Исповедь внутреннего аудитора

Осень, вечер пятницы.

Ленивая стальная змея вечерней электрички вползает на конечную станцию линии Нью-Джерси Транзит. За окнами — чернильная темень, изредка мелькают вспышки фонарей.

В вагоне — теснота и сонный гул.

На скамейках клерки — в модных укороченных пальто, с рюкзаками у ног. Некоторые слушают музыку в наушниках, другие погружены в дрёму. Кто-то рассеяно жует чипсы, доставая их из назойливо хрустящего пакета. У одного помоложе на коленях лежит ноутбук, пальцы судорожно шлепают по клавишам. Человек постарше побледнел — наверное, прихватило сердце.

В проходе стоит очередь на выход, слышны приглушённые разговоры.

— Слыхал, Роберта повышают до управляющего директора…

— Ага, говорят, он с той штучкой из HR спит, которая вечно в красных туфлях.

— А шестой департамент, знаете? Готовят полную зачистку. До конца месяца ни души не останется.

Клерки обожают распускать слухи. Люди трутся плечами, опасно сближаются лицами, почти касаются носами, разносят вирусы. Смартфоны горят в руках, отбрасывают на лица бледный свет, отчего их хозяева походят на покойников.

Куда они едут?

В фитнес-центры сжигать офисный жир. В квартирки к женам, любовницам, где в холодильнике ждет бутылка вина. В супермаркеты — набирать тележки продуктов для уикендов.

Некоторые забегут в ресторан на Хадсон Стрит, где мраморную говядину подают с трюфельным маслом — скидка двадцать пять процентов.

Другие спешат в ночные клубы — оглушить себя динамитным взрывом тупой музыки. Могли ведь сэкономить — сесть в цистерну и нанять мексиканцев добить отбойными молотками в стены. Эффект тот же, заодно нюхнули бы соляры со дна вместо отравления «веществами» и пивом.

Сегодня пятница. День отрыва.

Вырваться из воронки бухгалтерских табличек, из холодного стекла переговорных, где на бессмысленных встречах будто прокручивают нервную систему в мясорубке.

Надо убедить себя, что у жизни есть смысл, кроме KPI, отчетов, воодушевляющих e-mail и корпоративных пончиков по четвергам.

Часы в вестибюле офиса уже начали обратный отсчёт.

Души этих клерков давно сданы в аренду силам мирового зла — расплачиваться будут взносами по ипотеке, по кредитам на «Теслу» и срывами на жену и детей.

Умы этих пленников шкалы достижений бродят по кругу, как заезженная, наскучившая сама себе пластинка — всё на одних и тех же дорожках: отчёт, начальник, команда, премия, увольнение, кредит, любовница, выходные, Netflix, сон.

Пусть себе дремлют.

Пусть бормочут сплетни, пусть хрустят чипсами, пусть укачивает их сонная электричка до гипноза. Разве в силах они вырваться из-под власти механистической природы? Разве могут изменить рабочий цикл, если даже не осознают, что заперты?

На первый взгляд с ними всё в порядке.

Ни один доктор не нахмурит бровей, ни один психиатр не выдаст заключения. Медицина — бессильна. Зрение, слух, координация движений, базовые когнитивные функции — в норме. Но какая-то древняя, вытесненная цивилизацией часть сознания — отключена. Как будто крошечный тумблер внутри давно щелкнул, и никто ничего не заметил.

Они живут в запланированном сне.

В заморозке, в отключке, где можно двигаться — но нельзя присутствовать в реальности. Внимание рассеяно, отвлечено, изнутри кипящего мусорными эмоциями черепа не видно, что происходит прямо под носом. Не хватает буквально минуты за всю жизнь для спокойного наблюдения. Механическая природа ума. Встроенные алгоритмы сознания. Биологические куклы, состоящие из тридцати триллионов клеток, ведущих синхронный танец жизни.

***

Признаюсь, я и сам долгие годы существовал в этой мёртвой зоне. Блуждал в сером мареве, шел на автопилоте, крутился в громадном колесе сансары. Тянул лямку, был частью офисного многоклеточного организма. Такой же незрячий, как все.

Но недавно всё изменилось.

Я смотрю в окно — ветер гнет верхушки деревьев. На стекле — первые капли дождя, крупные, тяжёлые как ртуть.

Я предчувствую приход урагана.

Скоро ветер вырвет деревья с корнем, снова покатятся перевернутые автомобили по мокрому асфальту. Фанерные крыши сорвёт вместе с черепицей. Обрушатся электрические мачты, оторвет провода, вода зальёт фундаменты. Оползни сдвинут грунт, унося мосты, дома. Уже не в первый раз.

С тех пор как я нашел старый ящик на чердаке, ураганы стали привычными спутниками. Они приходят, когда нужно смыть накопленную пыль, перезагрузить атмосферные потоки энергии.

Моё жилище не пострадает. Я знаю это наверняка — с уверенностью, что питается развитой интуицией.

Скорее всего в доме отключат свет. Пропадет интернет, умолкнет телефонная сеть. Но я подготовился: керосиновая лампа уже стоит на подоконнике, запас горючего под рукой, аккумулятор для ноутбука заряжен, у печки-буржуйки — вязанка дров, камин не так эффективен. Надеюсь, трудолюбивые ремонтники справятся быстро — к понедельнику всё будет функционировать исправно, как всегда.

Я устроюсь у огня, прислушиваясь к нарастающему стуку дождя по крыше и потрескиванию поленьев. Открою «Братьев Карамазовых» — ту самую главу, где Достоевский описывает вожделение старого сластолюбца, сладострастные речи про изгибы капризной Грушеньки. Великий писатель всегда улавливал самую суть человеческой натуры.

В радиусе сорока миль стихия подчинит себе все на земле. Это невозможно остановить. Признаюсь, я немного беспокоюсь о соседях.

В десяти милях живёт весёлый русский иммигрант — балагур, любитель шашлыков. Мы пару раз пили чай с вареньем и рижским бальзамом у него на веранде. Последнее, чего я бы хотел — это разрушения его скромного дома.

Дальше по дороге начинаются владения хасидов. Несколько типовых особняков, аккуратных, покрытых эко-сайдингом. Странные ребята — замкнутые, погруженные в религиозные ритуалы. Носатые подростки с длинными пейсами, мужчины в цилиндрических меховых шапках и черных средневековых сюртуках, в нелепых белых гольфах. Порой я вижу, как они молятся на веранде, шепча что-то и покачиваясь взад-вперёд. Я не желаю им зла. Поэтому поселился здесь, на склоне, вдали от шоссе, намеренно.

За мной водится один милый недостаток: я непостижимым образом притягиваю ураганы. Если бы вы знали, как действует нейроиндукция, вы бы поняли.

Впрочем, пора объясниться, иначе вы сочтёте меня сумасшедшим. Во всём, как ни странно, оказались виноваты еноты…

***

Еноты обдирали утеплитель на чердаке — долго, старательно, со звериным упорством строя себе гнездо в теплой вате. Пришлось всё разбирать, выкидывать остатки, латать дыру в крыше. И вот — среди обрывков ваты, во мраке чердачного угла, я нашёл ящик. Сначала принял его за старый телевизор.

Отделанный деревом, с потерянной задней панелью, весь в паутине и дохлых мухах. Внутри виднелись лампы, конденсаторы и грубо спаянные контакты. Словно в насмешку, зажатая пружинными держателями, там стояла банка из-под огурцов с мутным раствором внутри, где плавало коричневое желе.

Не знаю, что побудило меня включить эту рухлядь в розетку. Любопытство? Случайность? Круглый экран спереди оказался линзой проектора, оттуда вырвался мягкий фиолетовый свет…

Произошедшее после изменило меня навсегда.

Возможно, вся моя прежняя жизнь была лишь долгим, утомительным путешествием к этой находке.

После я превратился в парашютиста, готового к затяжному прыжку, долгому полету в сияющей высоте. Прыжку моего интеллекта, сознания.

Без старого ящика, излучающего фиолетовой свет, пришлось бы туго. Кто его оставил? По моим расчетам, это мог быть только один человек — прежний владелец дома, русский ученый с угрюмой внешностью.

Кроме деревянного ящика, сохранилась желтая тетрадь со странным заголовком: «Основы внутреннего аудита». К бухгалтерии это не имело ни малейшего отношения. Вначале рукописи стоял эпиграф, слова из песни Высоцкого: «Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!» Далее — почти сорок страниц неразборчивым почерком, кое-где чернила размылись от влаги. Но и того, что мне удалось разобрать, хватило на прыжок…

Надо ли обладать врожденными способностями для внутреннего аудита? Наверное… Сейчас, пересматривая свою биографию, я вижу в ней отчетливые следы, сложившиеся в целую тропу к моменту обнаружения излучателя на чердаке. Думаю, мое сознание было готово к переменам…

***

Я сбежал в Нью-Йорк из распадающегося на глазах Союза. Словно спрыгнул с необъятного корпуса ржавой подводной лодки, которая со страшным скрипом продиралась в толще мирового океана.

Моё детство прошло на окраинах Москвы — в уходящих за горизонт кварталах одинаковых серых домов. Помню, как я лениво бродил по предместьям, развозил тающий снег по лужам старыми башмаками и вдыхал прелый аромат ранней весны. Мне стукнуло шестнадцать, в милиции выдали паспорт, а сознание застилала липкая пелена, будто череп наполнила сахарная вата.

В ту весну я познакомился с ней — почти карикатурной Грушенькой, будто выпорхнувшей со страниц Достоевского. Лукавая улыбка, капризный нрав. Изгибы могли бы вызвать приступ сладострастия у веселой семейки Карамазовых. Помаду и духи она брала у мамы в трюмо, по вкусу помада напоминала гуталин, а духи отдавали кондитерской ванилью. Этот запах передавался моей одежде и мучил меня по ночам.

Грушеньки всех времён созданы для того, чтобы разрушать, не спасать. Достоевский ошибся: красота прежде погубит мир, с дьявольским изяществом уничтожит логику и философию. Чтобы разрушить меня, хватило одного удара — увидеть девушку с другим.

В одну секунду сахарная вата в голове подгорела. Во рту возник металлический привкус. Яблочко от Грушеньки падает недалеко… Гравитация страсти удерживает жертву вблизи от объекта притяжения. Возвысится над эмоциями труднее, чем забраться на Эверест, особенно без страховки.

Тома по философии, которые я штудировал два года, показались макулатурой, бесполезным грузом, как засиженные голубями пачки газет на лоджии пенсионера. Сила воли помогла не закатить дешевую сцену, не провалиться в грязь. Время притупило боль.

Жизнь шла дальше, но в безукоризненном евроремонте моего сознания появилась тонкая трещинка. Совсем как в бачке унитаза в нашей тесной квартире — сколько себя помню, холодной, предательской струйкой оттуда текла вода, а слесарь только разводил руками.

Однажды мы с Грушенькой оказались ночью в чужой квартире. Сидели на твердой детской кушетке в узкой, как пенал, комнате. Горела свеча, в тусклом свете зеленые глаза неуравновешенной ведьмы сверкали мистическим светом. Мы вели нервный разговор, пропитанный противоречиями молодости. Собеседница шептала мне в ухо неприятные вещи, словно вливала яд в мозг.

— Ты в кого влюблён, дурачок? В живого человека или в придуманный образ?

Понимает ли кто-нибудь вообще разницу между первым и вторым? Но у меня хватало воспитания, чтобы не накинуться на собеседницу. Я задумался. Правда всплыла с пугающей ясностью: я не имел ни малейшего представления о Грушеньке как о живом человеке. Более того — никогда всерьез не пытался ничего выяснить.

Но эта маленькая, колючая правда была лишь вершиной айсберга безумных сомнений. Образ объекта влюбленности — из чего он был слеплен? Ямочка на подбородке, блеск в глазах, разрез юбки, — вся подобная чертовщина, карамазовщина. Самое обидное — я отчетливо видел, как тёмная часть моего сознания подгоняет эту неуклюжую конструкцию, недоделанный чертеж под шаблон. Причем шаблон тоже создал мой ум, и теперь я страдаю, если в этом внутреннем уродливом пазле не совпадают детали. Смешно.

Здесь наметился вектор моего будущего пути. В памяти всплыл образ собаки, бросающееся за мячом в озеро. Она плывёт в ледяной воде, улыбается своей собачьей улыбкой и взращивает в сознании крошечный, кристальный образ счастья. Потом она вылезает, отряхивается, отдаёт мячик хозяину. Гештальт замыкается — это просто. Собаке не приходит в голову добавлять сюда цепь рефлексии и сомнений.

Так зачем усложнять внутренние цепочки?

В ту ночь я расхохотался. Громко, безумно, по-дурацки. Это, наверное, и был мой первый робкий шаг к внутреннему аудиту.

***

Здесь, в Нью-Йорке, я устроился в банк. И если бы не моя философия, мне пришлось бы туго. Первое правило внутреннего аудита: никогда не воспринимай свою роль среди людей слишком серьёзно. Это я понял задолго до того, как обнаружил заветную жёлтую тетрадь.

Муравейник живёт своей сложной жизнью, невзирая на ограниченность мозга отдельного муравья. То же происходит и с крупным офисом — он подчиняется неведомым законам природы и почти не нуждается в участии тех, кто мнит себя незаменимыми. Шестерёнки корпоративной бюрократии вращаются без суеты боссов и истерик их деловитой, но глуповатой свиты. Поверьте.

В офисе важно не то, что ты делаешь, а твой имидж в глазах коллег, загнанных в окопы вечной войны со стрессом и сном. Они, как солдаты, прячутся от виртуальных пуль, держатся за надёжу получить бонус и, конечно, заслужить похвалу.

Один лишь я просто медитирую — этого вполне достаточно.

Я — единственный, кто бодрствует в этом уродливом, механическом мире. И благодаря таланту быть незаметным, я непроницаем для окружающих.

Досуг внутреннего аудитора не отличается от его работы. Я продолжаю ничего не делать — философствуя, наблюдая, вдох и выдох — глубокое и спокойное дыхание. Мой секрет прост: хобби и профессия — одно и то же.

Чем бы я увлёкся, будь я заурядным клерком?

Пожалуй, мечтал бы о путешествиях. Эта мания — как опухоль, растущая исподволь. Я зарабатывал бы кучу денег, тратил их на перелёты, отели, виды на океан. Несчастные две недели в году — в них нужно втиснуть как можно больше впечатлений. Огненная Земля, Джомолунгма, замёрзший Байкал. Жаркий песок Гоби. Мороженое в Стамбуле. Авторитарный шик Пхеньяна. Плотная, почти резиновая, вода Мёртвого моря.

На этом пути неизбежны разочарования.

Грубый администратор в пятизвёздном отеле. Плохая погода в Венеции, замена номера на более тесный. Духота в Бангкоке. Мелкие неприятности раздражают. Редкие виды становятся повседневными. При нажатии на внутреннюю кнопку удовольствия ощущается ослабленная пружинка. Больше не вштыривает то, что раньше вштыривало.

Потерян эксклюзив. Несмотря на огромные затраты, ты ощущаясь себя пакетным туристом — потным неудачником. От видов Лондона тошнит. На Эйфелевой башне хочется повеситься. Приходится лететь все дальше — накапливая премиальные мили. Но нельзя улететь от себя.

Внутренний аудитор, настоящий профессионал, может получать кайф одним поворотом ума. Подтягивать пружинку в кнопке удовольствия внутренней отверткой. Исполнять желания до того, как они появляются. Диктовать своему уму повестку счастья.

Только я один создаю те критерии, по которым мой собственный ум определяет степень удовлетворения. Нет ни одной причины усложнять жизнь. Внутренняя простота — результат колоссальной работы над собой…

Мое состояние похоже на то, что испытывает спортсмен во время решающих секунд сложного матча. Это полная самоотдача, до самозабвения. Секунды, растянутые в бесконечность. Растворение в моменте игры — единственной реальности. Тотальное проживание мгновения. Без клоунской маски, что вынуждает играть роль даже перед собой.

***

Но у всего в этом мире есть теневая сторона. Внутренний аудитор страдает от одиночества и ураганов.

Одиночество — неизбежный результат дистанции от мира непробуждённых. О чём говорить с людьми, которые спят? Их конфликты, их тревоги — всё это игрушечные штормы в аквариуме. При желании я мог бы манипулировать ими, как куклами на нитях: нажимать на болевые точки, щекотать перышком зоны удовольствия. Спящий человек — не сложнее игрушки из «Детского мира».

Но зачем портить карму? Я ведь не какой-то спятивший диктатор с манией величия.

С ураганами всё сложнее.

Честно говоря, я и сам до конца не понимаю, почему они ко мне притягиваются. Есть теория — без претензии на научность.

Энергия сохраняется, не только физическая, но и психическая. Тело обычного человека потребляет массу глюкозы, но львиная доля уходит на мозг, на нервную деятельность. Сколько сил тратится на то, чтобы держать себя в тисках своей роли? Актерствовать, потворствовать комплексам. Сколько топлива нужно, чтобы сдерживать первородный хаос внутри? Ведь всё живое — текучее, всё мёртвое — сковано. Такова природа вещей.

Фиолетовая вспышка форматирует сознание, высвобождает кучу психической энергии. Наступает покой, тишина, долгожданная ясность. Но энергия не исчезает — ей нужно сгореть. Чем больше её освободилось, тем яростнее вихрь.

Так образуется воронка, точка бифуркации, неустойчивости. Природные ураганы просто выбирают эту точку как удобную для развития. Говорят, дистиллированная вода может не замерзать при минус сорока, если не появится крошечная соринка. Мой разум — такая соринка. Вокруг будет центр смерча — зона безмолвия.

Надеюсь, вы поняли, как я живу. Поэтому я могу продолжить свой немного мрачноватый рассказ.

***

Итак, мы остановились на пятничном вечере. Я вернулся домой, затопил печку, устроился в кресле с томиком Достоевского. Трещали угольки, на стенах танцевали тени, а в голове крутились неторопливые мысли.

Неужели всё в моей жизни действительно так гармонично, как кажется на первый взгляд? Не упустил ли я чего-то важного? Быть может, мне просто не хватает миссии? Не пропадать же мощной технике внутреннего аудита… Может,  стоит открыть курсы по саморазвитию?

Боже, как это пошло.

Но главный вопрос не в том, что я могу сделать. Вопрос — а хотят ли люди вообще развиваться? По-видимому, нет. Большинство вполне устраивает их уютная мышиная возня. Найди излучатель и тетрадь на чердаке простой обыватель, он бы выкинул все на помойку, не задумываясь. Даже не своими руками — это сделали бы рабочие.

У людей слишком мало времени на себя. Если кто и посещает тренинги и лекции, то лишь для того, чтобы имитировать эксклюзивность, не тронув при этом раздутого эго. Оно священно. К нему нельзя прикасаться.

Впрочем, какой из меня гуру? Глупо, нелепо. Но, может, меня бы привлекло нечто другое? Полезное. Вместо тупого просиживания штанов в небоскрёбе. Например, политика?

Вот, скажем, как рухнул Советский Союз? Какие именно энергетические сбои определили финал? Возможно ли играть на подобных силах? Вспомним теорию пассионарности Льва Гумилёва — накопление энергии внешней среды для последующего социального импульса…

Может, разумно посвятить себя религии. Тут важен настрой. Превратить себя в музыкальный инструмент, на струнах которого играют высшие силы. Уловить тонкую мелодию божества, что присутствует везде и нигде в отдельности.

Или другая проблема — ежегодно в США исчезает полмиллиона человек без следа. Не заняться ли мне их поисками?

Великолепная идея. Где-то у меня валяются старые газетные вырезки — о пропавших эмигрантах из России, тихо растворившихся в бетонной темноте Манхэттена.

Я встал, подошёл к буфету и налил себе бокал испанского вина. Так лучше думается. Хорошо бы ещё поджарить стейк. «Не хлебом единым жив человек, но и мясом молодых бычков», — сказал поэт.

Тело живёт своей жизнью. Прожорливые клетки делятся независимо от нас, от наших планов и философских построений. Они требуют углеводов, жиров, аминокислот, белков — топливо для существования. Но глюкозу… глюкозу таким, как я, нужно ограничивать. Вы понимаете мой намек.

Я собрался было направиться на кухню за чизкейком, но на полпути меня остановило предчувствие.

Вокруг дома возникла сверхъестественная тишина. Ни малейшего движения воздуха. Сквозь окна не было видно зловещего полёта туч. Ни ветра, ни дождя. Означало ли это, что ураган миновал?

Боюсь, наоборот. Мой дом — это глаз бури. Подозрительная, вязкая тишина возникает в эпицентре. И чем она глуше, тем разрушительнее ураган по краям.

Уже по пути домой от станции я чувствовал неладное. Поведение животных — тех, кто всегда чутко реагирует. Белки, еноты, олени, сурки — все затаились. Если напрячь внутренее зрение, я почувствую их страх.

Тишина сознания сегодня тоже какая-то… слишком зловещая. Она оглушает.

Я чувствую чьё-то незримое присутствие рядом.

Мне становится… немного страшно. Сигналы интуиции невозможно подавить. Внутренний голос шепчет об опасности.К черту стейк, пододождет десерт. Я теряю терпение, хватаю плащ и выхожу на улицу.

Бледная луна висит низко, туч не видно. Оптический обман делает светило огромным на фоне темных силуэтов деревьев. Внезапно я понимаю, что сейчас произойдет…

Внутренний аудит — слишком яркий процесс. Он всегда привлекает чей-то интерес.

Действительно, из-за поворота выныривает белая спортивная машина. Она беззвучно скользит по драйвею и останавливается под баскетбольным кольцом, у гаража. Эта машина смогла пробиться через границу урагана.

Из машины выходит женщина. Элегантный укороченный бежевый плащ. Глаза сверкают зелёным огнём неуравновешенной ведьмы.

Она проходит мимо меня. Заходит в дом, сбрасывает плащ. Спокойно садится в моё кресло, рядом с печкой.

Я иду следом, приношу второй бокал, наливаю вино. Потом подвигаю второе кресло.

Разговаривать пока рано — впереди долгая ночь. Суета приветствий, кокетство и актерство, — все это не уместно. Пока нас ожидает молчание. Мы изучаем друг друга внутренним зрением. Копим энергию. Две души, случайно вырванные природой из вечного сна сознания.

Настоящее общение возможно без слов. Но есть условие — внутренний аудитор высшего класса может общаться только с равными персонами.