Ищущий

Люминесцентное солнце. Жухлые листья последних дней мурлыкающе шипят под ногами. Я иду навстречу лучезарному свету. Я знаю, он примет меня в свои объятия, я знаю…

Сонный туман попадает в глаза. Меня рвет лизоблюдством, пустые разговоры сочатся на воротник рубашки, сшитой тюремщиком собственного эго. За стеклом плывет мерцающий мнимым благополучием лимб. Маячит синевой губа неона напротив окна камеры, ключ от которой есть только у Серого. Я тону в мусорной реке его изъяснений, покорно выжидая пока Аист разложит таблетки.

— Мне остался год, чтобы… Потом я найду… Съеду от… Будем жить с Евой.

Внутренний фильтр оберегает меня от тактического искусства тошнотворных шахмат жизни. Кажется, я никогда не научусь всем приемам этой мерзкой игры. Раньше я хотя бы интересовался, почему фигуры ходят именно так, как ходят, сейчас же – я просто бездействую, встретив очередного соперника, тем самым позволяю ему сразу поставить мат.

Планеты разных цветов и размеров опустились на стол. Шакал сразу же забрал свою дозу паранойи, приковал ногу к ножке дивана, предусмотрительно отдав ключ Аисту, погрузился в объятия панической атаки. Серый и Ева медлили. Им всегда было интересно пробовать что-то новое и обязательно противоположное по эффекту – так, их чрева из выжатых тряпок, сотканных из скуки, вновь начинали искриться. Страж оставался безмолвным. Защищая себя от наших мыслей о нем, он взял маленькую коробочку из рук Аиста и принял содержимое. Никто не знал, какую именно эмоцию или чувство он принимает.

— Тебе как всегда? — спросил Аист, поигрывая на свету черной горошиной экзистенции.

— Не знаю, я, похоже, свыкся с ней, не вставляет что-то…

Погоняв слюну мыслей между стенок черепа, я изрек:

— Может, есть что-то новенькое?

Одна из бровей Аиста превратилась в изогнутый мостик. Мой вопрос развеселил его.

— Есть, — Он достал из кармана зиплок с таблеткой в форме символа бесконечности. — Но я должен предупредить тебя, это очень сильная штука.

Я лишь коротко кивнул и потянулся к прозрачному пакетику.

— Съем целую, не люблю смешивать.

— Уверен? Просто она не так давно на рынке появилась…

Я выхватил зиплок у Аиста, достал таблетку и засунул в рот.

— Плевать! Скажи только, как называется.

Аист расплылся в акульей улыбке. Казалось, что слившиеся в единую желтизну зубы вытекут из ротовой полости, как камамбер.

— Истина, — ответил он.

Нити озноба заматывают меня в кокон. Я кричу, но на внутренних стенках горла вздуваются брызжущие шершнями гнойники. В моих лингвосточных трубах словно проделали брешь, и я не могу вымолвить ничего, кроме суетливого невнятного бреда. Мир меняется, я перестаю различать цвета предметов вокруг меня. Я забываю их названия, их предназначение и функции.

Я тону в море осмысленной бессмысленности, равноценность затапливает костяную раковину. Гобелен мироздания рвется и сшивается заново, слякотными мокрицами ползая по вискам. Я парю над своим телом, лечу куда-то вверх, а затем падаю в черную бездну посреди огромного радужного зрачка, и это болото вездесуще раздирает меня по вселенной, каждой частицей заставляя ощущать боль…

— Ты как? — Щеки покрылись чешуей шершавого багрянца. Я поднимаю кожистые ставни под кустистыми крышами и вижу Аиста.

— Нормально, — проговариваю извивающейся плотью внутри головы.

Аист облегченно выпускает воздух.

— Тебя сильно трясло, я думал ты умираешь.

— Видимо, так оно и было.

Голова пуста. Тело лишь прозрачный фильтр, прогоняющий через себя время. Муравьями ползут по коже секунды, озираясь и рыча, пробегают минуты-шакалы, часы гексагонами на черепашьем панцире плывут мимо. А там наверху, где века в образе аистов шагают по топям тысяч жизней, кричит орел, и жадно раскрывает клюв, питаясь сознанием с пышного куста бытия.

— Ну, какие ощущения? — спрашивает Марабу. Перьев клочья снисходят на землю. С языка птичьего словам его внемлю.

— Аист, — выговариваю я через силу. Меня тошнит, мысли вплетаются в речь. С трудом заглушаю их, чтобы разобраться во всем самому. — Да вроде, почему я пока ничего назвал его особенного Марабу.?

В унисон со мной звучат железные проповеди. Сила проникает в меня, внушает чему-то за моей спиной потеряться. Путает, расставляет сети, прячет что-то очень важное в тенетах слов и знаков. Послание, зашифрованное в крови, необъяснимое алфавитом…

— Иногда ты такая сука, но я все равно люблю тебя!

Стальной монотонный глас прерывается ударом по столу. Глаза Серого налились красным, вещества с эмоцией ненависти разогнались по крови. Ева приживается к нему, и шепчет ту же ложь, что и Серый. Будто вещь разговаривает с хозяином и искоса смотрит в мою сторону. В этом взгляде больше искренности, чем во всех речах, что она говорила своему парню.

Он возжелал ее и не препятствовал его желанию всевышний, ибо сам он, нарушив заповедь, сотворил себе кумира и из корыстных целей пустил его в райские сады.

— Серый, пойдем покурим? — Табаки хитро поглядывает на меня, топая ногой и брынча цепью. Ключ от замка падает ко мне в руку. Я зажимаю его между пальцами, подношу к груди и вставляю в скважину в области сердца. Поворот, еще один – Шакал свободен.

Он уходит, а за ним поднимается и Серый. Мгновение, и мир словно останавливается. Ева заговаривает со мной. Голос ее совсем другой. Блаженный, сладкий как мед. Я узнаю его.

Стаей ворон кружат в небе мои прошлые жизни, и в их грае я слышу голос Евы. Словно нить Ариадны, он тянется по тропкам ржавых выщербин дней и выводит меня из лабиринта суеты, из скупого существования к следующим реинкарнациям.

Ее голос чудесной нимфой танцует на шесте слуха. Буквы сплетаются в словах, облизывая друг друга взаимным благозвучием, образовывают морфологические оргии, втыкая иглу ментального афродизиака прямо в затылок. Мутное пятно ненависти испаряется из комнаты. Мы остаемся одни, точно первые люди в Эдеме.

Она предстает предо мной созвездием совершенства на блеклом небе инстинктов. В груди горит инфернальное пламя желания. Я хочу семенем оросить ее нутро, объединить наши души в выращенном любовном плоде, но сонм безнадежных картинок возникает на горизонте порожденного фантазиями будущего. Объективная правда окропляет их, оставаясь каплями, точно бликами старой пленки.

В невозможности погасить вожделенное пламя я опускаюсь на колени и целую ее.

Я касаюсь языком звезд. Проникнув глубже, чувствую сминающееся от моих ласк космическое небо. Тьма покоряется мне, и в то же время не дает завладеть собою.

Я вижу ее чистоту, предназначенную только для меня. Сияющие девственным светом врата рождения раскрываются передо мной мягким ущельем. Я вспоминаю, как обретал сознание, выходя в реальный мир из таких же врат. Она вознаграждает меня, выражая наслаждение, отчего огонь в душе разгорается все сильнее.

Богиня дрожит, и тонкие струйки амброзии устремляются по ее бедрам, а я с блаженством догоняю их, очищая идол женского начала.

И вспыхнул костер великой силы, дав искрам волю самим решать - гореть в пламени осознанности или потухнуть в греховных сумерках…

Душная квартира изрыгнула нас пятерых на пустеющие улицы. Безликим конструктором вырастал город, пока мы шли, вдыхая и растворяясь в пропитанном безысходностью воздухе. Мириады черных зеркал, транслировавших рекламу, лишь подкрепляли мою метафору.

Идеальное общество, в котором мы выросли, сделало нас такими. Потерянные с детства, отданные на произвол судьбы. Великая вседозволенность сделала наши выборы суррогатом свободы.

Больше не было терний, препятствующим на пути, как и не было звезд, к которым хотелось тянуться.

Марабу неожиданно запел, и с каждым шагом, песня все больше вгоняла меня в транс.

Я ощущал знойный ветер пустыни. Песчаные барханы, редкие кусты растительности, названий которой я не знал, но почему-то казавшейся мне очень знакомой. В небе летают птицы, а над ними, в бесконечной космической мгле парит орел, подаривший мне сознание. Разум избавляется от всего лишнего, вязнет в царящей гармонии с природой.

В полумраке ночи долину освещают костры. Пламя танцует, заигрывает с темнотой, рассеивая агатовый туман и отгоняя диких животных. Запах дыма и тотемного дерева щекочет ноздри, а на языке пляшут кислинкой разжеванные кусочки кактуса. Низким тембром вибрирует в голове голос шамана.

Молодые парни и девушки сидят вокруг учителя, внимая словам песни. В такт ударяют ладонями в бубен, погружают в сон бархатным звуком тюров, да и орба при каждом взмахе мягко-мягко отдается в висках.

И не хочется никуда сбегать отсюда, лишь сесть у теплого огонька, затянуться из индейской трубки, а дальше будь что будет. Пусть мудрая ночь да земля под ногами решают, куда вести тебя.

Марабу внезапно замолчал. Я видел только, как сверкнуло лезвие в слабом свете неоновых вывесок. Серый схватил Стража за ворот, приставил нож к горлу и надавил на рукоять.

— Это должно было случиться, — прохрипел Табаки. Поймав его взгляд, я понял, кто дал нож Серому, кто надоумил его совершить столь зловещий поступок.

— Он постоянно молчал. Ничего не рассказывал, никого не поддерживал и никого не осуждал, — Аист поежился и застегнул куртку. — Он словно был воплощением природы, которая игнорирует любые действия современного человека. Страж был здесь лишним. Или, можно сказать, он был здесь посторонним.

Ночь закончилась, и я двинул в сторону метро.

Наблюдая и прокручивая в голове сегодняшние события, мне стало ясно, что иного выхода нет.

Я прошел через зубы-турникеты, по лестничному пищеводу в самый центр бетонной утробы. В тоннель, где из одного конца города в другой безустанно ездили механические саламандры. Эффект от таблетки все еще действовал, и как будто приказывал мне спуститься на рельсы. Я повиновался ему.

Люминесцентное солнце. Жухлые листья последних дней мурлыкающе шипят под ногами. Я иду навстречу лучезарному свету. Я знаю, он примет меня в свои объятия, я знаю…

Ведомый чем-то потусторонним, я остановился. Телефонный звонок отвлек меня от выполнения чужой воли, исходящий откуда-то свыше.

— Ты там в порядке? — В трубке, сквозь хворь связных помех, слышался голос Аиста, — Эта таблетка… В общем никакая это не Истина.

Внутри меня что-то перевернулось. То, чему я так слепо верил, вдруг показалось совершенно бессмысленным, и даже более того, ошибочным и не правильным. Вдалеке уже показался яркий свет фонарей.

— А что же это?

— Ты не поверишь. На самом деле она называется…

Телефонный звонок прервался треском поездных колес. Перестук колодок заглушил голос Аиста в трубке, а вместе с ним и мой голос. Навсегда…

Так ли важен мухе цвет паутины, если конец у нее все равно один – быть съеденной пауком?