Снежный человек

Сняв тапочки, чтобы не шлепать, стараясь не наступать на скрипучие половицы, Андрюша крался по коридору. Заглянул в кухню.

Бабушка варила кашу. Кашу нужно помешивать, иначе подгорит. Значит, пять минут у него есть.

Торопливо засеменил обратно в комнату, кинулся к окну. Ловко вскарабкался на подоконник. Прижался лбом к стеклу.

За окном кружили снежинки. Он прищурился, особым, известным ему одному способом направил взгляд, из снежной кутерьмы собралась объемная фигура — кот, белоснежный, совсем не похожий на огненно-рыжего Барсика.

Барсик с Андрюшей никогда не играл, на призывные «кис-кис» не подходил, наоборот, стремился забраться куда-нибудь подальше. Бабушка ворчала на внука, мол, совсем кота замучил, тот, бедный, места себе найти не может. А разве Андрюша мучил? Барсик даже погладиться не давался, урчал, словно собирался пустить клочки по закоулочкам. И Андрюша отступал. Барсик брезгливо отряхивался, фыркал, словно плевался, начинал демонстративно вылизываться. Бабушка снова ворчала: «Гостей намывает. А куда нам гости, к больному ребенку?!»

Бабушке не хотелось пускать в свой налаженный мир ни завистливую Кондратьевну, дурным глазом губящую цветущую герань и все норовящую подозвать к себе Андрюшу (то-то долечить никак и не выходит), ни любопытную Арсентьевну, вызнающую, куда подевалась мать свалившегося как снег на голову внука, скоро ль вернется за своим спиногрызом. Барсику перепадало полотенцем, а стыдно становилось Андрюше. Не гладь он Барсика, не было бы ни гостей, ни бабушкиного дурного настроения.

Снежный кот за окном не шипел, не фыркал. Сначала забавлял Андрюшу, потешно гоняясь за снежинками, потом грациозно прохаживался по подоконнику, припадал к окну, терся о стекло. Глаза его сияли звездами, шерсть пушилась снежными хлопьями. Хотелось дотронуться до этого пуха, погрузить руку в прохладную мягкость. Андрюша прижимал ладошку к стеклу, казалось, что получается погладить снеговую шкурку.

— Андрейка! Ну-ка, отойди от окна сейчас же! — бабушкин голос разметал кота в пургу.

— Бабушка! — застонал Андрюша. — Ну не дует здесь!

— Отойди, говорю! Кашель долечить не можем. Хочешь опять над картошкой дышать?

Напоминание о картофельном ужасе согнало Андрюшу с подоконника. Слишком хорошо он помнил этот кошмар: тяжесть одеяла, нагибающего к раскаленной кастрюле, на дне которой пышут жаром картофелины.

— Дыши! Дыши глубже!

Какой там «глубже»! Дышать вовсе нечем, вместо воздуха обжигающий пар. Кастрюли не видно, шевельнешься и вот-вот наткнешься на горячее. От страха обжечься и задохнуться в горле спазм, а за ним кашель. От кашля страх еще больше, а от страха еще больше кашель — и так бесконечно.

— Вон как кашляешь! Ниже! Ниже наклоняйся!

Страшно! Вдруг бабушка там снаружи одеяла подойдет и в порыве заботы силой наклонит его голову прямо к раскаленной кастрюле. Тогда лицо начнет таять, оплывать, как у снеговичка, что он слепил из первого снега. А по оттепели тот потерял сначала нос-морковку, потом грязью вытек глазок-уголек, а после только мокрое место осталось.

— Не надо картошку, бабушка! Я больше не буду!

— То-то… Иди давай за стол, пока каша не остыла.

Но Андрюше надо, чтоб остыла. Он возит ложкой по манной няше, дует, что есть мочи. Бабушка хватается за сердце.

— Я ему горяченькое несу, горлышко прогреть, а он студит!

Горячее Андрюша терпеть не может.

Как-то бабушка заговорщически подмигнула и пообещала: если Андрюша хорошо поест горяченького, она даст ему мороженое. Эскимо!

Андрюша старался изо всех сил: обжигался, давился горячими комками, но доел. Бабушка торжественно, словно приз, поставила перед ним чашку, рядом с парадным звоном положила ложку.

— Что это? — Андрюша сначала даже не понял подвоха.

А потом разрыдался, узнав, что пока он мучился с кашей, бабушка уничтожала лакомство, растопив его и даже слегка подогрев.

Но на бабушку он не сердился. Знал, хотела как лучше.

Она всегда хотела как лучше, когда грела мороженое, кашу, молоко, его собственные ноги в тазу с горячей водой и горчичным порошком, когда натягивала ему кусачие шерстяные носки и наматывала колючий шарф. Когда укутывала теплющим одеялом из верблюжей шести, подтыкая его под матрас, чтоб не дай бог, никакой сквозняк… Собирая на коротенькую прогулку, кутала его в немыслимое количество одежды: под овчинной дохой, перевязанной крест-на-крест старушечьей шалью, множественные слои из вязаного свитера, шерстяной кофты, фланелевой рубашки, байковой фуфайки, майки не давали не то что поиграть с ребятами, они мешали даже дышать. И Андрюша задыхался в приступах кашля, а бабушка не просто хотела как лучше, она еще и старалась изо всех сил.

Мама не ругалась, если Андрюша выбегал без шарфа, летом разрешала бегать босиком, купаться в речке до посинения, а зимой валяться в снегу, рыть в сугробах берлоги, носиться до полыхающих на холоде щек. С мамой Андрюша не болел. Но мамы рядом нет.

Февральское солнце, редкий гость, заглянуло в комнату. В его лучах заплясали пылинки. «Снежинок передразнивают», — мелькнуло в голове Андрюши. Словно в отместку несколько сразу попали в нос, противно защекотали. «Только не это!» — Андрюша зажал нос в кулак, чтоб подавить внезапный чих. Бабушка оторвалась от телевизора, подняв бровь, пытливо взглянула на съежившегося внука.

— Чихаешь опять?

— Нет, бабушка! Вовсе нет! Пыль, вот и чешется в носу.

— Откуда пыль-то? Я утром все протерла.

Андрюша печально взглянул на ковры на полу и стенах. «Ну вот и погуляли!» — подумал с тоской. Но бабушка, глядя на солнце, скомандовала:

— Давай-ка, одевайся потеплее, подышим воздухом пока солнышко.

Андрюша со всех ног кинулся к шкафу.

— Колготки, гамаши?.. — бабушка допрашивала уже полностью одетого внука.

— Да надел-надел.

— Точно надел? А то мне под штанами не видно.

— Да точно-точно, не волнуйся.

— Дай-ка, шарфом нос завяжу.

— Ну, ба…

— Я те дам «ба»! Дома оставлю, будешь знать.

Андрюша покорно вытерпел, уговаривая себя, что поправит шарф, когда бабушка на улице заболтается с соседками.

Так и вышло. Кондратьевна с Арсентьевной остановили бабушку кучей вопросов: «чего дома сидишь?», «опять задохлик твой расхворался?», «скоро мать за ним явится?» И пока бабушка отбивалась, Андрюша успел высунуть нос, подставить его редким снежинкам.

Они таяли на курносом кончике, было немножко похоже на мамин поцелуй. Андрюша постоял так недолго, не хотел терять время. У него столько дел: покататься на горке, посмотреть, как мальчишки гоняют на катке в хоккей, но главное, успеть слепить из снега вчерашнего кота. Это, пожалуй, нужно сделать в первую очередь.

Андрюша скатал снежный ком, примостил его к бугорку. Вылепил лапы и хвост. Как-то сама собой вышла довольная кошачья мордочка. Снежный кот уютно свернулся клубком и с любопытством взирал на лавочку, где трещали соседки.

Словно почувствовав взгляд, женщины замолкли и обернулись. Кота невозможно было не заметить.

— Ишь че вылепил! — цокнула Кондратьевна. — Прямо вылитый ваш Барсик.

Это была неправда. Барсик никогда не имел такого добродушного выражения своей морды.

— Молодец, Андрюшенька! — сюсюкала Арсентьевна. — Только опять в снегу извалялся , заболеешь, не приведи господь, а бабушке с тобой возиться.

Андрюша испугался, что бабушка, послушав подруг, разволнуется и тут же загонит его домой. Но бабушка сияла улыбкой ярче выманившего на прогулку солнышка:

— Какие у тебя, Андрюша, руки золотые!

Арсентьевна, поджав губы, запричитала:

— И такого золотого ребенка бросить! Что за мать такая?!

—Кукушка, иначе не назвать, — подговорилась Кондратьевна.

Бабушку словно по лицу хлестнули. Она побелела, как снег, взяла ничего не понимающего Андрюшу за руку и…

— Бабушка! Мы куда?!

Бабушка не отвечала. Андрюша вырывался, упирался, но куча одежды мешала сопротивлению, неудобные валенки скользили по снегу.

— Домой, что ль? — ахнула Кондратьевна. — Только ж вышли.

— А что ты хочешь? Тяжело одной с ребенком… — заныла Арсентьевна. — И что за дочь такая, о матери не думает совершенно?

И тут Андрюша понял, это из-за них бабушка расхотела дышать свежим воздухом. Они ее обидели, расстроили, они говорят про маму гадости, а Андрюша теперь будет заперт в пыльной комнате, потому что бабушка не пойдет гулять из-за этих сплетниц. А ведь они вечно на лавке торчат в самую лучшую погоду, словно караулят их с бабушкой!

Все это налетело метелью в мыслях, поднялось ураганом в душе и вырвалось криком:

— А-а-а! Не пойду-у-у!

«У-у-у!» — завыла невесть откуда взявшаяся пурга. Снежный вихрь погнал сплетниц с лавки, царапая лица, словно когтями, метя прямо в глаза, вынуждая щуриться, закрываться облезшими, пропахшими нафталином воротниками. Но тщетно. Оставалось только ойкать да айкать, а в ответ завывало, подобно урчанию разъяренного кота.

Удивительно, но бабушку вихрь обходил стороной. Она стояла посреди двора, держа за руку ревущего Андрюшу, и не могла оторваться от зрелища: на прорывающихся ко входу в подъезд соседок нападал огромный снежный кот. Выгибал спину, преграждая путь, шипел, выпуская сотни колючих снежинок, бил лапой, отчего обе старухи повалились с ног.

Андрюша, тоже завороженный увиденным, перестал реветь. Ветер тут же стих, вернулось солнышко, снежинки теперь сыпались только с отряхивающихся старух.

«Ах!» и «Ох!» — все, что могли выговорить злые языки. Да и это скоро стихло за дверями подъезда.

— Погодим, Андрюш, не пойдем за ними, пусть по квартирам зайдут. Погуляем чуток. Не замерз в буране-то?

— Нет, бабушка, не волнуйся! Я на горку!

— Беги, милый! — на удивление легко разрешила она.

На самом деле бабушка заметила, что Андрюшину поделку, кота-снеговика, разметало порывами ветра да так, что и следа не осталось. Ахнула про себя, конечно, внутри, как часто теперь делала, чтоб ненароком не взбудоражить мальца, и поспешила отвлечь забавами. Побоялась, что расстроится парнишка, разревется по-новой, и так, всю прогулку испоганили, типун им на языки!

Но зря бабушка боялась. Андрюша рыдать вовсе не собирался. Он точно знал, куда подевался кот. Именно сейчас он пушистым боком подпирал большую тучу, норовившую скрыть собой солнышко, не пускал ее, не давал испортить Андрюше прогулку.

Забравшись на горку Андрюша помахал бабушке, потом коту на небе. Показалось, что облако точь-в-точь Андрюшин кот. «Чего только не привидится на старости лет!» — протирала набежавшие слезы платком.

— У-ух! — скатился с горки Андрюша, словно прямиком в следующий буран, в день, когда метель снова ожила, придя на помощь.

Этот день стал самым ярким и запоминающимся, определившим выбор подросшего Андрея: кем быть, а главное, каким быть. Остальные дни были похожи друг на друга. Будни — они будни и есть. Простираются перед тобой однообразной заснеженной равниной, где и глазу зацепиться не за что: школа, болезни, бабушкины хлопоты, снова школа. Очень скоро Андрюша понял, что быть запертым в четырех стенах даже в болезни, не так уж плохо. Дома, окруженному любовью и заботой бабушки, гораздо лучше, чем шпыняемому в школе, терпя тычки, толчки и оскорбления.

Дать сдачи Андрюша даже не пытался, но не потому что боялся или не мог. Хоть и был ниже одноклассников, даже некоторых девчонок, худенький, бледный, почти прозрачный, задир не боялся и запросто вступился бы за обиженного. Но дело в том, что вступаться было не за кого, дразнили и подначивали только его. А толкаться и обзываться в ответ Андрюша не хотел. Ему казалось, что так он сразу станет похожим на своих обидчиков, и его светлое, спокойное лицо, с мамиными чертами, исказится злобой. Поэтому ответа не было.

Как известно, низкие люди такое благородство характера принимают за слабость. А одноклассники Андрея выше его были только ростом. В остальном, как говорится, и в подметки не годились.

Летние каникулы Андрюша проводил с бабушкой на даче, прячась в тенистой прохладе от жары, сдувая пух с отцветших одуванчиков, устраивал «буран», мечтая о скором приближении зимы с настоящим снегопадом.

— Есть Снегурочка, а ты у меня Снежный человек, — смеялась бабушка в ответ на вздохи внука, скучающего по снегу.

— Главное, что человек, — улыбался Андрюша.

Так и катились дни за днями, недели за неделями, как снежный ком, разрастаясь годами. Пока не разметал этот ком очередной буран.

Рюкзак у Светы был легкий. Но она с удовольствием отдала его понести Андрюше. Шла и посмеивалась, не стыдно ли ему с девчачьим рюкзаком. С рюкзака посмеивалась Эльза из недавно вышедшего на экраны «Холодного сердца». Андрюша ничего не говорил, лишь улыбался, немного дурашливо, как герой мультфильма снеговик Олаф, о сходстве с которым Света тут же сообщила приятелю. Оба смеялись.

— А я похожа на Эльзу?

— Нет, — ответил Андрей, даже не задумываясь.

Света надулась, а почему, не отвечала. Но Андрей догадался. Живя с бабушкой, он накопил большой опыт угадывании.

— Понимаешь, Эльза красивая, конечно, но какая-то злая. Вообще мне этот мультик не нравится. Ты больше на Снегурочку похожа, она добрая, ее все звери любят.

Света оттаяла.

— Тили-тили-тесто! Жених и невеста! — донеслось на разные голоса.

— Не обращай внимания, — посоветовал Андрей, — если не замечать, им быстрее надоест и они отстанут.

Но они не отстали. Им не надоедало сначала закидывать снежками, потом сорвать со Светы шапку, саму девочку затолкать в сугроб. Андрея и его попыток защитить подругу они будто не замечали, отшвыривали легкого для них, откормленных на фастфудах, оттесняли за широкие спины, не давая прорваться к плачущей в сугробе девочке. Плач Андрей слышал даже сквозь гогот и заплакал в ответ от злости и бессилия. И не просто заплакал, а завыл: «У-у-у!»

Поднявшийся ветер кусал раскрасневшиеся от глумливой забавы щеки, вгрызался в потные шеи, душил, не давая вздохнуть. Буран накидывался снежным псом, огромным белым алабаем, валил с ног, вдавливая лица, потерявшие улыбки, в тот же сугроб, куда загнали девочку. Она же во все глаза смотрела, как расправляется с ее мучителями сама, пришедшая на помощь, стихия.

В сугробе побывала Света, а заболел Андрей, словно взял простуду на себя. А когда поправился и вернулся в школу, Светы за партой не было. Говорят, родителям предложили работу на Севере и они срочно уехали, забрав дочь с собой. Бабушки у Светы не было, оставить ее, как Андрюшу, было не на кого. Получилось, что в последний раз Света видела его рыдающим.

Справляться с проблемами и дальше со слезами на глазах Андрей вовсе не хотел. Он с головой ушел в учебу, а когда учеба заканчивалась, начинались тренировки — Андрей записался в лыжную секцию.

Бабушка сокрушалась, как же он в одних лыжных ботиночках, но Андрюша, на удивление, с этих пор болеть перестал. Совсем. И вообще его как подменили: пошел в рост, окреп. В школе задирать прекратили — не так уж забавно цеплять того, кто выше на голову, и смотрит с уверенностью, леденящей душу труса.

В жизни наступила кристальная ясность, таинственной осталась только метель за окном.

В метели к нему являлась мама: собиралась из снежинок, припадала лбом к стеклу, Андрей делал также со стороны комнаты. Мама смотрела ему в глаза, в самую душу. Все ей было видно: и про бабок, и про одноклассников, и про Свету, разговоры были бы даже лишними. Насмотревшись, она уходила вверх, словно поднималась в гору на своих лыжах коньковым ходом, и уже с самого неба махала ему рукой, пока облако не накрывало ее, как лавиной.

Позже уже ко взрослому Андрею так же пришла бабушка. Опустила голову, пряча глаза.

— Почему ты не сказала про маму? — спросил Андрей у снежной бабушки то, что не спрашивал у живой.

— А что я должна была сказать? — шептала снежной крупой по стеклу. — Что она ушла за мечтой в свои горы да там и осталась? Сказать и сразу сиротой тебя оставить? Со скорбью в душе? Без надежды? А так, мы с тобой жили не тужили и мать у тебя была.

«И сейчас есть», — думал Андрей, глядя, как снежные руки мамы нежно обнимали бабушку за вьюжные плечи.

Он многое понял из взглядов мамы и шепота бабушки: про себя самого, про свою силу, выросшую из любви и надежды. Повидавшись и поговорив, шел на улицу под снегопад. Стоя в снежной круговерти, остро чувствовал, что состоит из бессчетного множества частиц и в нем самом непрерывное движение: падения и взлеты, кружение и рывки, мельтешение и кутерьма, и нет только одного — покоя. Нет и не будет, пока где-то льются слезы беспомощных и беззащитных. Словно сам он рассыпался снежными хлопьями, будучи одновременно во всех уголках родного города, слышал стон каждого, кто страдал от беспредела, видел страх перед лихой силой, чувствовал боль от побоев, унижение и отчаяние.

Тогда по темным улицам города вихрем пронесся белый витязь на белоснежном коне. И местные отморозки, державшие в страхе маленький городок, на себе испытали непреодолимую силу: удары ледяным копытом и ужас, как копьем, пронзающий их никчемные души.

Так в одну зиму в город пришел покой и порядок.

А зимними днями молодой мастер, Андрей Морозов, занимался делом, полюбившимся с детства. Народ на городской площади дивился на ледяные терема и снежные замки — дела его умелых рук. Сиял в лучах зимнего солнца хрустальный дворец. Горожане, как зачарованные, входили в хоромы, и хмурые лица озаряли улыбки: «Красота какая!» Из окошек ледяных избушек, выглядывали смеющиеся детские рожицы. Крылатый корабль выгнул прозрачные паруса, а упряжка ледяных оленей была готова сорваться с места и понести ораву ребятишек прямо в гости к Деду Морозу.

Хозяйкой городка-леденца стала ледяная Дева, красоты неописуемой, само чудо, что таится в блеске первого снега, искристости льда, свежести мороза, зимней красоты, чистоты и покоя. И поселялось это чудо в душе каждого, кто глядел на нее и не мог наглядеться, поселялась и жила светлой надеждой на счастье.

В город пришла сказка.

Сам Андрей за делом своим следил пристально, где скол или трещинка какая, правил, когда не видит никто, чтобы народ не смущать. Проведет ладонью по слому, и все становится лучше прежнего. А вечерами стоял возле ледяной Девы, сам наглядеться не мог. Не мог поверить, что своими руками такую красоту создал, говорил с ней много. Может, и отвечала ему она, да никто ж не слышал, никого рядом не было.

Время летит — не удержишь. Настала пора городок убирать. Пришли рабочие, терема-дворцы посносили, фигуры разобрали, только Деву ледяную тронуть не смеют. Стоят, перешептываются, пилы, кувалды на землю опустили. Позвали Морозова. Так, мол, и так, говорят, сам создал — сам и…

— Тут я вам не помощник, — развел руками мастер.

Разошлись рабочие, оставили незаконченное на завтрашний день.

Смеркалось. Крупными хлопьями валил снег. Люди ледяные развалы стороной обходили, не хотели смотреть на осколки чуда. Горько это. Думы мрачные нагоняет.

Андрей тоже на руины не глядел. Смотрел на Деву. Снег лег пушистой опушкой на ее голову, пуховым платком покрыл плечи, снежинки зацепились за тончайшие ледяные реснички. И понял мастер: ни у кого рука не поднимется на такую красоту. Простоит она до весны, а там на вешнем солнце сама таять начнет. Обезобразится. Нельзя такое допустить! Нельзя, чтобы люди гибель красоты наблюдали.

Шагнул он к творению своему, до ледяной руки дотронулся, до самых кончиков прозрачных пальцев. Закружило внутри, завьюжило да и улеглось. Взял снежный витязь ледяную Деву за руки, усадил на коня Бурана и увез в дальние дали.

Пришли на утро рабочие, а от Девы, красоты невиданной, и следа не осталось. Вздохнули с облегчением, что не их руками.

Мастера Морозова с тех пор в городе не видели, поговаривали, уехал на Север.

Только если кто с лихом встретится, взвоет в отчаянии, тотчас принесется снежный витязь на коне Буране, защитник и заступник, разгонит печаль-беду, остудит жар обиды, а Дева, краса ненаглядная, подарит надежду: красота мир спасает и тут управится.

Главное, верить в чудо.