Куклы Лусинэ

В черном-черном городе, на черной-черной улице, в доме, где никому не место, мы сидели обнявшись, пытаясь найти в себе хоть немного любви.

Днем раньше, во дворе своего дома — уютной пятиэтажки, отделанной крошечными белыми плиточками, словно кусочками сахара, между детской площадкой и палисадником мне неожиданно, без всякой причины стало страшно. Липкий пот, предчувствие беды. Я резко обернулся, и налетевший ветер забил пылью глаза.

Было ли чего пугаться? Просто высокий человек в черном походя выбросил что-то в урну, в грязную урну из крашеного зеленым металла, а теперь уходит, и незачем глядеть ему вслед.

Но я чувствовал, как дрожат мои пальцы, а еще эта резкая слабость в ногах. Откуда этот внезапный липкий пот? Чего мне бояться? Я просто вышел за колой. Меня ждали полтора прекрасных спокойных дня - родители уехали в Абандоновку на все выходные, и в кои-то веки без меня...

Протерев глаза свободной ладонью, кое-как проморгался, осторожно подошел и, вытянув шею, заглянул было внутрь, но сразу же отпрянул — в нос ударил невыносимый, отвратительный «запах гниющих отбросов». Так иногда выражалась мама, когда я забывал вынести помойный пакет. Вот только наш мусор никогда не вонял так ужасно. Я отпрыгнул на несколько шагов, зажав нос, а потом начал медленно отступать от урны. Меня трясло от беспричинного страха. Мне нужен был кто-то взрослый, тот, кто мог решить, что с этим делать, и нужно ли. Я оглянулся в поисках этого взрослого, но двор словно вымер. Ни малышей на детской площадке, ни утренних алкоголиков, ни бабушек. Пока я стоял и не знал, что предпринять что-то обвилось вокруг моих ног, и я упал. Приподнявшись на локтях и оглянувшись, я увидел причину своего страха и закричал — из урны тянулось вверх горящее дерево, напоминающее башню из кошмарных снов. Башню с огненными окнами, обвитую шевелящимися отростками, то ли корнями, то ли щупальцами. Они волнились, переплетались друг с другом и расползались в разные стороны. И некоторые из них уже обвились вокруг моих ног. Все произошло безумно, нечеловечески быстро — какая-то секунда, и они оплели все мое тело до подбородка. А потом два отростка, словно два раскаленных угля, выжгли мои глаза, и стало темно.

— Смотрите, Никанор Ефимыч, отрок, живой, хоть должен быть мертвым.

— Не говори глупостей, Архипка! Никто не должен быть мертвым, все созданы, чтобы жить... Мы с тобой недосмотрели, и вот погибло все: и птицы, и люди, и домовые почти все...

— Да нет же, домовые-то, те, кто извернулся, они почти все живы, только наши погибли!

— Эти-то, что к Черному переметнулись?! Они мертвее мертвого, прокляты они теперь, предатели. И от земли, и от небес, и от Города! Вот что: жизнью своей клянусь, отрок сей не погибнет! Я отведу корни семени! Слушай, как отпустят они его, поганые, лей ему на лицо мертвую воду, а после живую. И очи, очи ему промой, не жалей!

— Но, Никанор Ефимыч, ослабли вы, убьют вас корни!

— Ты, Архипка, брось болтать. Достаточно у меня сил, а коли и с этим не справлюсь, на кой я и нужен? Помру, а парня спасу. Ты посмотри, на щеке у него, видишь, светится? Птичий знак проступает. Отрок-то призванный... Отставить слезы! Слушай меня! Если умру здесь, лети к Дитяте. Доложи о семени, и о проклятых, и как Нафанаил погиб. А там, что Дитятя скажет. Ну, прощай, береги себя...

Рядом кто-то плачет, бормочет, всхлипывает. Ледяная вода заливает глаза, лицо, волосы, стекает струйками. Я живой, пока еще живой.

***

Надо мной висела толща тьмы. Стояла мертвая тишина, такая, словно в мире кроме меня ничего не осталось. Ни рук, ни ног я не чувствовал. Теперь это навсегда — тишина, темнота? Черные корни с углами на концах вошли в мои глаза. Значит, я слепой или мертвый? Вопрос без ответа. Я просто лежал и силился открыть глаза, которых больше не было.. Пять, десять, сто пятьдесят раз... Сбился со счета. Говорят, когда человек не сдается — это от силы духа, от стали в характере. Но иногда сдаться — страшнее всего на свете. Сдаться — конец всему.

«Поднять веки... поднять веки... поднять...»

— Мальчик! Ма-альчик! Здесь нельзя лежать!

«Поднять веки... поднять веки... поднять...»

— Мальчик вставай! Вставай, я тебе говорю! Здесь опасно!

Заскрипели шаги, кто-то яростно затряс меня за плечи.

— Не смей! Не смей быть мертвым! А не то я... Мальчик, тут очень страшно... Вставай, немедленно вставай!

Надо мной склонилась девушка в огромных очках. Кудрявые темные волосы. Круглое лицо, отчаянный взгляд из-за толстенных стекол, испачканная сажей щека. Я пошевелился и приподнялся на локтях.

— Живой! — воскликнула девочка. — Тогда, пожалуйста, вставай и пойдем отсюда! А то, я боюсь, они нас обоих сделают мертвыми.

Она протянула руки прямо к моему лицу, и я резко отпрянул.

— Прости, — девушка убрала руки, — бедные твои глаза! Я тебя поведу.

Я не знал, что с моими глазами, но я снова мог видеть. И двор, и дом изменились до неузнаваемости. В нескольких шагах от меня высилась остывающая древобашня. За то время, пока я лежал, она выросла выше крыш. Ее отвратительные корни-щупальца успели протянуться через весь двор и оплести мою уютную «сахарную» пятиэтажку. Остывшие отростки вползли в одни окна и выползли из других, словно тысяча змей. Соседнюю девятиэтажку корни сжали так, что она частично обрушилась и полностью потеряла прямоугольную форму. Блоки и бетонные плиты держались на честном слове, грозя обрушиться. Трава и кусты в палисадниках выгорели, землю покрывал такой толстый слой пепла, что с первого взгляда было неясно, где здесь раньше лежал асфальт, а где росла трава. В двух шагах от меня корни оплели маленького старичка в длинной белой рубашке ниже колен. У него была растрепанная седая борода, маленькие голубые глазки неподвижно смотрели в небо.

Мне показалось, что корни постепенно остывали и замирали— жуткие, застывшие волны.

Я поднял взгляд к небу и сразу же опустил. У меня закружилась голова и подкосились ноги.

— Идем отсюда, — девушка взяла меня за руку, — постарайся к ним не подходить, если их коснуться, они оживают и нападают.

Высокая и полная — очень большая, в голубых джинсах и вырвиглазно-розовой кофте с павлином, в мертвом дворе она смотрелась максимально неуместно, какфламинго в змеиной норе. Я крепче сжал ее руку.

—Я видел, с чего все началось. Человек в черном что-то бросил в урну.

Девушка кивнула:

— Черный человек, да, да. Он убил всех птиц, и я гналась за ним. Пока эти огненные корни все не уничтожили. Я пряталась пруду, стояла по шею в воде. Они почему-то в него не лезли. А потом, когда они остыли и стали сонными, пошла дальше... Да, и я Лусинэ, а ты?

— Я Егор...

— Слепой Егор с пепельных гор, — невесело рассмеялась она, но тут же закусила губу, — прости, прости, я не собиралась обидное... оно само, прости. Пойдем отсюда, Егор! Я тебя поведу, раз ты не можешь... раз так получилось...

— Я в порядке, могу и сам идти.

Но она лишь покачала головой и чуть сильней сжала мою руку.

Мы, два подростка, медленно шли по покрытому пеплом асфальту. По дуге огибая корнещупальца, осторожно переступая через них, пролезая под ними .

— Осторожно, — говорила мне Лусинэ, — здесь корень, мы его обойдем, а здесь железная труба, поднимай ногу, вот так, молодец.

Деревья сгорели, дома стояли, оплетенные корнями, все вымерло, мир был черным и серым. Единственным ярким пятном была розовая кофта Лусинэ. И еще небо. Я старался на него не смотреть. Везде валялись трупики птиц, голубей, воробьев, ворон, чаек. Мы пробирались через мертвые дворы, от дома к дому, и я начал бояться, что семя Черного человека погубило весь город. Но, миновав двор с фонтаном и завернув за угол мертвой кирпичной пятиэтажки, мы выбрались в нормальный мир. По крайней мере, дома здесь оставались целыми, и не было пепла ни на асфальте, ни на земле.

— Я думал, здесь должны были все оцепить,— заметил я.

Лусинэ только пожала плечами.

— Ничего, Егор, — сказала Лусинэ, протирая очки краешком свитера, — тут недалеко до улицы Мира, там ходит троллейбус, до Липок, дальше пятнадцатый трамвай, он подвезет нас почти к моему дому. Переночуем у меня, а там видно будет, может, взрослые разберутся.

По пути к остановке мы не встретили ни одного человека. Остановка тоже была пуста. Лусинэ усадила меня на скамейку, словно я был больным старичком. Сама же осталась стоять.

—Меня утром сирены разбудили. И я сразу полезла в новости, хотя обычно их вообще не смотрю. Там я узнала, что происходит...

— А что ты узнала?

— А ты сам не читал?

— Я только в три проснулся. Вышел в магазин за колой, а тут такое.

— Ничего себе! — Лусинэ неотрывно следила, не покажется ли троллейбус. — Сначала сказали, что из Птицына больше нельзя выехать, и въехать, кажется, тоже нельзя. За знак выезжаешь и все — машина, человек, застывает как будто видео на паузу поставили. Все кто пробовал, так и стоят. Словно время остановилось или еще что... Я подумала, что это чушь какая-то, и пошла в парк, люблю там гулять... А там дети, целая колонна детей. И крошечные старички, некоторые меньше детей, их быстро-быстро куда-то тащили. Я пошла за ними, посмотреть. А они взяли и ушли в стену! Вот взяли и ушли в стену, и дети, и старички! А я стояла, глазами хлопала, пока они все в ней не скрылись. Я её потом щупала — твердая!

А потом я увидела Черного Человека. У фонтана, в парке. Он что-то бросил в воздух, и все птицы попадали на землю. И голуби, что на проводах сидели, и чайки с неба... И трупики воробьев в фонтане плавали.

— Семя, — сказал я, он бросил в воздух Черное семя, Никанор Ефимыч сказал «корни семени».

Лусинэ кивнула, не слушая и продолжила.

— А Черный просто взял и пошел! А я за ним — ведь поклялась, что все, кто убивают птиц, будут иметь дело со мной. Бежала, бежала, никак не могла догнать. А потом вылезли эти корни, и я чуть не умерла, потеряла его... Слушай, тебе не кажется, что мы слишком долго ждем троллейбус? Обычно они ходят каждые пятнадцать минут.

В конце концов мы пошли пешком. Идти было далеко, мне казалось, что мы никогда никуда не придем. А Лусинэ все время указывала мне на бордюры, деревья, фонарные столбы От моих заверений, что я сам все прекрасно вижу, она только отмахивалась.

Во дворе дома Лусинэ росли тополя. Пух стелился по земле, летал в воздухе, забивался в ноздри. Мы остановились около железной двери, заклеенной объявлениями и рекламными постерами.

— А твои родители не будут против? Им может не понравиться, что ты меня привела.

— Я одна, — резко ответила она, — родителей нет. А бздун-опекун забыл, где я живу.

Посмотрев в ее мрачное лицо, я решил не развивать тему.

Лифт не работал. Мы под руку поднимались на третий этаж, и Лусинэ все повторяла:

— Егор, осторожно, ступенька... не запнись... поворачиваем.

В конце концов я рассердился.

—Что ты меня ведешь, как слепого. Пусти, я сам пойду.

Она вздохнула.

—Ты и есть слепой. У тебя веки обожжены и не поднимаются... Входи, пришли.

Она зазвенела ключами и распахнула обитую деревянными рейками дверь.

В прихожей было темно, пахло ароматическими палочками. Пока Лусинэ разувалась, я встал перед старым ростовым зеркалом и охнул. На мои глаза не стоило смотреть, так они были изуродованы. Обгоревшие веки вряд ли могли когда-нибудь открыться. Тем не менее я видел себя — усталого, грязного, обожженного. На моей левой щеке изнутри проступал какой-то светящийся знак, напоминающий птичье крыло.

— Лусинэ! — позвал я, — Лусинэ! Послушай, у меня нет глаз, но я все вижу. У тебя розовая кофта, волосы кудрятся, ты носишь очки, а зеркало у тебя с трещиной посредине. Скажи, ты видишь что-то необычное у меня на щеке?

Она встала сзади, так чтобы я видел ее отражение в зеркале и дважды кивнула.

— Светится — сказал я, трогая светящееся крылышко пальцем, — как будто меня пометили. Ты думаешь, это корни сделали?

— Вряд ли, оно слишком красивое. Уверена, это не они, и не Черный Человек.

— Тогда кто?

Лусинэ пожала плечами.

Квартира Лусинэ была полна книг и зеркал. Все стены во всех комнатах, включая прихожую и кухню, были до самого потолка книжными полками, а на немногочисленных свободных местах висели зеркала в старинных рамах — бронзовых и темного дерева, прямоугольных, круглых и овальных, гладких и покрытых затейливой резьбой. Зеркала поменьше стояли на столах, полках, подоконниках.

Большую часть комнаты Лусинэ занимали кровать и стол для шитья. На столе стояла швейная машинка и множество коробочек и баночек с разноцветными нитками, иголками, ножницами и другими необходимыми для рукоделия принадлежностями. Слева, у стены, стояла пустая птичья клетка.

— Все спрашивают про книги и зеркала. Папа любил читать, а мама смотреть на себя, очень красивая была, —пояснила Лусинэ, — их больше нет, а то, что они любили, осталось. Бздун-опекун собирался все распродать, но не успел.

При упоминании опекуна лицо Лусинэ стало мрачным и даже злым. Она бросила быстрый взгляд через мое плечо. Я оглянулся. Над кроватью тоже висели полки, но вместо книг они были заполнены тряпичными куклами — яркие платья, черные косы, вышитые глазки с длинными ресницами. Одна фигурка стояла особняком, с краю, и выглядела неприятно и даже мерзко. Небрежно сшитая фигурка толстого, уродливого мужчины. И изображала мужчину, на котором из одежды были только трусы. Огромный раздутый живот, перекошенное лицо с вышитым крупным носом и нарисованной маркером щетиной. Руки как у гориллы, длинные и волосатые. Через лысую голову от затылка к левому виску тянулся грубый шов.

— Это он, опекун? —я указал на отвратительную куклу.

Лусинэ кивнула.

— Я разрезала ему голову и вытащила оттуда воспоминания обо мне и доме. Теперь он не может найти сюда дорогу.

Я решил, что Лусинэ поехавшая. Но она мне нравилась, и я не хотел ее огорчать.

— Это ты так играла? — осторожно спросил я.

Лучше бы я просто покивал. Лусинэ вспыхнула и ощетинилась.

— Играла, — прошипела она, — играла я... Хочешь, вместе поиграем?

Она достала из ящика стола еще одну куклу, без одежды, без волос, без лица; выхватила из баночки маркер. Быстрыми, уверенными движениями разрисовала голову куклы.

— Смотри, — она сунула мне под нос результат своей работы, — это ты.

Рисовала она очень круто, лицо с закрытыми глазами, выполненное несколькими уверенными штрихами, очень напоминало мое, и пусть рот — черточка, а нос — крючок.

— Похож, — пожал я плечами, — ну и что?

—Погоди, она пока не ты, потому что я еще не связала вас.

Лусинэ выбежала из комнаты и через минуты вернулась с упаковкой влажных салфеток.

—Ты до сих пор в поту и саже, — с этими словами она провела салфеткой по моей щеке, — видишь?

Она продемонстрировала мне черное пятно, оставшееся на салфетке. Взяла в руки куклу и несколько раз аккуратно, чтобы не размыть маркер, провела по щеке. На ткани осталось пятно.

— Ну вот, я вас связала. Теперь я могу делать так!

Она резко подняла тряпичную ручку вверх. И следом за ней вверх метнулась моя собственная левая рука.

— И так!

Она подняла вверх и вторую кукольную ручку, моя правая начала подниматься следом. Я сопротивлялся, как мог, но ничего не вышло, только потянул мышцы, а рука все равно вытянулась над головой. Лусинэ подошла ко мне, пихнула куклой в живот.

— Руки вверх, — рассмеялась она, — как тебе игра? Ну, что теперь, сдаешься?

Я помотал головой. Мне подумалось, что если я сдамся, Лусинэ перестанет меня уважать.

Лусинэ задумчиво на меня посмотрела.

— Раз уж ты такой гордый и упрямый, то вытерпи, пожалуйста, еще один маленький эксперимент.

Глаза Лусинэ блеснули. Она выпустила кукольные руки, и я с облегчением опустил свои. Между тем Лусинэ снова поднесла куклу к моему лицу и медленно, со значением перерисовала ей рот скобочкой вниз.

Никогда до этого я не испытывал такого всесокрушающего горя. Ему не было объяснений, оно в них и не нуждалось. Горевало тело. Началось все с груди, с того места, где должно находиться сердце. Боль пульсировала, расходилась кругами, и мне казалось, что в груди образовалась дыра, а в нее дует ветер, который унес все слова, и я не могу объяснить даже себе, от чего так невыносимо, отчего весь мир ощетинился колючими иглами и колет, и колет. Горе прибывало, как прилив. И когда мне показалось, что оно вот-вот захлестнет меня с головой, я опустился на пол и из всех сил впился зубами в собственную руку. Оказалось, так легче терпеть душевную боль, которая, как я теперь знал, гораздо злее физической. Краем глаза я видел, как заволновалась, забегала Лусинэ. Кажется, она пыталась заставить меня разжать челюсти, что-то говорила, втолковывала, но ее слова сливались в невнятный шум. Тогда она снова схватила куклу и начала яростно тереть ей нарисованное лицо. Она терла и терла, а я терпел и кусал свою руку.

Затем все кончилось, горе ушло, утекло, словно кто-то вытащил пробку из ванной. Я разжал зубы. На запястье остался отпечаток моих зубов.

— Видишь, видишь! — Лусинэ показала мне куклу с перерисованным ртом. Теперь это снова была горизонтальная черточка, правда вокруг осталась грязь от маркера, — больше не плохо, не плохо, горе ушло...

Я смотрел на куклу и меня постепенно охватывала настоящая ярость. Огромная, горячая, моя собственная. Вырвав куклу у Лусинэ, я схватил нелепое, тряпичное тельце и потянул, собираясь разорвать его надвое.

— Не-ет! — крикнула Лусинэ и сама вцепилась мне в руку зубами. Больше от неожиданности, чем от боли я выпустил куклу и тупо смотрел на два глубоких, красных отпечатка зубов — Лусинэ и моих собственных.

Между тем Лусинэ обхватила куклу руками, словно пытаясь защитить от меня, странно, словно мягкая игрушка, плюхнулась на пол и разревелась.

— Нельзя, нельзя ее убивать, — причитала она, — вы же связаны... умрешь, если порвешь... она — это ты... прости... прости.

Ошарашенный, опустошенный, не понимающий, что происходит, я сел на пол рядом с Лусинэ. Она положила голову мне на плечо и тихо плакала. А я неловко гладил ее по темным вьющимся волосам.

— Прости меня, — сказала она время спустя, — я обязательно вас разделю. Я знаю, как. Завтра утром прямо и разделю. Просто там тонкая работа, боюсь ошибиться. Ты ведь потерпишь? Мы твою куклу на полку, за стекло поставим, никто ее не тронет, честно! Хорошо, хорошо?

— Хорошо, — вздохнул я, — верю.

Сложно не верить человеку, плачущему у тебя на плече.

— Я... я не думала, что так выйдет. Думала, тебе просто станет чуточку грустно, и я все отменю. А ты... мне показалось, ты умрешь от горя... Егор, я же не злая, честно не злая. Даже голос ни на кого не повышаю никогда. Только если заявить, что я — это не всерьез. А я всерьез! Я человек, хоть и девушка! Это он так всегда говорил. — Лусинэ кивнула в сторону полки, на которой сидела небритая кукла с вырезанным куском мозга, — и не только говорил.

И тут я увидел.

— У тебя все руки в синяках, — выпалил я.

Лусинэ вздрогнула и отодвинулась.

— Ты не можешь их видеть! Их рукава скрывают. А во-вторых, последние уже прошли... Опекуна уже неделю нет. Вот, смотри...

Лусинэ засучила рукава своей розовой кофты, показала тонкие, почти детские руки. И они были до плеч в синяках.

— Вот здесь, — я коснулся предплечья, — много-много маленьких темных, как будто тебя тут хватали толстыми пальцами, грубо хватали. А вот этот у плеча — огромный, страшный. Тебя сильно ударили, и ты ударилась, может быть о полку... У тебя остался шрам...

Лусинэ кивнула.

— Вот он, — она повернулась и показала короткий, красноватый рубец, — но я не понимаю... Синяков давно нет, а ты их разглядел! И вообще, у тебя глаза выжгло, а ходишь, видишь как нормальный, зрячий. Ты кто, вообще?!

Я почесал затылок.

— До сегодняшнего дня был обычным подростком. И сейчас, наверное, просто человек. Но корни выжгли мне глаза, и я лежал в темноте, Архипка полил меня водой. Ты меня позвала. И я открыл... веки под веками. И предпочел бы многих вещей не видеть. Неба, например.

Мы сидели на кухне. Лусинэ вытащила из кухонного шкафа зачерствевшие хлебные палочки, пожарила замороженную цветную капусту.

— Одной лучше, хоть и денег не хватает. Я продаю кукол на Ярмарке мастеров, и их даже покупают, но не так чтобы много, — сказала Лусинэ, наливая мне густой черный кофе, — так что приходится на всем экономить... Пока он меня просто бил, я терпела. Но потом он убил Горлан Огана...

— Кого?

— Попугая моего... Назвала так, потому что очень громкий был... Умница такой, все понимал, любил поболтать. Ухо мне поклевывал, восемь лет прожил. А этот... взял Горлана в лапищу и раздавил. Сказал — мне в назидание. — Лусинэ отвернулась, и провела рукой по глазам. — Вот тогда я и вынула себя у него из головы. Пусть у него не будет никакой меня! Зачем ему я?

Я не знал, что ей сказать, поэтому отхлебнул кофе, и от его крепости у меня глаза полезли на лоб. Но я сдержался и проглотил. Мне было очень жалко Лусинэ.

— Ненавижу всех, кто убивает птиц! Поэтому я и пошла за этим, черным. Хотела волос выдрать, куклу ему сшить и устроить, чтобы он никогда больше никого не убил. Вот только не знаю, где его теперь искать. Да и страшновато после того, что он сделал с теми домами... Ты мне поможешь?

Я покачал головой.

— Это дело полиции. Мы все им расскажем, они разберутся. А мне надо родителям позвонить. Они за мной вернутся и... наверное, заберут меня в Абандоновку. Дома-то здесь больше нет. Лусинэ помолчала, сжав в кулаке кофейную ложку.

— Я понимаю, — сказала она, не глядя мне в глаза, — родители — это святое. Давай, звони прямо сейчас!

Я вытащил из кармана мобильник. Он уцелел, однако сигнал не ловил. Лусинэ дала мне свой, однако и с него я не смог никуда дозвониться. В трубке что-то шипело, трещало, слышались мужские, женские голоса, ни слова не разобрать, но слушая, становилось как-то тревожно.

— У тебя телефон сдох, — сердито сказал я.

— Похоже на то, — Лусинэ ни капли не расстроилась из-за поломки смартфона. — Тогда давай завтра утром просто пойдем в полицию. А оттуда ты уже позвонишь родителям. Хорошо?

— Ладно! Но только прямо с утра, как встанем. Не хочу, чтобы родители приехали и не знали, где меня искать!

Лусинэ дважды кивнула и улыбнулась.

— А пока, — сказала она, — Егор, ты подумаешь со мной, как нам найти Черного человека?

Я кивнул. Почему бы и не подумать. После встал и подошел к окну.

— Слушай, Лу? Ты видела небо? Ничего странного в нем не заметила.

Лусинэ встала за спиной, выглянула из-за моего плеча.

— Пасмурное. Но ничего необычного. А что?

— Да так. Сам пока не пойму. Лучше я пока буду один бояться.

***

Лусинэ развернула на полу бумажную карту города, прижала углы книгами и мобильником.

— Может лучше в приложении посмотреть? — проворчал я. — Эта, похоже, сделана при Иване Грозном.

— При Иване Грозном Птицын был в пять раз меньше, — фыркнула Лусинэ, — и вообще не такой. А в приложении мне не нравится, что там не видишь всю карту одновременно. Ну или видишь, но крошечную. Так что бумага — лучшее, что у нас есть. Так что Ной не ныл, и ты не ной! Глянь своим загадочным зрением и найди Черного Человека!

Я таращил глаза на карту, честно пытаясь найти хоть что-то подозрительное, но бумага оставалась бумагой и свои мистические тайны выдавать не собиралась.

— Не вижу ничего, — сдался я наконец, — это же не настоящий город, а нарисованный. Если Черный Человек не садился на него своим черным задом, я ничем помочь не смогу. Возможно, я могу найти его следы в городе, но это значит, что нам придется долго ходить по улицам и надеяться, что повезет.

А вот если ты превратишь эту карту в куклу для города, тогда, возможно, карта станет чем-то вроде волшебного зеркала, и я смогу углядеть на ней Черного Человека.

Лусинэ сунула руки в карманы розовой кофты и взволнованно зашагала ко комнате.

— Ерунду ты, конечно, придумал, — сказала она, перешагнув через разложенную карту, — город не человек, а карта не кукла. Но почему бы и не попробовать? Я вот что думаю, если от человека нужен волос, кусок ногтя, пот, то с городом не так понятно. Надо подумать, походить по улицам.

***

Она не взяла меня с собой. Сказала, что ей нужно максимально сосредоточиться, а мое присутствие будет ее отвлекать.

Я ждал ее, сидя на кухне, наблюдая, как за окном сгущаются сумерки. В доме напротив не светилось ни одно окно. Мне было неуютно и тревожно. Чтобы хоть чем-то себя занять, я прошел в гостиную, к карте.

Краем глаза я заметил какое-то движение, словно в висящем в прихожей зеркале промелькнула тень. Меня передернуло. Я поднял руку на уровень лица и несколько секунд смотрел, как дрожат мои пальцы.

Старенькая карта, расстеленная на полу, никак не походила на будущее волшебное зеркало. У нее не было рамы. Снимать со стены зеркало, вынимать его из рамы без разрешения Лусинэ, конечно, не стоило. Но я подумал, если в квартире столько зеркал, может, где-то и пустая рама завалялась? Я обошел все комнаты и в небольшой кладовке действительно обнаружил три рамы без зеркала — круглую, прямоугольную и еще одну, необычную, в форме то ли замочной скважины, то ли куклы в платье до пят. Ее я и выбрал.

Когда я принес раму в гостиную и приложил к карте, оказалось, что наш Птицын прекрасно вписывается в эту форму. В «голове» Заречье, а южная часть города в «платье». Я решил, что Лусинэ это понравится.

Но, когда я поднял голову, мысли о карте вылетели у меня из головы. Из зеркала, висевшего на двери в комнату Лусинэ, на меня смотрела злобная, клыкастая рожа. Я вскрикнул и отскочил, но отражение осталось на месте. Похоже, никаким отражением не было. Когда же то, что сидело с той стороны стекла, с отвратительным звуком начало царапать его когтями, я пулей выскочил в коридор.

Прошло несколько минут, прежде чем я решился осторожно заглянуть в гостиную, сжимая в руках молоток для отбивания мяса, найденный на кухне. В зеркале не было никого, только мое перепуганное лицо.

— Это нервы, — сказал я громко, — сегодня очень нервный день.

Сжимая молоток, я пошел в кухню, стараясь не смотреть в зеркала. Больше всего мне хотелось взять и заклеить их все какими-нибудь газетами.

Кухня выгодно отличалась от остальных помещений тем, что в ней было всего одно большое зеркало, к нему я мог просто повернуться спиной. Однако вместо этого я встал напротив него и долго стоял, осматривая отражение. Вот край холодильника, если чуть повернуть голову, можно увидеть деревянный подоконник со стоящим на нем бонсаем, настенные часы, ничего необычного. Уже позже, вспоминая этот момент, я удивился, как тогда упустил одну важную деталь — в зеркале не было моего отражения.

***

Лусинэ влетела в прихожую, как на крыльях — звонкая, громкая, стремительная.

— Егор, я все нашла! Все у нас должно получиться.

Она прошла в гостиную, не разуваясь, оставляя на паркете грязные следы. При этом ни сегодня, ни вчера дождей не шло, однако Лусинэ нашла где-то и грязь, и воду.

— Я решила, что мне нужно семь вещей, семь городских... символов, частей... не знаю, как правильно...

— Говори, артефактов, — сказал я, — не ошибешься. Но почему именно семь?

— Потому что город большой и сложный. Одним символом его сложно обозначить.

— Сложнее человека?

— Конечно, ведь город вмещает себя и людей. Так что и символов нужно много. Я решила, что нужно семь. Раньше его употребляли в значении «много». Полно же пословиц. В семь дверей постучи — восьмая откроется...

— Бешеной собаке семь верст не крюк, — вспомнил я.

— Семь дней вешаю, никак не помрет.

— Семь бед, один ответ.

Мы вздрогнули и посмотрели друг другу в глаза.

— Это про нас Егор, — тихо сказала Лусинэ, — семь бед и один ответ.

***

Лусинэ раскрыла рюкзак.

— Первый артефакт — перо, ведь наш город — Птицын.

Она достала из рюкзака длинное, чаячье перо.

— Второй артефакт.

На ковер упал бесформенный, черный кусок асфальта.

— Третий артефакт — мокрый речной камень. Потому что Вьюшка делит Птицын почти пополам.

— Но тебе придется все время его мочить.

— Поэтому я спустилась к воде и набрала ее в термос. Камень будет лежать в речной воде. Четвертый артефакт — железная гайка с ткацкой фабрики. Очень старая.

— Пятый — детская сандалия! Город — это дети!

— Шестой — проездная карточка! Город — это взрослые, они постоянно ездят туда-сюда.

— Седьмой...

Лусинэ запнулась и, с виноватым видом достала из рюкзака грязную пластмассовую розу.

— Унесла с кладбища. Очень некрасиво получилось, но мне было очень нужно... С рамой ты здорово придумал, кстати!

Она принесла стакан, наполнила его водой из термоса, положила туда речной камень. Красивым кругом разложила вокруг рамы шесть артефактов. Несколько раз подвигала. Встала, нахмурилась.

— Как только я положу розу, я замкну круг. Тогда наша карта и все артефакты превратятся в подобие города. И если я или ты неосторожно заденем, допустим, кусок асфальта, то я даже не представляю, что может случиться в городе. А мы обязательно что-то пнем, сдвинем, опрокинем!

Я задумался.

— Мы могли бы все прикрепить к полу. Если бы у тебя в доме нашлись инструменты и клей.

Мы обшарили комнату опекунаа и нашли много разного полезного. Шуруповерт, мощные шурупы, сосновые бруски, клей, скобяную мелочь. Так что раму и те артефакты, какие смогли, мы привинтили шурупами к полу, а все остальное накрепко приклеили. Карту мы тоже закрепили, как смогли. Края карты, не поместившиеся в раму, мы аккуратно обрезали.

Лусинэ закусила губу и приклеила сверху пластиковую розу.

— Все, — глухо сказала она и плюхнулась в кресло.

Я склонился над картой. Теперь она была полна жизни, по крайней мере, южная сторона.

Я думал, это будет что-то среднее между интерактивной картой в телефоне и Картой Мародеров из ГП. По дорогам будет ездить транспорт, по реке плавать катера и теплоходы, и где-то в укромном уголке города я увижу цепочку следов Черного Человека. На деле же на меня обрушился целый поток образов, мельтешащих, накладывающихся друг на друга, переполняющих меня. Я схватился за голову и, чтобы не упасть, прислонился к книжному стеллажу.

— Слишком много всего — люди и деревья, мыши и птицы, даже дома, дороги, мосты живые, все что-то ищут, все чего-то хотят. У меня в голове какофония...

— А может, и хор, — возразила Лусинэ, — просто очень много голосов, и ты не уловил главное. Моя тетя — художница, она говорила как-то: чтобы понять главное в картине, надо прищуриться. Тогда детали растворяются, и легче охватить целое.

Это был один из лучших советов, что мне когда-то давали. Я прикрыл свои веки за веками, но не полностью, а так, чтобы предметы потеряли четкость, и снова взглянул на город. Он изменился. Я больше не видел каждое дерево по отдельности, но видел парк, рощу, лес. Дома превратились, в кварталы, улицы, и каждая в каком-то смысле была слитным, живым существом. Сам город был живым. Он дышал, пульсировал, у него билось сердце.

— Вот здесь он убил птиц? — я указал пальцем на красное пятно на северо-западе Заречья.

Лусинэ, никакого пятна не видела, но приглядевшись, подтвердила.

— Да, у фонтана в Петровском сквере.

— Это как открытая рана. Птицы — это часть тела Города. Важная часть.

— Я покажу ему, как убивать птиц. — тихо произнесла Лусинэ.

Я вздрогнул. Хорошо, что не я так провинился перед Лусинэ. Однако здесь и сейчас у нас с ней были проблемы. В том месте, где раньше стоял мой дом, по карте расплылось иссиня-черное пятно. Его края дрожали, мне показалось, оно расширяется.

— А вот это, — мой голос дрогнул, — гнойник, заражение. И оно растет. У тебя есть идеи.

— Пока нет, — сказала Лусинэ, — я ведь этого пятна даже не вижу. Наверное, потом мы что-нибудь придумаем. Но сейчас главное — разобраться с Черным. Иначе пока мы будем лечить и чинить, он будет рушить и убивать. Пожалуйста, Егор, найди его!

Я опустился на колени и стал внимательно рассматривать карту, район за районом. Естественно, я искал что-то темное, мрачное, но вместо этого заметил маленькую светлую точку. При взгляде на нее мне стало спокойнее. Она была полна силы и жизни.

Я описал увиденное Лусинэ.

— Мне кажется, там кто-то очень сильный и добрый. Вдруг он нам поможет?

— Тогда чего мы ждем! — воскликнула Лусинэ. — Далеко это?

Я снова склонился над картой.

— Третий Конюшенный, между восьмым и восьмым А.

— Полчаса ходьбы! — Лусинэ бросилась в свою комнату и выбежала оттуда с куклой-заготовкой в руке. — Двигаем. Пока оно куда-нибудь не ушло!

***

Пока мы ехали в лифте, я думал о Лусинэ и себе. Почему рядом с ней мне почти не страшно? Когда я остался один, там, в квартире, эта рожа в зеркале меня чуть с ума не свела. А сейчас мне на нее плевать. Мы убегаем в ночь, и мне даже интересно, что мы в ней отыщем.

Двери лифта открылись, и Лусинэ вылетела из него, как кошка из ванны, полной воды. Распахнула дверь подъезда, крикнула:

— Вперед, Егор!

И понеслась в ночь. Не смотря на свой рост и вес, бежала она быстро. Догнать, а потом не отставать от нее, оказалось нелегко.

В какой-то момент нам пришлось остановиться, чтобы перевести дух. И пока мы стояли, глотая холодный ночной воздух, я осознал, что мое ночное зрение очень серьезно улучшилось. Это было весьма кстати. Раньше бы я ни за что не сумел углядеть на дорожке, по ту сторону кустов, электрический самокат, из тех, за катание на котором платишь поминутно. Лусинэ попробовала оплатить его через приложение, но связи не было. Однако, когда я коснулся самоката, на маленьком экранчике в середине руля засветилась надпись: «Десять минут бесплатно». Мы с Лусинэ переглянулись. Чудно и круто! Через пару минут я вел самокат, а Лусинэ стояла у меня на спиной. Мы летели сквозь ночь.

Восьмой и восьмой А стояли вплотную. Лусинэ взвизгнула и вцепилась в меня, когда я на полной скорости направил самокат в стену. Она не видела того, что видел я — узкую стрельчатую арку, а за ней длинный, темный тоннель.

— Мы умерли, Егор? — крикнула она, когда мы проехали несколько минут в полной темноте.

— Нет, — ответил я, — пока нет.

— Тогда я ослепла!

— Не ослепла, тут правда темно! Но я вижу, куда еду.

— Это хорошо!

Она немного ослабила хватку, а я сбавил скорость. А то еще врежемся во что-нибудь.

Свет, знаменующий конец тоннеля, налетел на нас так внезапно, словно он сам мчался навстречу. Как только мы вырвались наружу, я свернул в сторону и резко затормозил.

— Ничего себе! — выдохнула Лусинэ, — в нашем городе — и такое!

Ничего подобного в нашем городке, где пятиэтажки прячутся в липах и тополях, а девятиэтажный дом виден издалека, я не видел. Небольшой дворик, окруженный со всех сторон сросшимися, высоченными домами без окон. Их фасады тянулись и тянулись вверх, словно до самого неба. До нового, страшного неба, на которое я не хотел смотреть.

Кирпичная кладка здесь соседствовала с почерневшими досками, а необтесанные камни с бетонными блоками. Стены были усеяны старинными по виду фонарями, заливающими все оранжевым светом. Двор был закатан в асфальт, старый, вспучившийся, с паутинками трещин. Большую часть двора занимала детская площадка, нелепая и неприятная. Песочница с отломанным бортом — казалось, камней и мусора в ней больше, чем песка. Два страуса из бетона держали в клювах качели на ржавых цепях. В брюхо огромного серого слона уходила железная лестница. Раскрытая пасть скамейки-крокодила была набита перьями, карусели вросли в асфальт.

В песочнице, на куче песка и камней, стоял светловолосый ребенок в рубахе до колен и в подобии перчаток, — огромных, до локтей, сшитых из птичьих перьев. По виду ребенку было лет шесть или семь. Он стоял к нам спиной, и я чувствовал, как напряжено его тело. Он внимательно всматривался в скопище теней на дальней стороне двора. Тени казались неправильными, какими-то фальшивыми.

— Эй! — позвала Лусинэ и сделала шаг вперед.

Я схватил ее за руку — на противоположной стороне двора в окружении неестественных теней стоял Черный Человек. Тут в пору было падать в обморок, но мои ноги не ослабели. Я сжимал теплую ладонь Лусинэ в своей, и страх не приходил.

Черный человек пошевелился. И вместе с ним задвигались, зарябили, поползли тени.

—Обернись, Городовой! — голос Черного Человека заполнил весь двор. От стены справа от меня отвалилось несколько кирпичей. Мой живот словно сжала холодная лапа.

Ребенок никак не отреагировал на эти слова. Он лишь вытянул перед собой руку в перчатке.

— Сдайся, уступи, Городовой! — Гремел Черный. — Знаешь, не пощажу, люта будет смерть твоя, но быстра. Как верные тебе домовые прияли ее, так и ты ляжешь. В перьях тебя похороню, плотью птичьей укрою, телами их...

Лусинэ сжала мои пальцы.

— Отвлеки его, — прошептала она, — я кусок от него, гада, оторву.

Она совсем не боялась. Я легонько пожал ее руку.

— Отроки пришли, Городом призванные. Кукольница и Зрячий. — Продолжал Черный. — Двое их всего, взамен пяти сотен. Как пришли, так и в прах вернутся. Уступи, и смерть их будет, как сон. Заупрямишься, будет плач и вой. Кожа с черепов сползет. А после, Городовой, Дитятей прозванный, за тебя примусь. Терзать буду, пока не откроешь мне слово для всех дверей!

Лусинэ отпустила мою руку, легонько подтолкнула в спину, и я пошел. Черный Человек молчал, и наступившей тишине был слышен каждый мой шаг. Я обогнул страусиные качели, запнулся о борт песочницы, неуклюже забрался на гору песка, перемешанного с камнем и встал рядом с ребенком в белой рубахе, заглянул ему в лицо. Мальчик. Голубоглазый. Губы решительно сжаты. Покосился на меня и буркнул:

— Вали отсюда, мелкий. Ты только помешаешь.

—Сам мелкий, — огрызнулся я.

В этом момент Черный Человек решил закончить переговоры и взмахнул рукой. Движение было молниеносным, я даже дернуться не успел, зато стоящий рядом со мной мальчик отреагировал моментально: подставил ногу и толкнул меня назад. Пока я падал на песок, он, словно ловец в американском футболе, подпрыгнул и поймал в нелепую перчатку из перьев то, что метнул Черный Человек. Я лежал на спине, ногами вверх и смотрел, как на фоне немыслимого, невыносимого неба мальчик с усилием прижал перчатку к перчатке, а из под белых и серых перьев лезли наружу, извивались щупальца, такие же, как те, что выжгли мои глаза. Но мальчик не отпустил, он крепко держал вырывающуюся дрянь, пока та не издохла. Огненные отростки погасли, рассыпались пеплом. Городовой демонстративно постучал перчаткой о перчатку.

— Еще одно твое семя прахом пошло, Черный.

— А так, Городовой?

Смех Черного разлился ужасом в моем животе, растекся ледяными струйками. Черный взмахнул руками, и в мальчика, которого звали Городовым, полетели еще два семени. Тот расставил руки, метнулся и как-то сумел поймать оба. Перчатки засветились, и вздрогнул, ощутив, какая силища скрыта в перьях, из которых они сделаны. Вот бы и мне таких!

Краем глаза я видел, как вдоль стены крадется Лусинэ с телефоном наперевес. Ветер от взмаха черной руки чуть не сбил ее с ног, но она удержалась, подняла телефон и...

— Щелк, — прошептал я, и начал сползать с кучи песка.

Там, сзади, в пасти лавочки-крокодила, ярко сияли перья. И они были мне очень нужны. С их помощью я мог помочь мальчику в перчатках.

Выбравшись из песочницы, я вскочил и побежал, с ужасом думая, что будет, если Черный Человек запустит семя мне в спину. Но ему было плевать на меня. Он разбирался с Городовым.

Добежав до бетонного крокодила, я запустил ему в пасть, в мягкие, пахнущие птичьим пометом перья, обе руки. Оглянулся, да так и застыл, не в силах пошевелиться. Внезапный ужас сковал тело, словно ремнями, и я ничего не смог с этим поделать. Мне оставалось стоять в нелепой позе, дрожать и бессильносмотреть как Черный швыряет в Городового еще три семени. Время замедлилось, я видел полет каждого. Два из них Городовой поймал в перчатки, но третье ударило его в грудь и повалило на спину. Из черного шарика полезли щупальца, обвивая мальчика в белой рубахе.

— Лишь те, кто страха не имет, могут противиться мне, отрок, — проговорил Черный Человек, — если есть в сердце боязнь, выпущу ее, и ничего не смогут поделать. Смерть тебе, отрок, лютая смерть тебе, Городовой!

И тут я почувствовал, как разгибается моя спина. Сама. Страх еще держал меня, но левая нога сделала шаг, за ним правая, сама, без моего участия. Поднял глаза, и своим новым зрением увидел, как у кирпичной стены Лусинэ держит в руках куклу с закрытыми глазами. Мою куклу. Лусинэ потянула за ногу, я сделал шаг. Кивнул ей и отвернулся — веди меня!

Неуклюжими, странными шагами на прямых ногах, с двумя пригоршнями перьев я приближался к песочнице. Вдруг Лусинэ вскрикнула, и кукольная сила покинула меня. Но одновременно пропал и ужас. Я бросился вперед, сам, по своей воле, прыгнул на песок и осыпал сияющимиперьями разросшиеся отростки, обвившиеся вокруг Городового, а потом, не раздумывая, прыгнул сверху и принялся втирать перья в самое отвратительное растение в мире.

— Башню... башню придуши, — прошептал Городовой, — в ней сила...

И я увидел, что в месте, откуда росли щупальца, что-то появилось, маленькое, острое, оно тянулось вверх, зародыш древобашни, такой же, как та, что выросла из урны около моего бывшего дома.

Я собрал все перья, до которых мог дотянуться, обложил ими зародыш и навалился сверху. Отростки жалили, обжигали, но, видимо, были еще слишком слабы, чтобы убивать. Несколько секунд, и все было кончено.

Городовой вскочил, отбрасывая омертвевшие отростки

— Вставай и беги, дурень!

Он схватил меня за руку, заставил подняться и повлек за собой.

У стены, на асфальте, лежала Лусинэ. Вокруг нее струились тени.

— Смерть люта, Кукольница! — сказал Черный Человек.

Городовой грязно выругался высоким детским голосом. В этот момент я понял, что никакой он не ребенок.

— Последняя! — горько выкрикнул он, вынимая что-то из-за пазухи. В ладони Городового лежала маленькая, сияющая птичка. Он подбросил ее вверх, она взлетела, и устремилась прямо к Черному Человеку.

— Хоть на минуту она его займет, — крикнул Городовой.

Я бросился к Лусинэ.

Ее крупное тело показалось мне легким, словно тоже было из птичьих перьев. Я поднял ее и потащил к самокату, но она внезапно открыла глаза.

— Без твоей куклы не уйдем. А то он убьет...

Внезапно около нас оказался Городовой, отобрал у меня Лусинэ и понес.

— Бери куклу, сопляк, и за мной, — крикнул он через плечо.

Я подхватил с асфальта свое подобие, поднял голову и увидел, что Черный Человек отбивается от птицы. Смотреть мне было некогда. Так что я побежал к самокату, оставленному около арки.

— Он не работает, деньги закончились, — говорила Лусинэ.

— Деньги, деньги...

Городовой положил руки на руль самоката и проговорил.

— Транспорт сей реквизируется во благо Города.

На приборной панели весело замигали огоньки.

— Залезайте! — крикнул Городовой. — Едем!

И мы рванули в стену. Я оглянулся и увидел, что за нами тянется черная рука, темнее темноты тоннеля.

— Быстрее! — крикнул я. — С птичкой покончено.

— Не кипеши, — откликнулся Городовой и прибавил скорости.

Мы вылетели из невидимого для всех остальных тоннеля на ночную улицу. Я обернулся и охнул. Черная рука была совсем рядом, у шеи. Я резко наклонился вперед, прижавшись к спине Лусинэ. Она вскрикнула, самокат вильнул, Городовой выругался. Когда я оглянулся в следующий раз, никакой руки уже не было.

***

Свет в доме Лусинэ отключился. Пришлось зажечь свечи. Хорошо, что у Лусинэ их было много. Мы стояли на кухне и таращились в зеркало. Там не было наших отражений, вместо них на нас смотрела жуткая клыкастая рожа с глазами навыкате. Существо принюхивалось и скребло когтями по той стороне стекла.

Городовой влез на табуретку, снял зеркало со стены, и продемонстрировал нам оргалит, прижимающий зеркало с другой стороны.

— Видите, он не в стене прячется. Это наши его в Ходах заперли. Так что ему к нам не прорваться. Только если Черный все-таки вывернет город.

— Вывернет? — вздрогнул я. — Это как? И зачем?

Городовой повесил зеркало обратно. Сбегал в ванную, вернулся с полотенцем, отдал Лусинэ, та, брезгливо морщась, завесила зеркало.

— Вы — такой милый мальчик, — сказала она Городовому, — очень трудно поверить, что вам уже двести пятьдесят лет. И вообще я думала, что домовые — нечисть. Ну, то есть я вообще думала, что вас не существует, но если бы существовали, то были бы нечистью.

— Существуем, — устало вздохнул Городовой, — и, конечно, никакая мы не нечисть, были обычными людьми, пока нас Город не призвал. Следим за порядком, а в тяжелое время защищаем людей, а Город наделяет нас долгой жизнью и особыми силами. Меня Город позвал, когда мне стукнуло шесть. Но это не значит, что у меня детский ум. Я прожил долгую жизнь и никогда не брезговал учебой. Начал службу с Домового, поднялся до Слободского, а в сорок третьем, после гибели предыдущего Городового, занял его место.

Эту речь Городовой произнес все тем же детским, высоким голосом. Это было так странно и трогательно, что Лусинэ рассмеялась и расцеловала Городового в пухлые щеки.

—Простите, не смогла удержаться, вы такой, такой... У меня есть цветная капуста, хлебные палочки и кофе. Вы будете есть, пить и все нам с Егором по порядку расскажете.

— Попадешь к вам в дом, — проворчал Городовой, — научишься есть всякое. Только блюдечко с молоком мне не предлагай!

***

— Домовые не нежить, но это не значит, что нежити не бывает. Она есть, и питают ее люди. Злое слово, несправедливость, ненависть, убийство — все это носится в воздухе, потом оседает, в землю уходит. Вот они и растут — семена зла, и это не метафора, это реальная реальность!

—Вы такие слова ввертываете, — восхитился я, — всегда думал, что домовые должны по-старинному говорить... Яко, иже...

— Я и говорю: явь явная, — поправился Городовой. — Это Черный у нас любитель архаичной речи. Я за прошлое не держусь, при моей работе нельзя себе позволить застрять в прошлом. Хотя, как оказалось, многие наши домовые, квартальные, микрорайонные застряли...Я не договорил про семена. Зло уходит в землю, течет отравленными ручейками в лужицы, озерца зла. В них зреет черное семя. Никто не знает точно, когда семена пробудятся , но когда это случится, их обязательно будет либо семь, либо девять, либо тринадцать — всегда! И лишь однажды, до меня еще, в проклятый год набралось их семьдесят семь. От поселения, что было здесь до Птицина, тогда камня на камне не осталось. Черный человек всегда норовил семена эти отыскать, но и мы старались, первыми находили, в перья прятали...

— А при чем тут перья? — спросила Лусинэ, ставя перед Городовым чашку кофе. — Я видела, как вы их, семена эти в перчатки ловили, а они умирали. Но почему? И птица ваша, она ведь с Черным билась, остановила его.

— Наш город зовется Птицыным. А у городов случайных названий не бывает. Вот и у нашего города связь с птицами сильная. Он их кормит, в себя принимает, а они ему и щит, и подмога. Вот и перья имеют свою силу против зла, и пока есть в Птицыне голуби, чайки, воробьи и вороны, перья силу свою не теряют. Потому Черный и убил столько птиц, помеха они ему...

— А зачем ему все это нужно? Собирать семена, город изворачивать? — перебила Лусинэ.

— Рыба может жить в аквариуме, а попугай в клетке, но первой нужно море, а второму — джунгли. А что нужно Черному Человеку?

— Черный-черный город, — догадался я, — с черными-черными улицами и черными-черными домами. И чтобы по улицам ездили гробы...

— Верно. И дело ведь не в том, чтобы просто все вымазать углем или краской. Боль, страх и ужас — вот его море и джунгли. Ему нужно, чтобы наш Птицын стал по-настоящему черным.

— Так почему мы тут кофе пьем, пока Черный превращает наш город в адище?! — крикнула Лусинэ. — Надо что-то делать!

— Успокойся, девочка, — Городовой похлопал ее по руке, — с ним ничего не надо делать. Я сказал: либосемь, либодевять, либотринадцать. Давайте сочтем их: первым он уничтожил птиц в Петровском сквере, вторым — твой дом, Егор, а с ним весь район. Пять уничтожил, прежде чем погибнуть, Никанор Ефимыч, Архирайонный, Хранитель Заречья, добрая ему память. Одно уничтожил ты, Егор, спасибо тебе. Наконец, пять я удушил перчатками. Итого тринадцать. Так что Черный остался без семян, а без них быстро потеряет силу... Проблем, конечно, много. Домовых почти не осталось. Архип на подстанции и еще несколько домовых, но их слишком мало. И с проклятыми надо что-то придумать.

— С этими, из зеркала? — содрогнулся я.

— А как он убил всех домовых? — вставила Лусинэ.

Городовой отодвинул пустую чашку и опустил голову на локти.

— Не плачь, маленький, — Лусинэ обняла его со спины, — все, все будет хорошо.

— Я не плачу, и не маленький, — звенящим голосом ответил Городовой.

Он поднял голову. Его лицо было мрачным, но без слез.

— Это я все проворонил. Так уж вышло, что большинство домовых гораздо старше меня, им лет по пятьсот, шестьсот. И я для них сопляк. Знаете, как они меня называли? Дитятей! Как оказалось, мне не доверяли и не уважали. И очень многие не могли принять того, как изменился Город — вырос, разросся, стал каменным, кирпичным, бетонным. Опять же, транспорт, асфальт. Они разлюбили Город, даже возненавидели, только и мечтали, что вернутся старые времена. Домовой, не любящий свой дом — ни к чему не пригоден и опасен для всех. Он начинает путать добро и зло. И когда Черный набрал сил и семян, то пришел к ним, предложил вместе вернуть старый уклад. А бонусом деревянные избы, амбары, овины. И они поверили! Поверили! Потому что нелюбовь уже развратила их. Вот и посмели нарушить клятвы. Ладно мне — Птицыну! И ведь самые древние, самые опытные и сильные. Тех, кто хранил верность Городу, сразу убивали. А потом предатели стали превращаться в то, что вы видите в зеркале. Потому что нарушили три обета — верность городу, верность товарищам, запрет на убийство. Теперь они прокляты. А я, хорош Городовой, узнал об этом под самый конец! Пришел Черный, накрыл город куполом. Домовые-предатели дали ему слова от тайных ходов.

Он теперь много где пройти может, но не везде. Потому что выжившие верные домовые пришли ко мне. И я поручил им вывести людей из Заречья тайными ходами. И там, в ходах они столкнулись с предателями. Наши гибли, но людей вывели. А потом запечатали ходы. И выжившие предатели оттуда не выйдут, слово для ходов есть только у меня. Ничего, дети, скоро все наладится, хоть и тяжко поначалу будет. Тринадцать семян мы убили...

— А если семян не тринадцать? — крикнула Лусинэ. — Если их в этот раз народилось семьдесят семь, и Черный их все собрал? Что тогда?

— Типун тебе на язык, — рассердился Городовой, — если их действительно семьдесят семь, боюсь, все пропало.

Меня словно подбросило что-то, я вскочил, уронив стул, и бросился в гостиную, где на полу, в раме в виде куклы или замочной скважины, лежала карта города. Я склонился над ней и охнул. По северной, Заречной части города расползались еще шесть темных клякс.

— Что ты видишь? — затрясла меня за плечо Лусинэ.

— Он бросил еще шесть семян, — я указал пальцем на каждое пятно.

—Это конец, — прошептал подошедший городовой, — не тринадцать. Семьдесят семь.

Он сел на пол и закрыл глаза руками. Но Лусинэ схватила его и резко подняла. Городовой был сильный, но легкий.

— Не смейте! Не смейте сдаваться! Говорите, как остановить эту черноту.

— Заречье потеряно, — безнадежно сказал Городовой, — а вот река ее остановит. Вернее, могла бы остановить, если б не мосты. Тьма пройдет по мостам!

— А если их разрушить?

— Все мое нутро протестует, но я бы сделал это, — вздохнул Городовой. —Я не смогу быстро уничтожить шесть мостов через Вьюшку. Нам не успеть.

— А Лусинэ сможет! — сказал я.

Попросил у ничего не понимающей Лусинэ бумагу и ножницы, и через пару минут поставил кривенький бумажный мостик на карту.

— Ты его подожжешь, и настоящий тоже разрушится.

— Я поняла,— медленно проговорила Лусинэ, — но то, что ты сделал, не похоже на мост. Это не подобие, так ничего не получится.

И тут Городовой, ни слова не сказав, отобрал у меня бумагу и ножницы. Я никогда не видел такой быстрой работы. Мне было трудно уследить за тем, что он делал. Ножницы щелкали со скоростью пулеметной очереди.

— Вот, — сказал Городовой, — шесть мостов — Коммунальный, Железнодорожный, Октябрьский, Малый, Пешеходный, Резервный. Я свои мосты наперечет знаю!

— Потрясающе! Как настоящие! — обрадовалась Лусинэ. — Только надо под них что-нибудь подложить, нельзя, чтобы загорелась карта.

— И воду приготовить, чтобы потушить, если что, — добавил я.

— Валяйте, — сказал Домовой, — но я смотреть не буду. У меня сердце разрывается.

И отвернулся.

Лусинэ принесла воды, расставила их по местам, подложила кусочки фольги , чиркнула спичкой. Ее рука тряслась. Домовой зажмурился. Один, два, четыре, шесть — мосты вспыхнули один за другим. Дым, пламя — все было кончено в один момент. На карту посыпался пепел.

— Ну что, — спросила Лусинэ, — будем проверять, получилось или нет?

Мы переглянулись. Городовой покачал головой. Мы все и так знали, что сработало.

— Вот только, — грустно сказал Городовой, — самого Черного река не остановит. Он теперь знает некоторые ходы. Ничто не помешает ему принести семена в южную часть Города и раскидать, где захочет. И мы не можем ему помешать. Остановить его мы не в силах...

— А я попробую, — твердо сказала Лусинэ, сжав в руке мобильник, — только на это нужно время, а у нас его нет. Вдруг он уже начал разбрасывать свои семена?

— Если бы я мог его выследить, — сказал Городовой, — попробовал бы потихоньку за ним красться. Он бросит семя, а я вытащу! Он бросит, а я вытащу!

— Я могу попытаться отследить его по карте, — обрадовался я, — но сможете ли вы обезвредить шестьдесят четыре семени подряд?

— А их и не обязательно обезвреживать, — заметила Лусинэ, — можно собрать в коробку, обложить перьями, да сюда принести. А здесь уж потихоньку с ними разбираться. Главное, чтобы он вас не заметил.

Найти Черного на карте оказалось проще простого. Он обнаружился на востоке, у входа в Центральный парк.

— У-ху! — обрадовался Городовой. — Теперь он от меня никуда не денется.

С этими словами он подпрыгнул, перекувырнулся в воздухе и ласточкой нырнул в зеркало.

Мы с Лусинэ растерянно переглянулись.

— Дети в наше время, — медленно произнесла она, — совсем отбились от рук.

И мы заржали в два голоса.

Смешного, впрочем, было мало. Мы следили, как расползающиеся по Заречью черные пятна приближаются с дому Лусинэ.

— Мы сделали глупость, Егор, — вздохнула Лусинэ. — Нам надо было перебираться на ту сторону реки. Скорее всего, тьма накроет нас раньше, чем Городовой вернется.

Лусинэ подошла к окну и выглянула в ночь.

—Я так и вижу, как со всех сторон к нам ползут эти мерзкие огненные штуки. Оплетают дома, рушат их, жгут деревья. И все становится черным-черным... Егор, скажи мне, что случилось с небом? Я сама не вижу, но хочу знать. Скажи, не таи, возможно, мы с тобой не дотянем до рассвета.

— Не говорил, потому что страшно. Там бешеная круговерть, воронка на все небо, крутится и засасывает тучи, крутится и засасывает. Как будто черная дыра открылась над нами.

— Если бы черная дыра, — заметила Лусинэ, — нас бы уже не было. Егор, ты же умный! Придумай, как нам выжить.

— Я не знаю. Мы же не можем дом колпаком накрыть...

Несколько секунд Лусинэ таращилась на меня а потом вскинула руку в ликующем жесте.

— Егор, ты гений!

Дом она вырезала из куска линейки. Тонюсенькой кисточкой, я таких и не видел никогда, прорисовала окна и балконы. Выдавив каплю суперклея, Лусинэ аккуратно поставила крошечный, беззащитный домик на карту.

— Вот, — она протянула мне руку с прозрачным колпачком, — в автомате в таких одноразовые тапочки выдают. Когда вернется наш мальчик-городовой, мы накроем им домик на карте. Если я все правильно придумала, дом поросенка станет крепостью!

— Ты не поросенок, — возразил я.

— Ты тоже, — без улыбки ответила Лусинэ.

Городовой вернулся в последний момент. В нос ударил нестерпимый запах гниющих отбросов, а из зеркала, в обнимку с голубой урной, выпрыгнул Городовой.

— Обхитрил я его, обхитрил! — крикнул он. — Крался за ним, таился, а он меня и не приметил. Он кидает — я вытаскиваю! Он кидает — я вытаскиваю! Вот! Все здесь, все шестьдесят четыре!

И Городовой поставил урну с торчащим из нее ворохом перьев на табуретку.

Лусинэ опустилась на колени перед картой и прикрыла свой дом пластиковым колпачком.

— Теперь мы в безопасности.

Но я никакой «безопасности» не чувствовал.

— А ты уверен, что перья удержат семена? — спросил я Городового, обходя табуретку с урной по кругу. — Когда ты убивал их перчатками, ты ведь и свою силу прикладывал.

— Должны удержать, — не очень уверенно ответил Городовой, — убить не убьют, но и расти не дадут. А я потихоньку, по одному буду эти семена... утилизировать... Сейчас посплю, отдохну только, да и начну.

— Если хотите, можете отдохнуть в моей комнате, на диване, я дам вам плед, — сказала Лусинэ, — только, пожалуйста, запустите мой принтер. Он без электричества не работает. Вы ведь можете?

Городовой кивнул. Мы все прошли в комнату Лусинэ. Там Городовой положил руки на принтер и что-то пробубнил себе под нос. Загорелась красная лампочка. Принтер вздрогнул и ожил. Городовой молча прошел к дивану, взобрался на него и лег лицом вниз. Лусинэ заботливо укутала его пледом.

— Какой же он милый! — улыбнулась она. — Егор, мне нужно запустить печать с телефона по блютуз, ты умеешь?

Лусинэ сделала последний стежок и отрезала конец нитки. Черная кукла была готова. Безглазая и страшная, с болтающимися по бокам бесформенными кусками черной ткани.

— Осталось связать куклу с Черным. Пока ты там во дворе боролся с семенем, я успела сфоткать одну из его теней. Получилось не очень, ну и ладно.

Она сделала надрез на животе черной куклы и вложила в него сложенный в несколько раз лист бумаги. Зашила несколькими уверенными стежками.

— Готово! — Лусинэ взяла куклу в руки. — А теперь я ее разорву... Знаешь, Егор, я ведь никогда никого не убивала. И совсем-совсем не хочу. Даже зная, что он сделал, даже после того, как он убил птиц. Но я понимаю, что надо. Иначе он убьет нас... и всех. Так что...

Она нерешительно потянула куклу за тряпичные руки. Раздался треск. Из швов повалил черный дым. Внезапно кукла бешено задергалась и вырвалась из пальцев Лусинэ. Перекувырнувшись в воздухе, она упала на стол, сразу же вскочила, бросилась на Лусинэ и обвила свои, внезапно ставшие очень длинными, руки вокруг ее шеи. Лусинэ пыталась отодрать куклу от себя, но не могла. Ее лицо вдруг сделалось очень красным, и я осознал, что кукла просто-напросто ее душит. И я опомнился. Одной рукой схватил куклу за голову и потянул на себя, а другой выхватил из пластикового стакана ножницы и ударил куклу в бок. Из раны вырвалась струя черного дыма. Кукла отпустила Лусинэ, вырвалась из моей руки, прыгнула на пол и с невозможной, невероятной быстротой шмыгнула в открытую дверь.

— Там же карта! — заорал я и бросился следом.

Но в гостиной куклы не было. К карте, на первый взгляд, никто не притронулся. Я внимательно осмотрел комнату. Изо всех зеркал на меня смотрели зубастые рожи проклятых домовых.

Вошла Лусинэ, таща за руку заспанного Городового. он тер глаза кулаками и выглядел трогательным и беззащитным.

Впрочем, после того как я объяснил ему ситуацию, с него разом слетел весь сон. Мы окружили карту с трех сторон, встав спинами друг к другу. Городовой выругался.

— Если бы я не уснул, я бы тебе не позволил, Лусинэ. Ты, может быть, величайшая Кукольница, но даже тебе не победить черного. Теперь он здесь, внутри. Надо поймать его во что бы то ни стало.

— Я эту куклу неплохо ткнул ножницами, — заметил я, — может, она от этого сдохнет.

—Хотелось бы верить, — вздохнул Городовой.

Но тут из зеркала черной молнией выпрыгнула кукла. Подлетев под самый потолок, она на миг зависла в воздухе, а затем, словно чемпион по прыжкам в воду, нырнула в урну.

Взметнулись перья. Мы одновременно вскрикнули. Из урны раздался ненавистный голос Черного Человека.

— Срам, срам кромешный, Городовой! Спрятался, схоронился с отроками своими. Город оставил, Кукольницы юродивой подолом укрылся! Смерть вам всем, смерть лютая!

Взметнулись перья. Из урны выскочила черная кукла, и с жутким хохотом подбросила в воздух не менее десятка семян.

Дальше все двигалось очень быстро. Семена начали ощетиниваться щупальцами прямо в воздухе, урна под куклой взорвалась. Это был конец. Однако через несколько долгих секунд я обнаружил, что мы, вопреки всему, еще живы. Я оглянулся и увидел, что Городовой поднял руки над головой. Они дрожали, словно он старался удержать что-то очень тяжелое.

Вокруг нас образовался словно мыльный пузырь — тонкий, прозрачный, но черные семена отскакивали от него. Городовой спас наши жизни.

Снаружи пузыря творилось что-то невообразимое. Там росли и сплетались огненные щупальца, стены и потолок раскачивались и искривлялись, комната росла вверх и в ширь, а из зеркал лезли и лезли проклятые домовые. Теперь пути к нам в дом им были открыты.

— В тяжелый час, — сказал Городовой, — домовой может получить силу, в обмен на годы своей жизни. Каждому из нас отмерена тысяча лет. А я прожил четверть. У меня есть еще семьсот пятьдесят лет. И сейчас я трачу их на поддержание защиты.

— Это очень много, — сказала Лусинэ, — и долго ты сможешь держать этот пузырь?

— Около часа, потом я умру. Очень, очень тяжело.

—Ты не умрешь! — строго сказала Лусинэ. — Сейчас мы придумаем, как все исправить.

Вот только тяжело было даже начать думать. Снаружи творилось что-то невообразимое. Домовые обступили пузырь, царапали его когтями, пытались вонзить в него зубы. При этом они пронзительно завывали. Я закрыл глаза и представил, что звук исходит из колонок. Просто, сказал я себе, я смотрю жуткий фильм. Я потерял пульт и не могу выключить телевизор, но рано или поздно фильм кончится.

Это немного помогло мне отстраниться и чуть успокоиться. Мы сидели в маленьком пузыре, а наш дом был прикрыт большим. И между этими двумя пузырями притаились, наверное, все ужасы мира. Черному Человеку только их и надо было. Это его джунгли, его аквариум. Он ждет не дождется момента, когда весь город станет черным.

— Рыба живет в воде, — сказал я вслух, — она не может дышать в воздухе. Вода для Черного — страх, смерть и ненависть. А что для него воздух?

— Бесстрашие, жизнь? — предположил Городовой.

— И любовь! — воскликнула Лусинэ. — Конечно! Получается, если бы в нашем Птицыне было много любви, то никакого Черного в нем бы не завелось.

— Где ж ее столько взять, — вздохнул Городовой.

— А не можем мы... через карту как-то... — мне стало неудобно, и я замолчал.

— Влить в город любовь, — закончил за меня Городовой. — А у нас она вообще есть? Да еще столько, чтобы на весь город хватило?

— Ну, — сказала, потупившись, Лусинэ, — я вас совсем мало знаю, но уже люблю... И даже не немножко.

В этот момент она была очень красивая. Я, наверное, даже покраснел.

— Я тоже... — сказал я.

— Давайте попробуем, — предложил Городовой.

Мы склонились над картой и приобняли друг друга. Вернее, это сделали я и Лусинэ — Городовой продолжал держать пузырь.

— Я люблю тебя, маленький, — прошептала Лусинэ и поцеловало Городового в щеку, — я люблю тебя, Егор.

Губы у нее были теплые, и меня что-то тепло кольнуло там, где должно быть сердце.

—Я люблю вас, — повторили мы хором и обнялись крепче.

Над картой вспыхнули огоньки, словно зажглось множество свечей. Лусинэ вскрикнула от радости, но улыбка ее сразу же померкла. Огоньки были тусклыми и дрожали, как на сильном ветру. Они были прекрасны, но с первого взгляда было понятно, что такая любовь не может спасти город. Она сама нуждается в защите.

— Наша любовь такая слабенькая, — всхлипнула Лусинэ, — как же так, ну как же..

— Не надо, подожди плакать, — попросил Городовой, — давай еще попробуем.

И мы попробовали. Снова и снова. Вспоминали родителей, друзей, Городовой рассказывал о самых отважных, самых смелых и добрых Домовых. Мы говорили о самых лучших местах Птицына, о его красоте. Но все напрасно. Свечей над картой стало больше, но в них не хватало света и силы, и никому они помочь не могли.

— Ни любвинки, — тихо сказала Лусинэ, — так ужасно умереть без любви. Горько не уметь помочь.

Мы с Городовым промолчали. Нам нечего было сказать. Шло время.

— Тридцать, — внезапно сказал Городовой, — осталось сжечь тридцать лет жизни. Что для нас означает около двух минут. Прощайте, друзья, я умру, а вы попытайтесь прорваться...

— Нет! — сказал я. — Бросай пузырь прямо сейчас. Если получится, у тебя останутся еще годы. Попытаемся прорваться вместе.

Я не знал, как и куда мы собираемся прорываться, просто хотелось умереть стоя.

Лусинэ кивнула.

— Быть по сему! — звонко воскликнул Городовой. — Жить или умирать — вместе!

Как только пузырь над нами исчез, проклятые домовые бросились к Лусинэ. Из нас троих почему-то именно к ней. Я зарычал и перегородил им дорогу. Я успел закрыть свою лучшую и единственную подругу в последний момент. Острые зубы проклятого домового впились мне в горло. Миг — и все исчезло.

***

Я висел над Городом, но он был другим, и я был другой. Я видел все и одновременно. Подо мной лежал Птицын, и по его улицам бежали волны света, смывая тьму, превращая в ничто щупальца, что оплетали дома. Ровно подо мной стоял дом Лусинэ, и от защищающего его купола не осталось ничего. Впрочем, и защищать его уже было не от чего. Я поискал своим новым взглядом Черного Человека и не нашел. Его смыли эти непонятно откуда взявшиеся волны света. Далеко, почти у самого горизонта, в белом автомобиле ехали, возвращаясь домой, мама с папой.

Далеко внизу в уничтоженной квартире валялись трупы проклятых домовых. Мое тело лежало на коленях у Лусинэ. Она зажимала мне горло, пытаясь остановить кровь. Потом на что-то решилась, достала из кармана розовой кофты мою куклу, что-то прошептала, коснулась шеи. За ее спиной скрючилось маленькое тело Городового. Он умер, защищая Лусинэ со спины. А ведь он мог спастись, уйти своими тайными ходами. Вот только не захотел.

Я перевел взгляд в небо. Мерзкая круговерть, так пугавшая меня, стала прозрачной и бессильной. Сквозь нее вниз лились ослепительные потоки света, как на старых картинах, только ярче, сильнее, радостнее.

— Ликующая вселенная! — сказал я и засмеялся.

— Тебе еще рано туда, — заметил Городовой, неожиданно возникший рядом, — Лусинэ зовет тебя обратно.

— Ты сияешь, как ангел! — восхитился я.

— Я человек! Ты, кстати, тоже сияешь. И весь город. Мы победили Черного.

— Но откуда взялся этот свет? Ведь нашей любви не хватило.

— Мы ошибались. Настоящая любовь — не эмоция. Она живет и действует. Мы приобщились к ней, когда прикрыли Лусинэ и умерли. Ведь говорят: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя. Похоже, мы и положили... Но тебя сейчас вытянет Лусинэ, а я уйду в ликующую вселенную.

— Если ты уйдешь, — крикнул я, — кто будет защищать Птицын? Ты же Городовой! У тебя еще почти тридцать лет жизни. Вернись со мной!

— Нет! — его звонкий смех зазвенел над Городом. — Теперь ты Городовой. Назначаю вас с Лусинэ моими преемниками. Архип вас всему научит. Будет у вас кроме обычной, человеческой жизни еще одна — скрытая, потаенная. Городу исправно служите, людей любите и... прощайте!

Сияющий, ликующий мир завертелся у меня перед глазами. А потом все исчезло и появилось лицо Лусинэ.

— У тебя глаза открылись. И они серые, — сказала она и добавила: — Мальчика я спасти не сумела.

Она обвила руками мою шею, прижалась своей теплой щекой к моей, и мы заплакали в голос, как дети.

***

— Я могу делать ветер, — сказал мальчик со светлыми волосами, и вокруг него закружились желтые, осенние листья.

— Это очень круто! — похвалил я. — Скажи, ты любишь наш Птицын?

Мальчик смутился, но все же кивнул. Неуверенно, а потом еще раз, гораздо более убедительно.

— Мы приглашаем тебя стать его хранителем. И города, и людей, что в нем живут, — сказала Лусинэ, — недавно случилась большая беда, и домовых почти не осталось. Теперь Город призывает новых. Вот и тебя призвал. Но ты должен сам решить.. Скажи, ты бы хотел его беречь и защищать?

Мальчик снова кивнул.

— А я смогу... дальше ходить в школу? Я только недавно в первом классе.

— Конечно! — сказал я. — Очень важно, чтобы ты стал умным и образованным. А еще мы очень хотим, чтобы ты любил Город, как бы он ни менялся. Это сложно, правда сложно. Иногда может показаться, что Город стал совсем чужим и неприятным. И люди тоже. И никто не сможет с этим разобраться кроме тебя.

— Но мы постараемся помочь, — добавила Лусинэ, — очень постараемся. Так что ты подумай, а мы еще придем поговорить.

Лусинэ приобняла мальчика,а после взяла меня за руку, и мы шагнули в нарисованную на кирпичной стене арку. У нас было много дел.