже когда уже крепко повзрослела, когда в институт пошла. То продуктов привезёт, то по хозяйству поможет. Никогда не забывала о дедушке с бабушкой. И даже когда благоверная Митрофаныча Богу душу отдала, Настенька не забывала наведываться к уже одинокому, старому и больному деду.

– Да всё с ней будет хорошо, – прервав сладостные стариковские воспоминания, сказал мужчина в светлом, – и жизнь у неё будет долгой, и счастье ей будет в этой жизни. Никуда она не денется, точно замуж выйдет.

На лице старика читались нотки сомнения. Не верить мужчине в светлом Митрофаныч не хотел, уж больно хорошо от него пахло. Но и верить вот так, на слово…

– Зря сомневаетесь, Алексей Митрофанович, – словно читая мысли, заметил мужчина, – я и о вас, и о внучке вашей, и о том, как она в Вашей жизни появилась, знаю гораздо больше, чем вы можете подумать.

С этими словами мужчина распахнул папку, быстро перелистнул исписанные странички и, ткнув пальцем в нужную строку, протянул папку старику.

– Извольте убедиться сами.

На том листе ровным и красивым, совсем не стариковским, но знакомым до боли в сердце почерком было написано: «А на старости мне усладой пусть будет внучка – ангелочек маленький. И пусть не забудет она меня, когда вырастет, пусть навещает, хоть иногда. Уплачу за неё дорогую цену».

Последняя фраза как-то смутила старика, но мужчина в светлом развеял смущения:

– Уже заплатили. Первым инсультом.

«Был такой, зараза», – подумал старик.

– И жизнь у неё будет долгая и интересная… – как бы куда-то вдаль сказал мужчина в светлом, и уже обращаясь к старику, добавил: – Вот у вас? Да, у вас, Алексей Митрофанович, жизнь-то удалась?

«А что, а удалась-то!», – подумал Митрофаныч.

И вновь перед его глазами, словно по тому телевизору, чётко и ясно понеслись картинки его долгой и нелёгкой, но удавшейся жизни.

И военное детство, когда с братьями и сёстрами, босиком в простывшей избе стояли подле матери в ожидании краюхи. Молча стояли, не толкались, не дрались, а смиренно ждали, когда мать разделит нехитрую снедь, невесть откуда добытую в тяжёлые военные годы. Может потому та краюха была слаще любого заморского мармелада. И работать приходилось за ту краюху всем: и стару, и младу. Да и потом, в послевоенную разруху, когда после тяжёлого дня в поле, вечерами в райцентр на учёбу топать приходилось. Это после уже председатель грузовичок снарядил детишек в школу возить. А поначалу пешком. Да ведь что оно, семь километров в одну сторону для молодых ног? Удовольствие – да и только! Особенно, когда кто из пацанов махорочку раздобудет на всю честну компанию. Ядрёную такую, чтоб горло драло, да глаза слезились.

А потом армия. Танкистом. Потому как к технике у Митрофаныча руки были ой как прилажены. Весело было, хоть и тяжело временами. И после, когда в колхозе трактористом да шофёром работал с утра до ночи. До бригадира дорос. Может, и председателем бы стал, да только горькая с пути сбила. Да и как шофёру-то не пить? Там нальют, там угостят. Шофёр и тракторист – он всем нужен. Вот все-то, чем могли, тем и благодарили.

Ох, и крутила порой фортели эта горькая с Митрофанычем! Когда узнал молодой папаша Алексей о том, что мальчик у него родился, первенец, так загулял – аж вся деревня содрогнулась. Три дня кряду! А после такая похмелуга была – вспоминать не хочется! Даже жену с дитём забрать с роддома не мог, другана Митьку послал. Влетело же потом Митрофанычу от его супружницы по самое «не балуй»! Но поделом.

– А пить и курить вы бросили как раз после второго инсульта, – как бы невзначай заметил мужчина в светлом.

Да, 2 недели в больнице провалялся, уколами и таблетками нашпигованный. 2 недели – ни грамма в рот, ни сигареты в зубы. Да и куда? В перекошенную рожу не то, что стопка, еда с трудом влезала, на одних больничных кашках сидел. А уж после, когда домой вернулся, и начинать как-то не хотелось. Да и незачем? Дел-то и так полно, гулять да дымить некогда.

– А с женой мы вам как, угадали? – вопросом-наводкой спросил мужчина в светлом.

Да, жена–то у Митрофаныча справная была!

По молодости он, Митрофаныч, ещё Алёшкой, парнем был – хоть куда! Статный, рослый брюнет без единого намёка на седину. И работать был горазд, и веселиться. Хоть и гулял за троих, но парнем был добрым, отзывчивым. Любил его народ.

А уж девки как за ним – словно пчелы за цветком! Всякие разные: и чернявые, и белявые, все по Лешке сохли. А уж какие красивые! Глянешь лишь – ноги подкашиваются.

А он, первый красавец на селе, Верку себе в жены взял. Неприметную такую, росточка невысокого. Никто не верил до последнего, что женится. Друзья-товарищи об заклад бились, что свадьбы не будет. А он взял – и женился!

Да что ж такого в ней было то? Так, шкет-коротышка. Хоть и одевалась не броско, да только на личико была ну такая красавица – хоть картины пиши! И росточка Бог не дал, но складная была – словно куколка! А уж работящая какая! И в поле, и в кузне молотобойцем, и по хозяйству. Да и в гулянке – первая плясунья, никто переплясать не мог. Искорка в ней была какая-то. Божья искорка. Горела она вся, словно солнышко маленькое в ней было. Вот её-то, искорку, и углядел тогда Алексей Митрофанович. А потому и в жены взял.

И не прогадал. Вера Ильинична и женой была отменной – в хате завсегда чисто и вкусно – и матерью – лучше всех на свете. А уж бабка из Ильиничны вышла – всем бабкам бабка! И накормит, и развлечёт, и убаюкает. Бывало, сказку внукам на ночь рассказывает, а Митрофаныч рядышком сидит, слушает. Уж больно хорошо Вера Ильинична рассказать могла, любой заслушается!

Ладно они с супругой жили. Хоть и не богато, но по чести-совести, чтобы от людей глаза не прятать. И детей подняли. Они, детишки, потом разлетелись кто куда, взрослые стали, самостоятельные. На то ведь и растили. И внуков выпестовали. Ладно жили.

И не сказать, чтоб вот так прям в рот друг дружке заглядывали. Всяко случалось. И размолвки, и скандалы… Всё, как у людей. Что по Веркиной дури бабской (а куда ж без неё?), а где и Митрофаныч маху давал. Все по пьянке-гулянке.

Митрофаныч, хоть и женатым уже был, да только натуру свою блудную никак приструнить не мог. То тут, то там по девкам шлялся. И повадился он как-то к Нельке, что на третьей улице, после работы захаживать. День захаживал, два захаживал… А третьего дня неладное почуял. Уж больно там чесаться начало. Наградила его Нелька этими м-ммм, как их м-ммм, вошками, что там. Ух и скандалище тогда Верка ему учинила! Чуть не разбежались.

– Всё как по заказу, – вновь в раздумья вмешался мужчина в светлом, – убедитесь сами.

С этими словами он распахнул папку на нужной страничке и протянул Митрофанычу. А там тем же стройным знакомым почерком было написано: «А если при живой жене в блуде меры мне не будет – пусть станется хворь мне какая, деликатная, излечимая».

– Как видите, сами заказали – сами и получили, – как бы с поддёвкой заметил мужчина в светлом, – и деликатная, и излечимая.

– Уж да… – то ли сказал, то ли подумал Митрофаныч. Уже и не разберёшь, что сказано, а что, как наяву, помянуто.

Но прощала ему, гуляке, Вера Ильинична его поступки срамные. Потому как любила очень. И женщиной мудрой была. Мужик гуляет – что кобель по селу носится. Погуляет, погуляет, да домой обратно вернётся, избу сторожить.

А уж когда Митрофаныч всерьёз занедужил – не до гулянок, жена его верная подле него была, обхаживала. Если бы не она, Митрофаныча бы уже давно ногами вперёд понесли.

И всегда в ней огонёк тот горел, искорка Божья. Даже когда бабкой уже была. Всегда светилась. А потом, к глубокой старости, эта самая искорка угасать потихоньку начала. А вместе с ней и глаза у Веры Ильиничны. Угасала, угасала, да и вся потухла. Огонь погас – и жизнь угасла. Проснулся одним утром Алексей Митрофанович, повернулся к жене своей, Вере Ильиничне – а она уже и холодная. Во сне Богу душу отдала. Тихонечко так ушла, без стонов и шума, словно тревожить его, старика, не хотела. Его тогда третий инсульт и разбил. И ногу отняло. Когда ж это было то? Пять? Шесть лет тому?

– Три года назад, – уточнил мужчина в светлом, – ровно три года и одна неделя.

«Ишь ты! Три года!», – подумалось Митрофанычу.

– И касательно вашей просьбы, – продолжил мужчина уже более деловым голосом, – ваше присутствие на внучкиной свадьбе, хоть и нежелательно, но вполне возможно.

Старик аж оживился.

– Но платой за это будет четвёртый инсульт и полный паралич, – с этими словами мужчина в светлом вновь начал искать запись в папке, но Митрофаныч остановил его.

– Верю, что сам, – сказал Митрофаныч.

– Инсульт приключится вам прямо на Настиной свадьбе, – продолжил пророчить мужчина в светлом, – год после бревном пролежите, даже моргать сами не сможете. Досматривать вас особо и некому будет. Разве что внучка ваша, Настя. Да дети иногда. И то, по возможности.

Старик очень явственно, словно бы это было на самом деле, представил себе… Да нет, увидел этот печальный финал, длиною в год! Он видел себя, обездвиженного, словно мумия, лежащего в собственных нечистотах, совершенно ничего не чувствующего, незрячего и почти глухого, лежащего на кровати в ожидании хоть кого-нибудь. Да в ожидании смерти! Увидел сей ужас безутешными глазами Настеньки, глазами своих детей, полных скорби. Ужас и отчаянье, когда перед тобой вроде и родной человек, а уже и не человек вовсе.

В те секунды мыслей наяву Митрофаныч не просто видел, он чувствовал. Чувствовал сердцами своих близких. Переживал их скорбь, их опустошённость и злость. Ту злость, когда ты совершенно не в силах что-либо изменить и просто ждёшь избавления, хоть каким бы оно ни было. То ли на себя злость, то ли на судьбу-злодейку, то ли на Бога…

Да разве для того он жил, для того детей растил да внуков пестовал, чтобы вот так, под конец жизни, злыднем по своей воле стать?! Не бывать тому!

– Нет! – решительно и в то же время обречённо отрезал старик. – Раз пора, значит пора.

– Вот и ладушки, – по-доброму ответил мужчина в светлом, – пойдёмте-ка, любезный мой.

С этими словами мужчина в светлом взял под руку старика, и они вместе, то ли ногами, то ли по ветру, проследовали к той самой регистратуре, к той самой даме-докторше.

У регистратуры мужчина отдал папку Алексея Митрофановича даме и на прощание, ничего не говоря, пожал старику руку. Не просто, как мужчина мужчине, а как отец сыну с напутствием в дорогу. И так тепло и светло стало Алексею Митрофановичу от того рукопожатия, что ни от страха, ни от сомнений никакого следа не осталось. Лишь решимость и вера в то, что все будет хорошо.

– Согласие? – вопрошающе сказала Митрофанычу дама, не отрываясь от писанины.

Старик взглянул на свою руку. А в руке неведомо каким образом появилась бумаженция. Старик протянул эту бумаженцию даме. Дама быстрым движением вложила бумажку в папку, встала к шкафу, что за её спиной, и вложила дело всей его ладной жизни в стопку к другим, стройно стоявшим папкам, коим не было числа.

– Следуйте прямо по коридору, – сказала Митрофанычу дама, – никуда не сворачивая.

И старик пошёл. Пошёл прямо по светлому коридору в ту загадочную даль, о которой живущим знать никак не положено.

***

В то утро Настенька, внучка Алексея Митрофановича, заглянула к деду пораньше. Часам к семи уже была.

По обыкновению Настя распахнула двери деревенской избы и, зная плохой слух деда, громко сказала: «Здравствуй, дед ты мой прекрасный!». Но ответа не последовало. «Спит ещё», – подумала Настя. И хоть в это время дед обычно уже не спал, она решила повременить с побудкой. Не теряя времени, Настя пошла открывать курятник.

Вернувшись, она так и не увидела улыбающегося деда, хромой походкой на всех парах бегущего к ней, чтобы обнять свою ненаглядную внучку. А вместо этого увидела она Алексея Митрофановича, мирно лежащего на кровати, с закрытыми глазами и руками, скрещёнными на груди, словно в знак смирения. И лицо деда. Умиротворённое лицо. Лицо человека, почивающего после тяжёлого, сложного, но крайне удачного законченного дела. Дела всей его удавшейся жизни.