Тварь напротив

В детстве мне привиделось, что осы прогрызут барабанные перепонки, проникнут в голову и будут летать внутри, ударяясь мягкими тельцами о стенки полушарий. Опасения подтверждались страшилками единоутробного брата. Он шептал их ночью с соседней кровати. Я закрывал уши, но всё равно слышал леденящие кровь истории про оскины зубки, которые могут отхватить у человека клок мяса. Клок мяса – невелика проблема. Но если ос становилось особенно много, несчастному грозила мучительная смерть.

Я плакал и звал маму. Брата ругали, отец сдирал с его спины кожу железной бляшкой армейского ремня. Но как только за родителями захлопывалась дверь, взбешённый брат щурил больные слезящиеся глаза, хватал ножницы, приставлял лезвия к моей шее и с наслаждением продолжал свой рассказ. Плакать я больше не смел и слушал, слушал, слушал, слушал...

Удивительно, но брат оказался прав. Утром его обглоданный труп нашли в канаве по дороге в школу. Моросил дождь. Изуродованное лицо покрывала чёрная шевелящаяся кожица из сотен крылышек, ножек, жал и зубов. «Бродячие собаки», – пытались обмануть меня мужчина в милицейской форме, плачущая мать, хмурый отец, учитель, школьный психолог и психиатр, протягивающий ядовито-жёлтую таблетку. Но зачем лгать?! Высосанные глаза, обглоданная слизистая, белеющие кости под окровавленной рубашкой и синими брючками. И над всем этим кружит белый мотылёк, словно ангел смерти, пикирующий на грешников. 

А вскоре появилась тварь.

***

Она напротив. То и дело бросает взгляд маленьких красных глазок на моё хмурое лицо. Жёлтая кожа, длинные липкие пальцы с перепонками и представительный костюм-тройка. Прохожие старательно не замечают существо, а мужчина с чёрными усами даже сидит с ним на одной скамейке. У меня глаукома, воздействие ультрафиолета противопоказано, и солнцезащитные очки по обыкновению скрывают слезящиеся глаза, позволяя беспрепятственно изучать тварь. 

Паразит вызывает брезгливость на физиологическом уровне. Обкусанные губы кривятся в ухмылке, жёлтоватое обгоревшее лицо непрерывно гримасничает, ноздри ширятся при мерном дыхании, оттопыренные уши шевелятся. На потном черепе сверкают солнечные зайчики, и длинный лягушачий язык высовывается изо рта, стараясь зацепить одного из них. Безуспешно.

Время от времени тварь пропадала. Бывало, на полгода или несколько лет... Но в этот сухой жаркий месяц ходила за мной попятам, преследуя на улице, в парке, в пропахшем бензином автобусе, в квартире... 

Тварь неторопливо переворачивает желтоватые страницы «Двойника» Достоевского, а я нервно стискиваю чёрный мусорный пакет. Сквозь пластик кожу холодит металл. И это, признаться, внушает некоторую уверенность. 

***

Парк, около шести вечера. Меняются соседи на лавочках, солнце неспешно спускается к горизонту, мимо ползёт поток женщин с колясками и бабушек с палками для скандинавской ходьбы… А мы сидим. Молча. Изредка всё же пересекаясь взглядами. В такие моменты кажется, что тварь видит мои слезящиеся глаза даже сквозь стёкла солнцезащитных очков. Отворачиваюсь. 

Тварь рассчитывает, что я сдамся, встану со скамейки, куплю в ближайшем ларьке полулитровку газировки и проглочу ядовито-жёлтую таблетку, чтобы унять невыносимую головную боль. После таблетки тварь по обыкновению улыбается во всю ширину огромной пасти и медленно двигается навстречу, чтобы с хлюпаньем слиться с моим телом. Стать мной на следующие несколько дней. Завладеть организмом, сделать из меня послушную куклу. А потом, спустя время, упрямо цепляясь за связки, царапая кости, вновь вывалиться наружу, чтобы молча преследовать жертву, появляясь в толпе незнакомцев и бесследно исчезая, чтобы затем обнаружиться уже в следующем прохожем в костюме-тройке, бабушке с палками для скандинавской ходьбы, младенце в детской коляске...

Мысль о ядовито-жёлтой таблетке вызвала приступ тошноты. Переборов спазм, я направился вглубь парка, с трудом переставляя ватные ноги по пыльной асфальтовой дорожке. Вдох, выдох... Мышцы сводило в судороге, руки тряслись. Шёл, не оборачиваясь. Хлюпающие звуки и ржавая вонь (словно прорвало канализационную трубу) безошибочно подсказывали: тварь идёт следом. 

Отдалившись на достаточное расстояние, замер, собираясь с духом... а затем выхватил из пакета кухонный нож и с хищной улыбкой бросился на жёлтую тварь в костюме-тройке.

Бил молча. А вот тварь хрипела, захлёбываясь густой красной слюной. Хлюпающие звуки, металлический запах крови, ржавчины, испражнений из рваных кишок. Склизкие проникновения лезвия, рвущие липкую на солнце кожу на ремни… Есть в этом что-то интимное и оттого просто невыносимое, заставляющее снова и снова колоть и резать, резать и... Меня остановил женский визг. Кричала девушка с коляской лимонного цвета. Почти сразу к ней присоединился лежащий в коляске младенец в синих штанишках. «Мальчик», – отчего-то подумалось мне.

Смеркалось. Я неспешно поднялся над окровавленным телом, более напоминающим кусок говядины на рынке, забрал томик Достоевского и молча направился к выходу, впервые за последние годы чувствуя себя свободным.

***

Дневная жара спала, звёзды скромно спрятались за рваными тучами, и только фонарные столбы освещали путь. Я шёл, и тени мерно сменялись одна другой. Они вырастали, увеличиваясь до колоссальных размеров и оттого бледнея, чтобы умереть и уступить место очередному клону, очередной тени, отбрасываемой жёлтым светом очередного фонарного столба. Ежесекундно они сливались с асфальтом, захлёбывались в пыли, тонули в пересохших лужах, чтобы дать жизнь своим копиям. Я прошёл два квартала и видел несколько десятков смертей.

Улица совращала разум. Она пыталась выманить наружу самое сокровенное, шептала: «Остановись!..», чтобы плотный поток людей ударил в грудь и спину, чтобы я заорал во всё горло, не в силах сдерживать слова во взбухающих лёгких. Заорал о самом потаённом. Рассказал всему миру о тайне, которую скрывал даже от себя самого... Но только выложишь всё как на духу, тут же прекратишь существование. Внутреннее натяжение превратится в нуль, и давление взорвёт тебя изнутри. Сначала из носа и ушей хлынет кровь, затем затрещат кости черепа, кровяной поток разорвёт полушария, и на исходящий паром изуродованный труп слетятся осы. Сядут, облепят, станут чёрной кожицей, будут шевелиться под мелкими каплями дождя.

Умиротворение длилось недолго. Уже вечером в пыльном зеркале вновь мелькнул жёлтый силуэт. В этот момент я сидел на кровати и делал вид, что читаю «Двойника» - плохонькое издание из газетной бумаги.

«Я же тебя убил!..» – прошептал, а быть может, просто подумал я, переворачивая окровавленную страницу. 

Тварь не ответила. Она и появилась-то на периферии зрения, а потом ушла куда-то вправо, за чёрный расплывчатый силуэт глазной кости. Намекнула, что всё ещё здесь, затем исчезла, чтобы появиться ночью.

***

За окном шумел дождь. Я лежал в потной постели, из последних сил борясь с подступающим сном. Беруши в ушных раковинах защищали от проникновения ос, и тягучие мысли неспешно переваривались в закупоренной черепной коробке. 

Засыпая, ты совершаешь ежедневный акт самоубийства. Завтра, после чёрного тягучего сна, проснётся другой человек. И ты, идиот, приносишь себя в жертву его бодрости. В такие моменты полезно думать, что тот, другой, бодрый человек умрёт точно так же, как и ты сутки назад. И в этом смысле вы мало отличаетесь от бесчисленных теней, растущих и умирающих на мокром асфальте Улицы. Признаться, от этого не легче. Особенно когда уже несколько недель сопротивляешься ядовито-жёлтой таблетке, а тварь по одному богу известной причине оказывается живой даже после десятка колотых ран во вспухшем пузе.

Закрываю глаза и проваливаюсь в нервную полудрёму, пока раскалённая игла не впивается в мозг, заставляя вскрикнуть от боли. 

Пять утра. На улице по-летнему душно и влажно, пахнет озоном. Белый мотылёк замер на оконной сетке, привлечённый светом тусклой лампы. Его бумажные крылышки чуть шевелятся на лёгком ветру. 

Порой кажется, что голову бьют отбойным молотком, что хрупкие кости лопаются под внутренним давлением, что в полушариях летают осы. Летают и жужжат... Вскакиваю с кровати. Включаю свет, крадущимися шагами меряю скрипучие половицы комнат. Жужжит электричество, отражение в пыльном зеркале пачкает меня холодным взглядом. Знаю, жёлтая тварь по ту сторону что-то задумала. Но таится, желая разом шокировать мой растерзанный мозг внезапным откровением.

Её тягучий голос толчками растекается по раскалённой голове. Слова твари – это голос Улицы. В такие моменты главное помнить, что тварь – это не ты... 

– ...ты забыл? – девушка в мокром после дождя платье. В свете фар на её лице то ли слёзы, то ли капли. 

– Да что я должен помнить?! – шепчу вместе с парнем в кожанке. Побелевшая ладонь сжимает дешёвый букет лилий.

Сигнал машины, визг тормозов - и холодный шумный поток воды льётся с мостовой и с ног до головы окатывает парня, смывая меня в канализационную трубу. Захлёбываюсь слезами. 

Тварь – чужак, паразит. Она подглядывает за мной сквозь бензиновые пятна в лужах, сквозь грязные разводы зеркала в ванной... Прямо как сейчас. 

Отворачиваюсь. Нет смысла сопротивляться. Это как глядеть в голубые глаза отрубленной свиной головы. Даже когда я выжимаю из себя слёзы, картинно корчась на кровати, а она издевательски повторяет мои движения, взгляд твари насмешлив и саркастичен. В такие моменты я с ужасом понимаю: она знает правду. Всю.

Всю.

Что я бездарно актёрствую. Что я куда больше похож на неё. Что я вру!.. Вру сам себе. Тогда мне становится особенно страшно. И я продолжаю мерить крадущимися шагами скрипучие половицы комнат, чтобы однажды вновь поймать на себе её тяжёлый взгляд.

Я обречён быть погребённым в костях и мясе без надежды на высвобождение из телесных катакомб... До тех пор, пока не прилетят осы, чтобы съесть плоть и вырвать меня из клетки.

Мотылёк находит дыру в москитной сетке и с потоком тёплого воздуха врывается в комнату. А вместе с ним очередная раскалённая игла впивается в мозг. Тогда я сдаюсь. Я выпиваю ядовито-жёлтую таблетку. И тварь, радостно улыбаясь, выползает из-за глазной кости, разевает пасть и делает шаг навстречу.

***

Перепелиные яйца на вкус, точно как куриные. Только мельче и дороже. А ещё напоминают планеты с жидкими ядрами. Словно бог создал конструктор «Собери звёздную систему сам». Собери и разрушь... Невозможно отказать себе в удовольствии съесть целый обитаемый мир. Но сначала обязательно погрузить в холодную воду, чтобы скорлупа легче счищалась.

Я поморщился: обломок скорлупы впился в палец, и капля крови с чуть слышным шлепком ударилась о старую кухонную плитку. На красное пятно тут же сел белый мотылёк и с жадностью стал пить, пить... Мотылёк не оса. Но там, где мотылёк, скоро будут и осы. Так говорил мне брат…

– …э, браат! – весёлый гастарбайтер в затёртой до дыр джинсовке неловко перескакивает через потоки воды и едва не падает в лужу. 

Молчу.

Разговоры прохожих привычно складываются в многоголосый монолог. Это голос Улицы. Я часто подслушиваю его, прогуливаясь по переулкам города, обходя тонкостенные панельки, выныривая из толпы и вновь погружаясь в её пучины, словно дельфин в море. Слушаю, но редко отвечаю этому голосу. А что тут ответишь? Мои ответы Улице ни к чему. Любое слово она проглотит, переварит, выплюнет… И тогда мой голос тоже станет голосом Улицы. И я окончательно растворюсь в толпе, без права на воссоединение размолотых кишок и горячих ошмётков мяса. Мысль – вот что скрепляет человека в единое целое. Но если мысль станет словом, неизбежно будет украдена. Внутренняя связь порвётся – и тебя не станет. А потому лучше молчать.

Тварь отчаянно цеплялась за кости, ползла вверх, миллиметр за миллиметром отвоёвывая жизненное пространство. Её длинные пальцы шершаво касались плоти, когти с визгом резали мясо, звонко дрожали напряжённые сухожилия. Тварь держалась крепко и с каждым мгновением была всё ближе к тому, чтобы стать мной.

Голова почти не болела, но страх потерять себя ужаснее боли...

***

Лезвие рвало одежду и резало плоть. Алая кровь толчками выплёскивалась из вспоротой артерии. Тварь уже не дёргалась, но я продолжал уродовать её тело, чтобы оно никогда не срослось, не стало единым целым, не являлось ко мне по ночам блеклой тенью в пыльном зеркале!

Но отчего не визжит та девушка с ребёнком в парке?.. Не оттого ли, что ребёнок лежит с распоротым животом в канаве, а в его слизистой копошатся осы? Лежит прямо передо мной. На спине, в синих штанишках. Лежит и шепчет в полумраке раннего утра, глядя на затянутое рваными тучами небо (и никаких звёзд!): 

– Боишься, ты же боишься! – старший брат щурит красные глазки. Он невыносим. Особенно по вечерам. – Знай, осы шумят в твоей голове! Бьются крылышками о полушария, грызут их по ночам, чтобы выбраться наружу. Выпусти их! Выпусти...

– Замолчи!! Молчи! Ты сам мотыльков боишься! Да-да, я всё видел!.. – плачу, кутаясь в одеяло: – А ещё! Ещё ты…

– Мёртв, – на остановке тихо плачет старуха в чёрном платке. Костлявые пальцы сжимают трость. Ладонь дрожит в старческом треморе, и трость стучит о разбитый асфальт. Стук, стук, стук!.. Нахмуренное лицо старшего брата желтеет и засохшими кусками обваливается в грязную раковину, полную мутной мыльной воды. Вместо него остаётся тварь. Они удивительно похожи. Тварь продолжает хмуриться. Она уже почти контролирует моё тело, и наш с ней узловатый палец тычет куда-то назад, на чугунную ванну.

В ванне ребёнок. Это труп рыжего мальчика, застывший в позе эмбриона. Он лежит в канаве по дороге в школу, с высосанными глазными яблоками, обглоданной слизистой и попарными дырами от ножниц в пузе… Два, четыре, шесть, восемь… Капли дождя. Чёрная кожица из множества мельтешащих насекомых неспешно подрагивает, а под этой живой кожей белеют очертания обглоданных костей. Окровавленная рубашка, гадкие синие штанишки и школьный ранец – точно такие, как у меня в детстве. Над трупом летает белый мотылёк. Словно ангел смерти... Неудивительно, что старший брат их так боялся.

Безгубый рот ребёнка выплёвывает слова:

– Имей я твою жизнь, то!..

– То покончил бы с собой... – шепчет бледный мужчина в пропахшем бензином автобусе. Язык, длинный, сухой и шершавый, облизывает обветренные губы. Мы забились в угол и поочерёдно глотаем ядовито-жёлтые таблетки. Одна за другой. Одна за другой...

– Покончил бы с собой, – вторит ему тварь, двигая моими тонкими губами, и высовывает жёлтые перепончатые ладони из рваного пуза визжащего от боли брата. 

Она не способна более цепляться за его обгрызенные кости и порванные сухожилия. Жёлтый паразит ищет нового носителя. И находит меня, стискивающего в дрожащем кулачке окровавленные ножницы из школьного пенала.

Осы способны пробраться в голову через мои нелепо большие ноздри, через омерзительный кривой рот с сухими губами и даже через оттопыренные ушные раковины, чтобы жужжащим потоком хлынуть в разгорячённый мозг, где их уже поджидает тварь.

Но белый мотылёк опережает ос, рвёт барабанную перепонку и влетает в мою отяжелевшую голову. Туда, где от дикого иррационального ужаса перед ним кричит жёлтая тварь. 

Кричит брат. 

Кричу я сам. 

***

Мучительно долго я раскрывал слипшиеся от гноя глаза. Рвал ресницы, визжал от головной боли. Украл имя, память, страх! Осы и мотыльки. Удар ножницами – и маленький трупик неловко заваливается в канаву по дороге из школы, где под утро его находит стая одичавших собак. Удар – и нет того, кто смеётся над тобой, кого целует мать, у кого есть настоящий отец, кого... И – свобода.

ЗАМОЛКНИ, ТВАРЬ!

Тварь овладела разумом. Она близко. И каждое её слово – ложь.

Давлю монолитными мраморными ладонями перегруженную влажную, словно губка, голову. Журчание выжатых слёз, капающих на разбитую плитку ванной. Маленькие, больные глаукомой, красные глазки с полопавшимися сосудами щурятся, зло всматриваются в измазанное грязью зеркало и видят в нём своего злейшего врага. Враг хитёр и совершенно неуязвим. Раз за разом я пытаюсь выдержать его тяжёлый взгляд, но снова и снова сдаюсь. 

Тварь медленно, но неуклонно становится мной. И вот сквозь копну выпадающих рыжих волос просвечивает её лоснящийся череп, я вижу тонкие обкусанные губы, длинный лягушачий язык, оттопыренные уши... и наконец, в зеркале остаётся одно только жёлтое лицо. Я.

Тварь глядит на своё отражение и шепчет:

– Само… – охнула полная женщина с раскрасневшимися щеками при виде мужчины с пеной у рта, сползающего с заднего кресла автобуса. А закончил какой-то неопрятный тип, тыча в нас грязным пальцем: – …убийство!

Сыпятся жёлтые таблетки, хватаю горсть и, словно дельфин, ныряю в плотную толпу прохожих.

«Самоубийство», – шепчет многоголосая Улица. «Самоубийство!!» – гулким эхом отозвалось в пустующих полушариях. Словно гром ударил, и кто-то тащит гроздья гнилых мыслей, одна за другой. Одна за другой… Самоубийство – уничтожение той части себя, без которой невозможно продолжать жить не только физически, но и метафизически. Если хотите, это уничтожение резервуара души. Политики стреляют в висок. Они истребляют мозг. Поэты – в сердце. Кто не мог надышаться жизнью, выталкивает табурет из-под дрожащих ног. Философы выпивают яд, чтобы утопить внутренний мир в желчи. Романтики прыгают с моста, чтобы разбить прутья-рёбра телесной клетки и вырваться наружу. 

А что делать мне?.. В конце концов я должен взорваться изнутри. Меня убьёт тварь, а труп обглодают жужжащие осы. Финал предрешён с того злополучного дня, когда по дороге из школы я сжимал ножницы в побелевшем кулаке. 

***

У подъезда ждут двое в полицейской форме. Они говорят о парке, о ноже и костюме тройке. О ядовито-жёлтых таблетках в моей ладони, о девушке с коляской лимонного цвета, о том, что на томике Достоевского кровь. Что меня подозревают. Что это убийство, что я!..

- Я?.. 

Мысль стала словом, и тварь добралась до мозга. А после голову разорвало изнутри. Сначала из носа хлынула кровь. Затем из ушей. Следом затрещали кости черепа, давление выдавило глазные яблоки, и из трещин в костях полезло серое вещество полушарий, облепленное жужжащими осами, словно пчёлами в сотах. На полицейских хлынула артериальная кровь, окрашивая их тёмно-синюю форму в ярко-алый. И я рухнул на грязный после дождя асфальт, чтобы раствориться в жёлтом свете фонаря.

***

Ни о чём не жалею и не переживаю. Ничего не заботит. Убежать от Улицы – вот счастье. Не слышать жужжание, – вот счастье. Спокойствие и умиротворение – вот счастье. 

Могильный холод – вот счастье.

***

Небольшой кабинет, деревянный стол, толстая белая папка и два скрипучих стула.

– Не забывайте о курсе препаратов, кх, кх… в противном случае это «существо» снова вылезет наружу, – поучает улыбчивый седой доктор в очках с толстыми линзами. – За последние годы вы провели серьёзную работу над собой! Буквально воспитали в разбитом теле нового человека. Но до окончательного излечения ещё очень и очень далеко. Помните об этом!

Тварь улыбается кончиками моих сухих губ:

– Я хорошо себя чувствую, Павел Аркадьевич, – а потом вдруг шепчет с фальшивым надрывом: – Но мне... мне до сих пор снятся рубашка и синие брюки...

Доктор встаёт со своего места и обнимет лысое существо, дёргающееся в беззвучных рыданиях. На белом халате появляются жирные желтоватые разводы, но врача это нисколько не заботит.

– Ну-ну, будет вам. Теперь начинается новая жизнь! Оставьте прошлое в прошлом. Постарайтесь забыть. Вы... вы другой человек.

Забыть…

Весь день крапал весенний дождь, и больничная палата пропахла озоном. Привлечённый ярким светом лампы, в окно бьётся белый мотылёк.

Тварь думает, что победила, что я разорван зубастыми осами, что мои кишки размазаны по пустующим полушариям мозга, по асфальту, по грязному зеркалу в ванной. Она ошибается. Пройдёт год, два, десять лет... пройдёт мгновение. И тварь потеряет бдительность, тварь забудет выпить ядовито-жёлтую горькую таблетку – тогда я выползу из затаённых глубин подсознательного. Вгрызусь в эту жизнь и больше никогда её не отпущу.

Мотылёк протискивается между порванными квадратиками москитной сетки и летит к деревянному столу. Словно ангел смерти, пикирующий на грешников.