Белая Гильдия 2. Часть 73
Моя безумная звезда
Вечером после уздокских событий Ами ушла от Дроша позднее обычного, ушла с тяжелым сердцем, клятвенно пообещав вернуться утром и поцеловать.
Едва она закрыла за собой дверь, как Дрош переоделся в шелковую пижаму, протер лицо мокрым полотенцем и повалился на кровать в надежде поскорее забыться.
Не тут то было…
Мягкая перина словно бы стала каменной, а потолок комнаты общежития крышкой гроба давил на грудь.
Дрош ворочался и ворочался, потом встал, выпил стакан воды и сел на кровать, тяжело уронив вялые, аристократические кисти рук на колени.
Нервное перевозбуждение сублимировалось в активный анализ реальности, и тот уже не отпускал будущего историка до рассвета.
Он курил в комнате, открывал и закрывал окно, лежал с темной повязкой на глазах, зажигал керосиновую лампу, ходил из угла в угол и снова тушил свет и ложился.
Он думал.
Его потрясли не эти малозначимые с точки зрения глобальной истории события, а то, как разительно отличается восприятие явления, когда о нем узнаешь не со страниц — желтоватых, приятно пахнущих библиотечной пылью, сидючи в уютном кресле под пледом с чашкой горячего шоколада на журнальном столике…, а когда ты сам, вот весь такой теплый, уязвимый и мало понимающий, становишься свидетелем и участником пусть даже частной, но все же ужасающей драмы, когда чудом остаешься в живых…
И даже если не брать к переосмыслению масштабные войны древнего мира, даже если подвергнуть сомнению исторической правдоподобности самое немыслимое оружие древности, от которого в одночасье погибали миллионы живых существ, если взять только мир Новый. Скитание по океану, первую войну трех королевств с расами другого, откуда ни возьмись взявшегося мира. Битвы с гигантами Предгорья, чьи катапульты размером с гору бомбили первые людские поселения, оставляя от утлых лачуг лишь щепки. А затем, когда человечество окрепло и жестоко поработило древние расы, отчаянные восстания последних. Репперты рушили гавани, медвежичи уничтожали пастбища. Лесные пожары, вызванные самосожжением дриад, море огня, затопившее все живое на всем побережье Южных Перепусков. Кровь и смерть, кровь и смерть… в борьбе за выживание одних, внутри ничтожно медленного индустриального развития, ради власти и блага единиц, в условиях тысяч и тысяч частных драм. Вот она — вся эта ваша история цивилизации… и вроде бы ничего нового…
Дрошу всегда было не занимать исторического цинизма, но только лишь потому, что спал он на мягкой перине, а в кошельке носил отцовские золотые кавены.
Теперь Дрош Левич ворочался с боку на бок, в ужасе осознавая, как наивно он мыслил и как ограниченно понимал безжалостность исторического процесса.
Он смог уснуть только под утро. Да и то не уснуть, а так, задремать. Ему приснился дурной и на удивление реалистичный сон. В этом сне он и его друзья сгорели в руинах треклятого Уздокского амбара. Сгорели заживо, все, кроме Дамины Фок. Ее убили за десять минут до пожара.
Он очнулся в семь тридцать от тихого, но требовательного стука в дверь. Шелковая пижама прилипла к вспотевшему телу, но пот был холодный и Дроша бил мелкий озноб.
Какое счастье, что Ами пришла так рано, что можно немедленно взять ее в постель, прижать к себе — теплую, мягкую, родную, перебирать ее короткие шелковые волосы, болтать о всякой ерунде и больше ни о чем не думать хотя бы на время.
Поспешно поднявшись и уронив одеяло на пол, он провел ладонью ото лба до затылка и открыл.
Вместо Ами в комнату просочился похожий на двухметровое пугало Эрик Травинский в не по размеру узкой и короткой больничной пижаме, торопливо щелкнул дверным замком и доверительно вцепился в грудки дрошевой пижамы:
— Дружище. У меня к тебе дело.
— Да уж надо думать… — Дрош на всякий случай сделал осторожный шаг назад. — Ты чего в такую рань? Из лазарета что ли сбежал?
— Да не ори ты… — зашипел Эрик, упал на заваленный одеждой стул, сгреб со стола недокуренную трубку и, вытянув длинные ноги поперек комнаты, щелкнул кресалом. — Я здесь… инкогнито. И у меня очень мало времени. Скоро все проснутся.
— Что за дело?
— Я тебе кое-что покажу. Только поклянись, что не станешь трепаться!
— Не стану! Показывай уже!
— Поклянись! — Эрик был серьезен, весьма серьезен и Дрош важно произнес:
— Клянусь! — и добавил: — Всем своим наследством и своей карьерой, если желаешь! Давай уже!
Эрик полез за пазуху и извлек оттуда нечто, до этого времени лишь увесистым прямоугольником оттягивающее рубаху.
— Лучше сядь, — посоветовал он.
Дрош послушно сел на край постели. Черная инкунабула с большим красным камнем посередине кожаной переплетной крышки легла в его протянутые руки.
Все наносное и приземленное слетело с души историка в одно мгновение. Ему, искушенному в области старинных, запрещенных, странных, религиозных, научных и исторических фолиантов, такой книги еще не встречалось.
Он нежно провел рукой по обложке, трепетно задел большим пальцем красный камень.
— Похоже на рубин… и… боги! Человеческая кожа… Это же человеческая кожа? Я прав?
— Почем я знаю…
— Где ты это взял?! Травинский! Черт тебя подери?!
— Открой! — скомандовал Эрик, но Дрош уже и сам открыл книгу.
— Ты видишь буквы? — Эрик перегнулся через стол, чтобы тоже заглянуть в книгу. — Они там есть?
— Конечно есть. Куда бы им деться?
— Светиш?
— Ты издеваешься?
— Нет. Читай вслух! Мне нужно, чтобы ты прочитал вслух все, что там написано. Просто сделай это для меня. Начинай с титульной…
Совершенно сбитый с толку Дрош начал вслух:
— Методическая концепция полигонального критицизма… — и тут же опомнился: — Тьфу. Эр… Что за фарс? Ты читать разучился?
— Не все так просто! Давай дальше. Вслух! — вид Эрика не предполагал отказа, и Дрош продолжил читать вслух, а Эрик встал и зашагал по комнате, шевеля губами, повторяя и запоминая услышанное. Так и незажженная трубка в его руке при этом служила дирижерской палочкой.
— Самуэль Бекончик, — читал Дрош. — Хмм… Методическая концепция полигонального критицизма явлений и существований. Капурна, двести девяносто восьмой год от восстановления, издательство Мирспирс и Компаньоны, тираж один экземпляр… Хе-хе… один… Мирспирс умеют удивлять… — Дрош перевернул страницу. — Глава первая «Золотые узлы манускриптов». Случается, что толстенький потный мальчик так любопытен, что лезет куда не следует. Случается, его отец так спешит по неотложным делам, что забывает закрыть на ключ двери в свой кабинет… Случается, он даже забывает запереть на замок сейф… И случается, что в этом сейфе ожидает продажи артефакт необычайной ценности, о котором маленький воришка…
Дрош замолчал и судорожно сглотнул. Больше он вслух не читал, только глаза бегали по строчкам, округляясь и округляясь. Наконец будущий великий историк замер и стал похож на каменную статую Имира Фалерса.
— Эт-т-то, что… шутка т-т-ткая? — проговорил он дрожащими губами.
— Черта с два — шутка. — Эрик, который пристально наблюдал за тем, как вытягивается и бледнеет лицо Дроша, присел перед другом на корточки. — Ты не первый. Дознавателя вообще поплавило вчера…
— Какого дознавателя? Что значит «поплавило»? — из недвижной статуи Дрош преобразился в разъяренного медведя. — Ты что, не понимаешь, что это даже не жестокий розыгрыш, это черт знает что?! Эр!
— Не ори только, прошу… — начал Эрик, но Дрош перебил:
— Как это могло тут оказаться, типографскими буквами?! Откуда это у тебя?! Говори! — Дрош гневно уставился на Эрика.
— Кароче, — Эрик снова уселся на стул и начал объяснять: — Книга попала ко мне несколько дней назад. При очень странных обстоятельствах. Но дело в том, дружище, что я в этой книге не вижу ни черта. Ни-чер-та! Чистые страницы. Белые, как простыня девственницы. Веришь? А вчера ко мне в лазарет явился дознаватель из верхней власти. По поводу… Ну неважно… Так вот, я, думая, что книга пустая, сунул ее дознавателю, тот открыл ее и увидел там такое, что его на куски порвало. Чуть меня не задушил. И ты увидел. И рожа у тебя сейчас такая, брат, такая, как будто ты заглянул в Подтемье. Отсюда разумный вопрос — что вы там видите? Рассказывай!
Дрош покашлял, помялся и, овладев собой, произнес тихо и себе под нос:
— Не стану я тебе ничего рассказывать. Не обижайся. Это моя история и только моя… Один случай из моей жизни, который, как бы это сказать… известен только мне, и который радикально и концептуально повлиял на мою судьбу.
— Вот как, — Эрик нервно постучал трубкой по столу. — Ты прямо уверен, что это именно твоя история?
— Никаких сомнений…
— И почему тогда дознавателя так размотало?
— Не знаю… — Дрош снова помялся, непроизвольно направляя раскрытую инкунабулу страницами к себе, чтобы Эрик случайно не увидел то, чего он и так не видел.
Эрик вскочил со стула, чуть не подпрыгнув головой в потолок и совсем позабыв, что он здесь «инкогнито» громко потребовал:
— А ну, дальше читай! Что там еще?!
Дрош с опаской, но и с любопытством перевернул еще несколько страниц, задержал взгляд на тексте, сглотнул, перевернул еще несколько… и решительно захлопнул книгу:
— Не хочу я это читать… Что за дурость?!
— Дальше в том же духе?
Дрош кивнул, опасливо отложил инкунабулу:
— Тайны. Мои личные. Вот уж не думал, что в наше время еще остались подобные вещицы…
— Имеешь ввиду… — Эрик осекся.
— Да! Полагаю, перед нами, друг мой, очередная идиотская магия древности, чтоб ее… И подозреваю, что твой дознаватель прочитал с этих страниц совсем, совсем другое!
— Что именно?
Но Дрош, возбуждённый близкой догадкой уже не слушал вопросы Эрика, а продолжал свое:
— Штучная вещица. Одного взгляда на обложку хватит… Смущает только современная типография и свежий год издания… Можно проверить, — Дрош тяжело поднялся, шагнул к книжному шкафу, книги полетели на пол. Он рылся в шкафу, пока не извлёк оттуда небольшую, но толстенькую книжку, открыл и сунул Эрику под нос. На форзаце золотой тушью красовался вычурный экслибрис дома Левичей, а под ним печать — Издательство Мирспирис и Компаньоны. Название гласило «Типические портреты древнемирских рас».
— Смотри! — Дрош раскрыл перед Эриком обе книги, но тот только кисло скривился:
— Я же сказал…
— Ах да, прости. В общем печати идентичны… и ещё момент. Моя история произошла через пятнадцать лет после года издания твоей таинственной книги … черт! — Дрош бросил на стол «Типические портреты…» и снова опустился на край кровати. На его одутловатом лице застыла сложная гримасса. — Что же это получается? Выходит, они переиздали эту древнюю магическую штуку. И если так, то значит научились сохранять магические свойства. Или магические свойства сами научились переходить. Или всегда умели…
— Ээээ… Дро… давай поподробнее… про магические свойства?
Дрош с удивлением уставился на взволнованного друга, будто бы только вспомнил, что в комнате не один:
— А ты не понял? Это же очевидно! Каждый читает в этой книге свои тайны… и не самые приятные… — он встал посреди комнаты и поднял руку к потолку, окончательно приняв позу памятника Имира Фалерса. — Область неведомого как бы говорит тебе — ты передо мной, как раскрытая книга, я все про тебя знаю…
— Весьма пафосно, — закатил глаза Эрик. — Ну, допустим ты прав… А со мной тогда что не так? Почему я ни черта не вижу? — Эрик взял инкунабулу в свои руки, открыл ее и подозвал Дроша. Тот заглянул через плечо Эрика и как само собой разумеющееся изрёк. — Ну да, теперь страницы пустые! Для тебя, в них смотрящего, а заодно для меня.
— И где здесь логика?
— Сейчас покажу. Дай сюда! — Дрош забрал книгу, закрыл ее и снова раскрыл. — Так и думал. Книга снова показывает мой текст, но только мне и в моих руках… Какая прелесть… Надо бы Эмилю дать на это взглянуть. Не находишь?
— Обойдется…
— Как знаешь. В общем и целом зацепка тут одна. Издательство Мирспирис находится в Капурне. А там вольнодумцам рай. Если интересно поискать древние тайны мира — тебе туда. Если интересно купить что-то запрещенное — там самый богатый черный рынок. В том числе книжный. Так что да, полагаю, тебе попалась переизданная древняя книжка. Дорогущая, между прочим, если конечно рубин настоящий. Только продавать ее рисково и иметь у себя — тоже. Потому как, если к кому-то там… — Дрош поднял вверх палец, — такое попадется, проблем не оберешься.
— Во-во… — Эрик вздохнул. — Не оберешься! И ведь дернул меня черт дать ее дознавателю…
— Вот только мне интересно, почему тебе книга твои скелеты в шкафу не показывает?
— А может у меня нет никаких скелетов?
— У тебя? Не смеши! Скорее у тебя их столько, что в книжку не влезет, даже в такую толстенную… — Дрош потер переносицу. — Полагаю, варианта два. Либо с тобой что-то не так, либо с книгой. С одной стороны — древняя магия есть древняя магия — чудит и не спрашивает. Не зря же ее сравнивают со снами. Мол, старые сны древней цивилизации и логики в них никакой нет.
— К ведьмам сны… — Эрик поморщился. — Как по мне — лучше вообще никаких снов, хоть выспаться нормально…
— Но с другой стороны, — Дрош безжалостно посмотрел другу в глаза. — Чтобы человек вместо букв видел чистые страницы — это слишком явный намек.
— Намек на что?
— Не знаю… Возможно, отгадка там, где ты эту книгу взял. Ты же сам понимаешь — с тобой всегда что-то особенное происходит. Возможно, у судьбы на тебя свой план, а возможно… нет вообще никакого плана. Если бы я знал, брат… я бы сказал точнее. После того, что вчера было в Уздоке, я уже готов расписаться в неправомерности многих своих убеждений.
— Ты был в Уздоке? — осторожно спросил Эрик.
— Был. Видел, как Эмиль тебя голым из чана с пивом доставал… Перед тем, как все рвануло… Или ты… ээээ… да ты не помнишь!
— Нет, — Эрик забрал у удивленного Дроша злосчастную инкунабулу и решительно сунул себе за пазуху. — Спасибо, друг! Ты мне очень помог.
— Всегда к твоим услугам, Эр. И это… не показывай ее больше никому. А лучше спрячь понадежнее. Мало ли…
Эрик взялся за дверную ручку, снял задвижку с петли, на мгновение прислушался, не идет ли кто по коридору, и, убедившись, что путь свободен, поспешно исчез за дверью.
Дрош опустился на постель, прикрыл глаза. Воспоминания обо всем стыдном и плохом, что случалось с ним за все шестнадцать лет жизни отравили, но и отрезвили его мысли. Он чувствовал себя жалким, неповоротливым и усталым, да к тому же после драки все в теле казалось битым и безжизненным. Однако ум его, возбуждённый загадочной инкунабулой, проснулся и ожил. Сотня самых диких догадок выстроилась в очередь, требуя анализа. Ему больше не хотелось, чтобы Ами пришла поскорее. Ему хотелось разобраться, что он упустил в этом книжном ребусе. Дрош раздвинул шторы, достал перо и бумагу, а потом выбил старый табак из трубки и набил ее свежим.
В шесть прыжков через четыре ступеньки Эрик оказался на своем этаже, добрался до комнаты. Будь уже что будет, ему плевать на Эмиля и вообще на всех. Тайна инкунабулы стала последней каплей его терпения.
Да что они все там наверху возомнили? Пользоваться им? Держать за дурачка? Ну уж нет, дудки! Если у него решили отобрать главное, чем он дорожил — право распоряжаться собой: своим телом, своими поступками, то не на того напали… По крайней мере он в состоянии доставить это свое тело туда, где от него будет хоть какая-то польза, туда, где ему самое место и туда, куда он давно хотел.
Дверь в комнату была открыта, но Эрик застыл на пороге. Ему показалось, что он не был в своей комнате много лет, такой забытой и отдаленно знакомой представилась ему вся ее обстановка. И желтые занавески, и заваленный нотами и книгами стол, и немытые чашки, и ворох грязной одежды, торчащей из открытого шкафа, и прислоненные к вешалке, такие чужеродные для комнаты музыкантов, мечи — его и Эмиля, и… сам Эмиль, спящий как сыч в одежде поверх постели.
Вот так жизнь ломает чистюль и педантов, — грустно подумал Эрик. — И то ли еще будет… Держись, брат! Назвался груздем, полезай в кузов… А я пас.
Он шагнул к шкафу, выгреб из него все вещи на пол и принялся выбирать из них то, чему суждено было отправится в вещмешок. Чистых маек не было, а синяя его куртка, которую он носил поверх утерянной гвардейской формы, осталась у Лоры, так что пришлось оставить больничную пижаму, надеть на нее свитер с горлом, тот серый, прожженный на рукаве, и забрать куртку Эмиля. Лора наверняка отдаст брату его, так что разницы никакой. Эрик ещё постоял, подумал, переложил в вещмешок инкунабулу и добавил свой тайный блокнот со стихами, вытащенный из-под матраца.
Затем он накрыл Эмиля своим одеялом, подошёл к окну, распахнул его и скинул вниз вещмешок и меч, потом бережно приладил лютню к спине и перекинул ноги через подоконник. Пожарной лестницы за окном близнецов не было. Но были правильные и давно проверенные углубления в старой кирпичной стене…
Брать какую-либо лошадь он не рискнул. Его Неженка так и не вернулась в Туон. Где-то она бродит теперь?
Он вышел через Южные ворота, прошел мимо превратных гвардейцев и сразу повернул на окружную дорогу. К черту Уздок, забыть его как страшный сон, хотя, справедливости ради, не так уж много он и помнил.
Ему до Чергассерны, а потом через Каркассу, и там уже можно свернуть напрямик, полями к Южному тракту…
День давно проснулся, солнышко разогнало туман.
Дикий шиповник алел по обочинам, ботинки тонули в ворохе золотых и бордовых листьев. Безветрие и ароматный дух. А над всем этим фрагментами между ветвей — чистое голубое небо. Высоко в небе парила большая птица. Она висела в ветровом потоке. Должно быть, там наверху дул ветер.
Осень как назло выдалась добрая, теплая и душистая. И яблок в ней было вдоволь, и грибов и ягод.
Такая осень, когда тебе шестнадцатый год и ты любим женщинами, просто создана для того, чтобы писать стихи, перекладывать их на музыку и петь, например мадам, а лучше Лоре… Лорочке. Эх. Сидеть с ней на берегу озера, рядышком, и чтобы песня сама румянила ее щёчки и нагоняла любовное томление, такое милое в ее стыдливой неприступности.
Можно бы скакать по лугам, да, скакать на Неженке, к примеру, или на Бубе, и чтобы непременно галопом и чтобы за спиной меч, а впереди… Осень просила сидеть с удочкой у причала, собирать грибы и жарить их потом на плите так, чтобы запах шел по всему коридору и студенты высовывали из своих комнат носы и сглатывали слюну, чтобы пить самогон у питомника, у костра, как в добрые старые времена… на первом курсе… когда не было ничего плохого в его жизни, ну почти ничего…
Осень просила радости, а не вот это вот все.
Эрик махнул мечом по увядающему репейнику, и не обращая внимания на горсть приклеившихся к рукаву липышей, ускорил шаг.
Он шел и думал. Не о себе, а о родителях, о их судьбе, о свободе воли, которую они проявили и за которую поплатились.
О том, что именно за полные смелости поступки заслужили они глубокое уважение, и над этим уважением не властны ни смерть, ни силы Подтемья. Его папа и мама, равно как и Фалерс и прочие сильные люди во все времена.
И имя тому уважению — дерзость опасного выбора, смелость пойти против правил, ради истины.
Он шел лугами под распахнутым куполом неба. Сначала купол был нежно голубым, потом ярко синем, а потом по нему поплыли темно-фиолетовые облака.
Недолгий осенний день сменился вечерним полумраком. Бесконечные поля утонули в тумане, скрыв силуэты хуторов и дальних лесов.
Но вот лес стал ближе, и наконец Эрик вступил в него, в черноту октябрьских чащоб, в переплетения ветвей, где запуталось небо, по которому уже плыли не фиолетовые, а удивительные, редкие серебристые облака. Они с Эмилем читали о таких в книге. Не в учебнике конечно, а в одной из тех, что печатали подпольные типографии, такие, как эта — Мирспирс в Капурне, а потом товарищ Розентуль привозил их деду… стопки прекрасных книг, из которых можно было узнать о мире куда больше, чем за школьной партой. Но далеко не все…
Срезать по лесу было разумно. Диких животных он не боялся. В Девании их водилось мало. А если и забредет какой полоумный волк, так что ж. Меч, вон он тут, на поясе.
Глаза привыкли к темноте, ботинки скользили по мокрым, уже полуистлевшим листьям. Это были не те дедушкины ботинки с дырами от петушиных когтей. Нет. Лучше. Эмиль разумно прихватил их из дома, отцовские, почти неношеные, удобные. Но подошва у них была скользкой. Вот бы сейчас превратиться в петуха, взлететь к этим серебристым облакам, увидеть звёзды, миновать этот тухлый лес.
Он покрепче стиснул рукоятку меча. Избитое его тело устало, но сердце полнилось юной силы и требовало настоящей драки. Не просто поколотить дурака Левона, нет. хотелось бить настоящих врагов… рубать ведьмам бошки, врезаться в самую гущу схватки…
Стремительно холодало. Но он упрямо распахивал плечами еловые ветки, а сам видел себя рыцарем в сияющих доспехах. Его забрало закрыто. Незачем врагам видеть лицо смерти…
Он шел и исступленно рубил мечом густой папоротник. Зелёные стрелы летели ему на лохматую голову, взмывали вверх, а потом медленно опускались на лесную дорогу. В его воображении битва была огромная, распахнувшаяся на все деванское плоскогорье. Как в учебниках по первой истории нового мира. Когда рыцари ещё носили поверх доспехов шкуры, а волколаки ещё заменяли диким народам лошадей.
Он очнулся, когда понял, что застрял. Опушка была, но выхода из нее не было видно. Туман лежал здесь так плотно, что в полутьме опушку было нетрудно спутать с маленьким лесным озерцом.
Надо было устраивать привал. Хотя бы пересидеть самую темноту. Запалить костерок. Может вздремнуть вполглаза.
Он бросил вещи под ель, набрал побольше веток. Хворост был влажный, но Эрик порылся в котомке, отыскал старые ноты и смастерил конус тяги. Когда теплый воздух от горящей бумаги идет по трубке и усиливает огонь.
Получилось… не сразу, но довольно быстро. Язычки пламени побежали по веткам, осветив на миг весь замысловатый узор окружающих опушку деревьев. Костер занялся, разгорелся, разогнал туман.
Усталость навалилась как-то внезапно, словно его выключили, сломали. На душу опустилась тишина. Закутала, точно в трехметровое одеяло, о котором он всегда мечтал.
Пусть никого не будет на свете… — подумал он. — Ни брата, ни Итты, ни Лоры, ни долбанного Левона, и никакой Дамины. Ее нет. И не было никогда.
Нет университета. И войны тоже нет.
Пусть он будет один на всем белом свете.
А все прочие — где-то в другой реальности, не в его. В его — лишь поля, леса и озера, лишь небо и тишина.
Нет женщины — нет искушения. Нет брата — нет обязательства, нет друга — нет врага.
Хотелось пить. Еды тоже хотелось. Не какой-то душистой и вкусной, нет, просто килограмм еды, восстановил силы и пошел куда глаза глядят.
Он долго смотрел на огонь, на то, как юркое, точно живое пламя облизывает хрупкие ветки, слушал, как они трещат. Звуков было немного, но все они были важные. Музыка леса ни под кого не подстраивалась, никому не служила и не просила платы. Она просто была.
Когда костер как следует разгорелся, Эрик подкинул веток и достал из рюкзака инкунабулу.
Дубленая человеческая кожа, покрытая черным лаком была теплая и ласковая на ощупь.
Страницы по прежнему пустовали. По чистой желтой бумаге двигались тени от пляшущих языков пламени.
Зачем и когда он украл эту книгу в мастерской сумасшедшего скульптора, посчитавшего за удачную шутку обмазать его гипсом и выдать за статую, — он не помнил. И как эта книга впоследствии оказалась под его больничной постелью тоже.
Важным было другое. У книги, в которой Дрош Левич и чужой мужик со шрамом увидели свои тайны, не нашлось для него, Эрика, ни единого слова, ни даже запятой…
Эрик шмыгнул носом, сжал зубы, а потом попытался вырвать первую страницу инкунабулы.
Страница не вырывалась. Она гнулась, загибалась, но не мялась. И никакие усилия не могли ее повредить.
Эрик упер книгу, прижал к земле, изо всех сил потянул страницу на себя. Бесполезно.
— Да чтоб тебя!
Он схватил инкунабулу и бросил в костер целиком. Взвилось синее пламя. Но сразу прибилось, притихло. Огонь словно бы вежливо и даже испуганно отступил от книги.
Инкунабула лежала в кругу огня. Пламя плясало, боясь приблизиться.
Ладно, уговорили, — сказал Эрик куда-то туда, в черное уже звездное небо. — доберусь до Капурны, продам книгу. Или хотя бы рубин. Куплю лошадь… И даже латы… стану вашим оловянным солдатиком, убийцей… Этого вы хотите? Я не против. Я только пешка, только пешка в вашей игре. Вы передвинули меня на новую клетку игрового поля… И теперь мне придется играть, бороться и биться в новой реальности. И не исключено, что это лучшая из версий моего возможного положения. Может быть мне вообще чертовски повезло…
Эта мысль на удивление вдохновила, у костра было тепло. Мучил только голод. Завтра он будет умнее, соберёт ягод и грибов, может поймает зайца…
Он расчехлил лютню. Песня пришла сама. Так, как с ним уже случилось на карнавале… Он вдруг подумал, что не имеет полного права называться автором всех своих стихов, потому как многие из них пришли к нему сами и, возможно, были чужие, посланные откуда-то оттуда, из глубин космоса ли, Подтемья ли, или каких иных незримых сфер, с которыми ему пришлось иметь дело в последние дни. Дни, когда он понял, что мир непознаваем и человек не свободен, и что движут им силы неведомые, а выбор условен и реальность мнима.
Он пел тихо, сам себе, не рисуясь, не сверкая глазами, а вслушиваясь в свой собственный голос, точно он слышал его впервые, точно сомневался, действительно ли это поет он…
Я не вернусь
Так говорил когда-то
И туман
Глотал мои слова
И превращал их в воду
Я все отдам
За продолжение пути
Оставлю позади
Свою беспечную свободу
Не потерять бы в серебре
Ее одну заветную
Не по себе
От этой тихой и чужой зимы
С которой я на ты
Нам не стерпеть друг друга
И до войны
Мне не добраться никогда
Моя безумная звезда
Ведет меня по кругу
А в облаках
Застыл луны неверный свет
И в нем
Перемешались города и я
Зову ее несмело… *
Шум ломающихся веток перебил песню, Эрик мгновенно вскочил. Меч лежал далеко, валялся прямо на земле, в сердцах брошенный на землю, до него было три шага.
Эрик отложил лютню и уже приготовился метнуться, но тут кусты возле меча заходили ходуном, и из них на поляну выкатился живой клубок грызущих друг друга… кого.
Эрик не понял, не разглядел. Оба существа были размером с кошку. Он понял только одно — какая-то живность, мелкая, не опасная.
— Кыш! Валите…
Клубок вкатился в костер, подняв столб искр. С визгом и шипением перекатился через раскаленные угли прямо Эрику под ноги.
И тогда он увидел… увидел и отскочил, бросился к мечу.
Ядовитая дигира в броне и ошейнике намертво вцепилась зубами в плечо свереба. Тот драл ее панцирь когтями, визжал и выкручивался, но тщетно. Зубы дигиры все равно что клещи, а яд. Эрик не знал, действует ли яд дигиры на сверебов, но знал, что для человека он смертелен.
Удар, меч лязгнул по черному панцирю, еще удар — снова.
Тогда Эрик рубанул мечом по дигире плашмя, со всей силы замаха. Ещё и ещё, пока не попал по голове.
Ему удалось оглушить тварь, на пару мгновений. Но этих мгновений было достаточно, чтобы изловчиться и воткнуть острие между сегментами панциря, пригвоздить дигиру к земле.
Она дернулась несколько раз и издохла. Так и не разжав зубы на плече свереба.
Ругаясь и не переставая клясться, что в следующий раз обязательно разживется перчатками, Эрик спустил рукава куртки, чтобы яд не попал на кожу и разжал наконец челюсти мертвой дигиры. Бедный свереб, чья серая шерстка стала черной от крови, сдавленно пища отполз на метр в сторону леса и замер, его тельце тоже дернулось несколько раз и затихло безжизненной печальной тушкой.
Теперь у Эрика было два трупа, меч, испачканный ядовитой кровью и сна ни в одном глазу.
Меч Эрик прокалил на огне, поклявшись себе больше никогда не выпускать его из рук. Он взял горящую палку и осветил мертвую дигиру.
Ошейник на ней был кожаный, именной, с несколькими блестящими камнями, двумя металлическими вставками и надписью на морриганском.
— Да твою ж… — Эрик почесал рукавом нос и тут же отдернул руку, вспомнив, что рукав куртки испачкан ядовитой кровью.
Не надо было быть семи пядей во лбу, каким-нибудь дознавателем Годэром, чтобы сообразить — ведьмы вот тут, совсем близко. Отряд или разведка, или ещё какая группа заинтересованных дамочек. Так далеко от границы. Прямо рядом с Туоном…
— Суки! — выругался Эрик и сплюнул тугую слюну.
