Человеческие руки

Мои руки состоят из других рук. Рук старых, молодых, зрелых, скрюченных артрозом или мускулистых, желтых, розовых и смуглых, костлявых или изувеченных, с лесополосами и целинами, с шрамами и складками времени. Мои руки достают из мешка антоновку, и сваливают все раковину. Мои руки моют яблоки, как мыли тысячи рук до меня.

Первыми я вспоминаю руки одной из бабушек. Бабушкины руки перебирают смородину. Управляют газонокосилкой. Подпирают яблоню. Чиркают тексты статей. Управляют машиной. Нервно дергают чашку. Дают подзатыльники детям. Сдержанно обнимают внуков. Играют с собакой. Никогда не гладят и не ласкают. Играют на вечно расстроенном пианино. Скрещивают пальцы на животе в театре. Указывают на картину в музее. Готовят мясо, которое половина гостей не ест. Наливают коньяк в рюмку. Барабанят пальцами по столу. Отмахиваются от непонятливой дочери. Подносят сигарету ко рту ладонью. Причесываются в гардеробе. Опираются на подлокотники. Жмут сообщение от внучки, которая возмущена отношением к ее матери, и не отвечают. Трудятся. Бьют. Скрипят. Вычеркивают.

Любовь. Любовь Александровна в моем телефоне, или просто LA. Кузены звали ее Баба Люба. Какая пошлость. Я удивилась, что ее руки меня обняли лет в двадцать пять или даже позже. Эти руки подписали завещание лет тринадцать назад. Эти руки позаботились обо мне с сестрой. Эти руки посеяли раздор между моей матерью и ее братьями. О моей матери эти руки не позаботились, и она отомстила. Последнее прочитанное бабушкой LA сообщение «С Новым Годом!» за два дня до смерти в больнице, в одиночестве. За месяц до того мое злобное сообщение. Тоже без ответа. Загнутые пальцы не набрали ответ. Они были заняты, бабушкины руки. Две недели она лежала на животе, ловила руками воздух.

Седьмого января две тысячи двадцать первого года мы приехали в Коммунарку принимать гроб. Бабушкины руки вытянули вдоль тела. Они никогда так не распрямлялись при жизни, эти руки. Они всегда что-то делали. А сейчас их облачили в приторный сиреневый свитер с катышками и вытянули, словно это были чужие конечности, безличные синеватые руки, тонкие, тоньше, чем в жизни. Никаких поминок не было. Нельзя. Неловкие руки детей и внуков бросали мерзлую землю и укладывали цветы.

Руки другой бабушки, Ирмы Анатольевны, я видела мало, пару раз, когда приезжала на лето в Черноголовку. Эти руки закатывали банки с кабачками. Обнимали внучек, меня и сестру, что нас удивляло и пугало. Гладили кошек. Прогоняли кошек, нерешительно так, с сомнением. Эти руки готовили два моих любимых блюда: пирог с черносливом и рыбные котлеты. Оба рецепта эти руки переняли от прабабки, и я часто представляла, как эти руки крутили на мясорубке те же котлеты из дешевой рыбы, хлеба и лука в спецпоселении в Башкирии, а после реабилитации в пятьдесят шестом забрали мясорубку, привезли в Черноголовку и продолжили крутить котлеты детям и внукам. И еще на мясорубке эти руки измельчали терпкий чернослив для пирога. Я берегу этот вкус. Его, в отличие от рыбных котлет, мне повторить не удалось. Руки бабушки Ирмы умели делать бутерброды из маргарина и мармелада. Эти руки заботились о сыне, семейная жизнь которого не задалась. Узловатые, с большими шишками на суставах, эти руки перешли к моему отцу, а от него – мне. После смерти эти руки сжались и усохли. Вены обмелели.

Руки отца. Жилистые, желтоватые, с синими венами, сухие, подвижные. Рисуют. Красят. Режут бумагу. Всю ночь растушевывают сухой кистью портрет на заказ. Набрасывают шаржи прохожих на Арбате или Александрплатц. Чинят кран. Упрямо ставят унитаз. Меняют многочисленные сломанные части нашей квартиры. Бьют жену, мою мать, когда у нее начинается психоз. Хлопают дверями. Расстилают матрас на кухне. Расстилают куртку на чердаке подъезда, когда совсем худо. Расстилают куртку в подъездах Берлина и Афин. Собирают банки с килькой в рюкзак перед поездкой на заработки. Тащат подарки и шоколадки из Европы пачками, которые потом злобно выкидывает мать. Руки отца показывают основы математики дочерям, которые льют слезы непонимания. Эти руки выгибают большие пальцы под девяносто градусов. Моют полы. Гладят кошек, с которыми получилось лучше. Аккуратно обозначают объятие с дочерями. Несмело машут в знак приветствия. Поднимаются для прощания. Грубовато перелистывают картинки на планшете. Указывают на непонятное в интернете мне, почему-то всегда средним пальцем, что смешит и раздражает одновременно. Выхватывают планшет из моих рук и показывают еще и еще. Эти руки до сих пор остаются загадкой. Они не прочитаны, не изучены мной.

Я унаследовала папины руки, кисти бабушек мамины пальцы. Если руки сестры, архитектора, все время что-то чинят, иногда с дрелью, иногда с молотком, то мои руки любят резать бумагу. Заправлять перьевую ручку. Наливать чай. Обнимать мужа. Гладить кошку. Ласкать себя. Заваривать кофе и писать от руки. Очень много писать от руки. Иногда пытаются печатать слепым методом. Эти руки копают грядки. Обнимают сестру, которая этого не любит. Обнимают родителей, которые этого тоже не любят. Завязывают волосы на макушке в смешной хвостик. Пишут этот текст в метро, а потом на ноутбуке. Лазают по деревьям с тех пор, как бабушка LA запретила лазать по яблоням. Особенно часто цепляются за смолянистые сосны на взморье. Мои руки готовят мясо, которое я стала есть. Рубят, режут, обжаривают в сливочном масле. Духовка сломана, а мясорубки нет, потому рецепты бабушки Ирмы руки не повторяют. Не решаются.

Остались лишь мамины руки, потому что я их помню. Мамины руки оставляют жирные мазки на холсте. Между мазками ничего. Переходы не нужны. Мамины руки щипают. Хватают за волосы. Тыкают в ребра. Собирают ткань реальности по клочкам и рассыпают дождем. Прикосновение маминых рук отдает холодом. Они отталкивают, как магнит с одноименным зарядом. Собаки, дети и кошки скукоживаются, когда мамины руки их гладят. Мамины руки копают землю, но сад плотно зарос сорняками по пояс. Мамины руки тащат в маленький дом нужные вещи, хлам от соседей, и сложно пройти, не задев картину или стеклянную посудину. Мамины руки немеют и болят. Мамины руки висят. Грубеют от работы, краснеют и сохнут. Умоляют. Угрожают. Они безумны.

Мои руки пишут жирными мазками, как рисовали мамины. Уверенно портят и ломают, а затем чинят, как папины. Нерешительно защищаются, как руки бабушки Ирмы. Ерзают и барабанят, как у Бабушки LA. Что-то чинят и правят, как у сестры. Дрожат, как у того друга-оператора. Плавно танцуют, как у Пины Бауш. Держат вес тела, как у тех гимнасток. Дерутся, как у спортсменки. Мои руки залезают пальцами в волосы и чешут кожу головы. Мои руки скребут и собирают что-то. Что-то на кончиках пальцев, какое-то бытие.

Мои руки выкладывают яблоки на полотенце, на столе. Берут кастрюли и миски для очистков, ставят к горе яблок, я вновь иду к раковине за очередной партией. И тут слышу, как руки бабушки ЛА берут миску из нижнего ящика кухонного шкафа. Слышу, как с кряхтеньем усаживается за моей спиной Ирма Анатольевна, как берет артритными руками яблоки со стола и вот уже семечки и сердцевина со звоном падают в таз на полу. Рядом сдержанно чистят яблоки руки ЛА. За стол усаживает мой отец, и вот я слышу, как его руки метеором чистят яблоко за яблоком. Кажется, пришла моя мать и медленно чистит яблоко тоже, ссыпает большие очистки в миску, чуть не по пол-яблока. И кажется, что где-то шагает моя прапрабабка Евфалия, та, что похоронила одиннадцать детей и смогла выкормить лишь одного своего ребенка, моего прадеда. Она садится за стол тоже, и кто-то протягивает ей очищенное яблоко. Она жует, осторожно, потому что не осталось зубов. Ее сухая рука держит плод у рта, а нос нюхает.

Я не оборачиваюсь, все боюсь, что они исчезнут, эти бесконечные руки, из которых состоят мои. Исчезнут их перешептывания, их брань и мрачные мысли, с которыми они борются, счищая гниль с яблок. Мои руки чистят яблоки, кладут в миску. Чистят и складывают. Собирают и выбрасывают. Ставят кастрюлю с яблоками на огонь, засыпают сахаром и держатся за плиту. Яблоки заканчиваются, и шум за мной стихает. Дело сделано. Я шагаю назад, не оборачиваюсь, к ним, туда. Натруженные руки переплетаются и ловят меня, когда я падаю, а я падаю часто. Спотыкаюсь. Протягиваю руки. Ищу. Вишу над столом. А впереди туман. Всегда туман. Сколько действий руки делают лишь, чтобы отвратить неизбежное. Когда за окном волки, руки плетут и вышивают. Когда идет буря, руки прячут и хватают. Руками людей творятся ритуалы, и страх уходит. Волки воют на свои луны, а руки прядут полотно существования. И я падаю.