Змей

Шаги давались тяжелее, чем в начале пути. Пологий склон превратился в крутую тропу с камешками, выскакивающими из-под ботинка, отвесным краем слева и тугой альпинистской веревкой под правой рукой, натянутой каким-то заботливым путником на особо сложных участках.

Алексей поправил лямку рюкзака, застегнул молнию куртки до упора. Ветер так и норовил забраться под одежду, захолодить, отвлечь, а когда человек переключит внимание и сделает очередной шаг – подтолкнуть в сторону. Без страховки падение будет коротким, но с вполне предсказуемым финалом.

Он перехватился за веревку, потянулся, сделал ещё шаг. До вершины оставалось несколько сотен метров. Трос скользнул в пальцах, подался вслед за рукой, но потом натянулся и удержал вес.

Алексей вспомнил, как так же дёргал за натянутую леску. Давно, в детстве. Она была тонкая, прозрачная и сверкала на солнце. Он держал её крепко, как велел отец, и потихоньку стравливал с мотка, отпуская ввысь большого, яркого воздушного змея. Отец стоял рядом.

– Вот, смотри. Видишь, как поднимается на ветру?

Лёшка, не отрываясь, следил за порхающим ромбом, чувствовал в руках натяжение, как вдруг тяга пропала, ветер на мгновенье стих, а змей безжизненным пластом рухнул на траву старого аэродрома. Хруст треснувших реек показался чересчур громким. Он стоял, шмыгал носом, часто моргал, стараясь не заплакать, пока отец ходил на место падения. Вернулся. В руках, натертых стропами, он принёс разломанного змея.

– Ну, не переживай. Всякое бывает.

И пока Лёшка глотал слёзы, сходил к велосипеду, притащил свой походный рюкзак.

– Хорошо, что взял с собой молоток. Сейчас починим.

Несколько крохотных оконных гвоздиков, дополнительная рейка – отец предусмотрел. Лёшка стоял рядом и улыбался сквозь проступившие слезы.

Отец поднял змея. Вдоль поломанной рейки тянулась лангетой крохотная дощечка.

– Ничего. Чуть сместится баланс, и только. Смотри.

Он сделал два быстрых шага вперёд, подтолкнул змея вверх, сразу же натянул леску.

– Видишь? Поднимается. Так же и с людьми – вверх можно пойти только против ветра.

Лешка натягивал леску, переданную ему отцом. Тот стоял рядом, задрав голову.

– Запомни, сынок. Если двигаться тяжело, то оно, наверное, правильно...

***

Ползти два часа по грязи было непросто. Постоянно оглядываясь, не подошёл ли противник. Пригибая голову и другие выступающие части. Как в учебке – по-пластунски, под натянутой проволокой и наводящими штрихами трассирующих очередей. Только в учебке никто не простреливал ногу перед началом упражнения, а взвод был целиком и полностью жив.

Алексей уже почти смирился с болью в колене. О попавшей в сустав инфекции он не думал. В голове вертелась только одна мысль: "Добраться до своих". В час по чайной ложке – по сто метров. Линия фронта здесь растянулась на добрых четыре километра. По самым грубым расчетам ему оставалось ещё часов шесть до своих.

Вдалеке опять бухнуло, он прижался к земле, прислушался. Заполз в воронку, оставшуюся от взрыва гранаты, передохнул.

Небо потихоньку начинало темнеть. Оставалось немного подождать, ночью ползти будет легче и безопаснее. Он повернулся на спину, уставился в едва появившиеся звёзды. На них смотреть куда приятнее и спокойнее, чем на торчащую из вздыбленной земли чью-то руку...

***

Он сделал ещё две сотни шагов вверх. Подниматься по горной тропинке с веревочными перилами было не в пример легче, чем тогда. Его, конечно, отправили в госпиталь и лечили. Оперировали. Демобилизовали. Гангрена не позволила сохранить ногу. Вот если бы приполз на час раньше, может, и смогли бы что-то сделать.

Очередной камешек выскочил из-под ботинка, ветер опять чуть не сбросил с обрыва, пришлось ухватиться и остановиться, восстановить дыхание.

Отец говорил, что, если тяжело, значит, движешься в правильном направлении. Он повторял и тогда, когда Алексей вернулся домой. Невеста не дождалась, да и кому он был нужен – безногий-то. А отец не уставал повторять, что со всем можно справиться. Не так, как решил Алексей – не с бутылкой в обнимку. Ходил, бубнил, давил на мозги. Под конец месячного запоя крепко поругались, Алексей пустил в дело руки. Потом ушёл.

Когда через два дня вернулся, хромая на протезе, оказалось, что отца увезли в больницу с инфарктом.

Он, конечно, остался жив, но о парашютах ему велели забыть. Через две недели вернулся домой, хмурый, как туча. Долго сидел на кухне, смотрел на старые фотографии гор, самолётов и друзей по десантуре. Пил холодный чай и молчал. Потом собрался, достал с антресоли свои парашюты и унёс на помойку.

И с тех пор перестал говорить, что если тяжело – значит, правильно. Стал тяжело ходить. Стал с трудом подниматься на свой третий этаж. Стал быстро стареть и чахнуть.

А через два года его не стало.

***

Алексей поднялся ещё на сотню шагов. Остановки требовались всё чаще, но спускаться теперь уже нельзя – точка невозврата пройдена. Если стемнеет, то уже не вернёшься. Он помнил, чем грозит промедление. На такой крутизне недолог час свалиться и сломать шею. А откладывать на другой день – Алексей не был уверен, что вновь сподобится на такую прогулку.

Он забрался на самую вершину. Солнце же клонилось к закату. Ветер не стихал, но поменял направление. До этого момента бил в лицо, а теперь поддувал сбоку. И вроде бы не ослаб, но стал мягче. Словно бы знал, для чего Алексей забрался сюда, и решил не мешать.

Он снял рюкзак, опустил его на землю. Сел на камень рядом, вытянул здоровую ногу. Ослабил ремни протеза – пусть культя отдохнёт. Теперь уже торопиться некуда. Внизу подождут. Ему нужно побыть одному.

Он достал из рюкзака старую фотографию. Выцветшая, где они вдвоём с отцом стоят на этом обрыве. Отец всё таскал его с собой: то на аэродромы, сажал в старый кукурузник и велел крепко держаться; оставлял внизу, на лётном поле, дожидаться, пока приземлится. Или, вот как здесь – на обрыве. Это место нравилось ему больше всего. Он набирал полную грудь воздуха, бежал навстречу ветру, который в эти редкие моменты вдруг начинал дуть в лицо, и прыгал с самого края, широко распахнув руки.

А через несколько секунд дёргал кольцо и раскрывал купол.

Потом они встречались внизу, и Лёша-подросток удивлялся переменам, которые происходили в отце. Он буквально светился от счастья. Громко разговаривал, шутил и улыбался. Собирал парашют, они грузились в машину и уезжали обратно. Это был допинг. Наркотик. Лекарство, которое давало ощутить вкус жизни. Когда летишь вниз, ветер хлыщет по щекам, перенасыщает кровь кислородом, а мозги – адреналином, тогда и наступает то краткое чувство понимания этого мира. Когда выпускаешь парашют, он вожжёй вылетает из мешка, стропы натягиваются, ремни дергают вверх и начинаешь парить. Вот тогда мир кажется простым и понятным. Ты зависаешь в небе и небо остаётся в тебе.

Отец любил небо. До самого последнего прыжка. До последней капельки холодного ветра, который всегда был ему другом.

А Алексей не смог полюбить. Он был в обиде, что небо забросило его так далеко на линию фронта. Что долго возвращался, что потерял ногу. И после этого момента жизнь дала трещину.

Но раны затягиваются, а трудный поход становится легче с каждым шагом. Время сгладило углы, стерло обиды и стало легче. Он смог выбраться из ямы, потому что вспоминал отца и его слова. Как тот старался растить сына без матери. Как старался дать ему лучшее.

Алексей спрятал фотографию обратно. Потом распахнул рюкзак, достал потертую урну. Она несколько лет пылилась на полке, а он не знал, что с ней делать. И только недавно пришло озарение.

Он открутил крышку, отложил её в сторону. Поднялся с камня, подошёл к краю.

Ветер услужливо стих, оставил только слабое колебание воздуха, как будто подсказывая направление.

«Тяжело. Когда тяжело это, наверное, правильно».

Он размахнулся и выплеснул волну пепла на воздух.

И в этот момент порыв шквального ветра подхватил серые клубы и понёс вдаль, не давая даже коснуться земли. Оставил Алексея на обрыве в полном одиночестве.

Он постоял ещё минутку, вдыхая холодный воздух. Потом вернулся к рюкзаку, убрал опустевшую урну внутрь и натянул лямки на плечи.

Пора спускаться к машине и возвращаться домой. А по пути заехать в магазин и купить для сына воздушного змея.