Вспоминая Вавилон

В пятом, кажется, классе, влепили мне минус за самостоятельную работу по истории: на вопрос «Где находился Вавилон?» я уверенно написала: «на берегу Азовского моря». С точки зрения истории и географии ответ был не верным. Однако в истории моей семьи Вавилон легко поместился в небольшой станице среди лиманов и спящих вулканов. И, пока археологи шуршат в поисках вавилонских древностей, мне раскапывать ничего не требуется: артефакты прекрасно сохранились в душе и в памяти.

Мне - десять. Лето. Часа три пополудни. Сижу с бабушкой в чайхане (маленькую беседку из ДСП мастерил мой папа). На столе клеёнка с розочками. Перед нами по стакану холодного компота. Молчим: у бабушки передышка. Её ждут огород, стирка, куры, хрюшка, корова, дойка, ведро сладкого молока с шапкой пенки. Все дела распланированы. Все гости- ожидаемы. Сейчас июль, за ним будет август. Потом нас с сестрёнкой снова увезут на Север. Говорят, здесь тоже бывает зима, даже снег иногда идёт. Я не верю, не может быть: это мой мир, и в нём всегда +45 в тени. Ну или иногда дождь с потоками воды по выщербленному бетонному дворику.

Этот мой мир так и остался высушенным гербарием в какой-то книжке. Однажды прошерстила всю домашнюю библиотеку, но не не нашла. Вполне вероятно, книжку сожрали крысы, когда родители перевезли семейные пожитки с Севера на Юг. Совсем другой Юг, не тот, бабушкин, детский, цвета солёной морской волны. Мой нынешний Юг прожарен степным солнцем на берегу пресноводного моря. Нет-нет, ну его, это Настоящее. Я сегодня ностальгирую. Я сегодня в Вавилоне.

Мы попиваем прохладный розоватый компот и слушаем, о чём жужжат мухи. Вдруг в доме раздаётся грохот, женский возглас, ругательства, и бабушка вздыхает, подпирает рукой подбородок и тихо говорит:

- Вавилон, сущий Вавилон.

Я не понимаю:

- Почему?

- Был большой такой город в древние времена. Богатство и нищета, золото и грязь, добро и зло, свет и тьма соседствовали. Вы потом в школе будете изучать. Были в Вавилоне Сады Семирамиды, огромные храмы, разноязычные люди, жаркое солнце.

- Как тут, у тебя?

По идее, всё сходилось: бабушкин палисадник пестрел цветами, ароматы роз в безветреную погоду собирались ленивыми маслянистыми облачками, расползаясь по двору и даже просачиваясь к соседям. Дикий виноград оплёл чайхану плотным ковром, норовя захватить и дворовую беседку, но бабушка не пускала: это было место «Изабеллы», в середине августа с перекладин свешивались плотные грозди. Чем не Сады Семирамиды?

Храмы? Они были: бабушка водила нас в крохотную церквушку, где мы ставили свечки и просили у боженьки «пятёрок» в учебном году и чтоб бабушке скорее принесли пенсию: требовал починки старенький телик, нам с сестрёнками нужны были новые купальники; а ещё пусть будет хорошая погода, чтоб вода в море была чистая и чтоб разрешали купаться подольше. По вере нам и воздавалось: пекло солнце, мы щеголяли разноцветными лоскутками купальников и утром смотрели «За 80 дней вокруг света». Так же к храмам я относила огромный кинотеатр с колоннами и станичный клуб. Кино и танцы предназначались в первую очередь «отдыхающим». Они-то и были людьми со всего света, что опять же стыковалось с Вавилоном.

Про Блудницу бабушка мне не рассказывала, я была еще маленькой, но таковая в нашем дворе имелась. Хотя постойте, пока не забыла, про людей-то! В этом моём Вавилоне местные почти всегда орали, словно старались перекричать ревущее неподалёку море. Они жили, пели, ловили рыбу, растили виноград и даже во вполне дружелюбном разговоре кричали.

Тёть Галя орала своей сестре:

- Ольк! Ты в банки с огурцами скок уксуса льёшь?

- Полстакана!

- Сдурела!

- Тю! Зато все мои банки целые, а твои повздувалися!

И пошли орать, забыв про тот уксус. Но без злобы. 

Сейчас я понимаю, что орали, гудели, спорили и даже дрались — не со зла, не от душевной нервности, как сейчас. Там всё было по любви. И мы с сёстрами в этом шумном пестовании росли в такой солнечной свободе (но не во вседозволенности!), что мне сейчас иногда жаль моих детей, живущих в тихом рафинированном благополучии. Их не выгоняют на улицу босиком бродить под дождём в «калюжинах» вдоль дороги так, чтоб перепачкались до ушей и были счастливы этой чумазо-поросячей радостью; их не предостерегают лазать в сарай с громадной бочкой, наполненной пшеницей «для курей», и не суют мои дети в это зерно свои ручки по самые плечи, млея от шуршанья зернышек по коже и до икоты боясь, что прыгнет мышь или выползет из угла змея;  и не знают мои дети, какая блаженная прохлада с запахом старого угля и сдобной выпечки царит в бане (за пятничную «помывку» бабушка успевала выпечь в банной печке пару пирогов). Моим детям не досталось того Вавилона, но я иногда рассказываю им байки, которые цветными стеклышками в калейдоскопе памяти складываются в картинки. И каждый раз- с новыми осознаниями, с пониманием, которое приходит с годами взрослой жизни.

Я помню, помню… насчёт Блудницы-то. Одна из моих тёток, обожающая, когда её величали «тётушкой», вдрызг пьяная, плясала во дворе, дёргала нас, девчонок, заставляя танцевать вместе с ней, пока мать (наша бабушка, владычица этого Вавилона), не хлестанула её по спине мокрым полотенцем. Тётушка упала, рыдала «ой, мамочка, шо ж рОбыть», бабушка обняла, помогла подняться, увела к себе «в келью». И совсем недавно я узнала, что тётушка тогда оплакивала своего третьего потерянного ребёночка. Печаль свою она топила в домашнем винище и неудержимых танцах. Красивая, яркая, шебутная, рано и нелепо овдовевшая, хваткая, но бестолковая, за неимением своих детей баловала нас, племянниц. Собираясь на танцы, она ставила пластинку Челентано, подпевала и приплясывала в комбинашке, наглаживая парадное синее платье. Мы помогали, как могли: и в коробочку с Ленинградской тушью для ресниц плевали, и пыль с тётушкиных босоножек вытирали, и заколки-невидимки из щелей между досками выковыривали. Тётушка просила «Светонька, доця, дашь маме Наташе свой браслет? А шо? Хто потеряет? Я?! Та ты шо!! Маляр ребёнка не обидит!» «Доця» - это потому что Светка была ей не просто племяшка, а еще и крестница. Родная Светкина мать, увы, к тому времени уже покоилась «на горЕ» (кладбище располагалось в верхней части станицы), так что Светку-сиротинушку воспитывала бабушка при легкомысленной поддержке крёстной Светкиной растак её матери. Ещё штришок: моя мать уверяет (а сама я не помню), что именно тётушка Наталья научила меня, двухлетку, народной комсомольской песне "идет скелет, за ним другой, идет, качает головой".

Я к тому рассказываю, что семейное единение, пусть с криками, но с громадной любовью — это часть моего Вавилона, кусок моего сердца.

Что там еще было в том Вавилоне? Башня? Я вас умоляю, в каждом дворе без окончания всяких архитектурных ВУЗов умудрялись каждый год возводить если не постройку, то пристройку, чтоб было где размещать «отдыхающих»: море-то вот оно, северяне пёрли на юг, их надо было где-то селить. «Гости станицы» вливались молочными струйками в кофейно-загорелые ряды, моментально обгорали, страдали пару дней, а потом уже поджаристыми сухариками валялись на песочном морском берегу. 

Калейдоскопные осколочки: столичные профессор с профессоршей стоят у лестницы на «горИще» (чердак), умоляя спуститься свою пятилетнюю приёмную доченьку, которая залезла чуть не на самый конёк. Наша бабушка, прошептав «бИсова дытЫна», несет пиалку с пенками клубничного варенья. Только это и убеждает малышку спуститься вниз. Профессура ахает, хлопая себя по обгоревшим ляжкам.

Прибалт Виктор целует нашей бабушке руки за «немыслимо настоящий борщ».

Сибиряки Колян и Митёк учат меня нырять и материться. Не одновременно, но очень успешно.

Мурманчанин дядя Юра, за три недели отпуска умудрявшийся загореть так, что цвет кожи сливался с шоколадным цветом его пляжных плавок, эпатирует публику: уже за пять шагов он кажется голым человеком с белым пояском. Дядя Юра этот научил нас с сестричками играть во все карточные игры; однажды куда-то пропал валет пик, мы взяли вместо этой карты фотографию нашего дядьки. Он был такой красивый на снимке, в моряцкой форме, в фуражке, в усах — чем не валет?

Спустя еще 10 лет я снова сижу в чайхане у бабушки. Она с обожанием слушает мои рассказы, очень трогательно их комментируя. На столе клеёнка с другими розочками, в стаканах уже не компот, а прошлогодняя бабушкина «Изабелла», мы обе чуть-чуть подшофе, я не удерживаюсь и спрашиваю:

- А помнишь, ты назвала это место Вавилоном? Всё-таки почему?

Бледно-голубые, почти прозрачные стёклышки искрят в калейдоскопе теперь уже ЕЁ памяти:

- Не знаю. А шо, я так сказала?

- Да. Мы вот тут с тобой сидели, а тётушка Наталья бузила в доме. И ты сказала: «Вавилон».

- Ирусенька-бусинка, не помню… Давай лучше тётушку помянем? И дядьку. Помнишь, как вы его валетом пик назначили?

И мы пригубили еще понемножку, чтобы придать воспоминаниям чуть больше сладкого, густого, чуть терпковатого аромата.

Прошло еще двадцать лет. Ни бабушки, ни её двора, ни чайханы, только воспоминания. 

С ними всё в порядке: мой личный Вавилон незыблем в лучах жаркого солёного солнца. Секрет оберегают предки, к которым я когда-нибудь обязательно присоединюсь и тоже стану стёклышком в калейдоскопе фамильной памяти.