Засохшие ромашки

Засохшие ромашки

В Серебряном переулке, что на Арбате, в старинном доме темно-красного, клейменого кирпича, на третьем этаже, а вернее сказать в мансарде, на широкой кровати лежала госпожа Мизерская, Ольга Павловна.

Скорее всего, у читателя, после прочтения этих строк в голове молниеносно возникает картина шикарных апартаментов.

В коих на взбитой перине лебяжьего пуха, в живописной позе, в духе Фламандских художников, в полупрозрачном пеньюаре и прочих обольстительных рюшечках, полулежит прекрасная женщина, облокотившись на шелковую подушку своей точеной ручкой с отполированными ноготками.

Ну а за золоченой, резной с вензелями дверью, стоят вымуштрованные лакеи и седовласый дворецкий и, перебирая в нетерпении по лощеному паркету в ногами, обутыми в сверкающие туфли, ждут приказов своей прекрасной, только, что проснувшейся госпожи….

Отнюдь господа. Все обстоит с точностью до наоборот.

Госпоже Мизерской, третьего дня исполнилось девяносто восемь.

На обшарпанной табуретке стоящей возле кровати, в полулитровой банке из-под кабачковой икры, до сих пор еще вянут несколько желтоголовых ромашек, а вокруг вовсе и не апартаменты, а напротив убогая однокомнатная квартира со скошенным потолком и большим окном, где одно из стекол заменяет полусопревшая подушка, втиснутая в раму в распор.

Второе же настолько грязное и засижено мухами, что даже в полдень сквозь него с трудом пробивается разобиженное солнце.

Небольшой изогнутый коридорчик ведет в крохотную полупустую кухню, где по стенам с интимным шуршанием снуют рыжие прусаки.

В свое время, когда весь этот, некогда доходный дом принадлежал модному Московскому гомеопату, Сергею Николаевичу, супругу госпоже Мизерской, мансарду они сдали за символическую плату, подающему большие надежды художнику под мастерскую, а сами жили на втором этаже, в роскошной, шести комнатной квартире с камином и несколькими голландскими печами, облицованными блестящими, словно горячая карамель изразцами.

Но семнадцатый год расставил свои точки над I и подающий надежды художник превратился в красного, революционного живописца, по совместительству взвалившего на свои, облаченные в черное, скрипящее шевро, плечи, Положение обязывает. И плакатных дел мастер в скорости приступил к процессу уплотнения монархически настроенных домовладельцев.

В чем, несомненно и преуспел.

Бывшие господа Мизерские переехали под крышу, а он вместе с рулонами кумача, кистями и склянками с краской, опустился в некогда их квартиру.

Роскошная обстановка большой квартиры не входила в габариты мансарды и тут как нельзя кстати последовали периодические обыски, проводимые у бывших домовладельцев.

Мебель, картины, вазы и коллекция старинного оружия, вывезенные на двух автомобилях с деревянными бортами, осели где-то в бездонных запасниках НКВД и лишь широкая кровать с позолоченными шарами неизвестно почему не прельстила новую власть.

Правда, эти самые, позолоченные шары открутил в пятьдесят втором году молодой, лопоухий чекист, пришедший за Сергеем Николаевичем.

Шары глухо стучали в широких карманах чекиста и, наверное, для того, что бы заглушить их звон, он, громко матерясь юношеским фальцетом, все время поторапливал врача, пинками помогая Сергею Николаевичу одеваться как можно быстрее.

- Что сучья кровь, врач- вредитель, небось, когда травил Советских людей, руки так не дрожали? Ничего, ничего, на Лубянке, тебе вражина, язык быстро развяжут. Землю грызть будешь, да поздно уже….

Избитый гомеопат во время ареста не проронил и слова и лишь поцеловав жену опухшими, окровавленными губами глухо и невнятно прошепелявил.

- Оленька, будет, наверное, лучше, если ты от меня публично откажешься. Отречешься…

Он окинул взглядом ставшую им уже столь родной мансарду, подмигнул супруге словно пытаясь хоть как-то подбодрить женщину и ушел навсегда, в никуда.

Она не отреклась, а более того, через восемь месяцев благополучно родила дочь, Машеньку.

Девочку не крупную, крикливую и плаксивую.

Соседи снизу, завхоз при доме Советов, и его супружница с широким тазом и короткими, толстыми в щиколотках ногами, по ночам нещадно дрались в подпитии, а когда разбуженная шумом Машенька заливалась плачем, по- хозяйски, громко стучали шваброй, в свой потолок, призывая недорезанных буржуев к порядку.

К Ольге Павловне с Машей, заходил иногда старинный друг четы Мизерских, один из сыновей бывшего гласного Московской городской думы, Алексея Александровича Бахрушина, заводчика – миллионера.

Несмотря на трудные времена, он иногда приносил, что-нибудь из съестного для Маши, или одежды для Ольги Павловны.

Хотя Ольга перебивалась случайными заработками: переводила с французского и английского техническую литературу для возрождающихся после войны заводов и денег обычно катастрофически не хватало, Машенька всегда была сыта и нарядно одета.

Любвеобильная мать, баловала ее, как только могла. И постепенно, из ласковой, похожей на отца лицом и обходительными манерами девочки, выросла деспотичная, жестокая, и донельзя распутная девица.

В свои двадцать пять, Мария Мизерская успела уже трижды побывать замужем и каждый ее брак (несомненно, по расчету), заканчивался для нее уличением в измене, громким скандалом, и позорным возвращением под скошенные потолки родной мансарды.

Но как всякий, не умный, завистливый и эгоистичный человек, она во всех своих бедах привыкла обвинять родную мать, хотя Ольга Павловна никогда не противилась ее образу жизни, а напротив, копила деньги на очередную свадьбу дочери.

Весной тысяча девятьсот восьмидесятого года, Мария Мизерская, неожиданно для всех несколько остепенилась и превратившись в супругу атташе Бельгии, на законных правах слиняла из презираемой ею России.

А Ольга Павловна, слезно унижаясь в паспортном столе и оставив несколько конвертов с купюрами в разного уровня кабинетах, сумела прописать свою родную внучку, брошенную Машей на воспитание матери.

По смуглой коже ребенка, темным, продолговатым глазам и черным, слегка вьющимся волосам, легко определялись кавказские корни отца девочки - последнего перед отъездом за кордон неудачного Машиного романа.

Ольга Павловна поплакала, пожаловалась по своей привычке канувшему в лету Сергею Николаевичу и тайком окрестив девочку в старой церкви на Алтуфьево, зажила по- прежнему тихо и незаметно, но уже не для дочери, а ее чада.

Для Ирины…

На удивление всем, внучка незаметно превратилась в красавицу, какие обычно случаются от смешанных браков. Природа видимо и здесь, в лице Ирины показала все свои возможности. Красивая какой-то роковой красотой, она уже в не полные шестнадцать лет, сводила мужчин с ума и что интересно, под воздействия ее чар попадали не прыщеватые юноши с не сформировавшейся фигурой и ломающимся голосом, а маститые мужчины при должностях и званиях, да и просто породистые мужики, самцы….

- Ох, дурное семя, дурная кровь…

Шептала порой уже еле передвигающаяся по квартире Ольга Павловна, подслеповато приглядываясь к Ирине. Однако она как могла кормила и обстирывала внучку до тех самых пор, пока колючая февральская метель терзавшая рассохшиеся оконные рамы не сломала, не застудила старушку.

Ольга Павловна слегла.

Паралич, разбил всю правую часть старухиного тела, изменив страшной гримасрй ее некогда миловидное лицо.

Левой рукой, парализованная старуха пыталась иной раз нащупать, ухватить старенькое одеяло и укрыться им от пронизывающего, до странности холодного и влажного сквозняка.

Но тщетно.

И одеяло, и скомканная проссаная простыня давно уже бесформенной, неопрятной кучкой валялись под кроватью. Пока Ольга Павловна еще могла самостоятельно передвигаться, она худо- бедно, но все-таки старалась себя соблюдать в чистоте, теперь же вся надежда оставалась только на Ирину.

Но та явно не желала помогать старухе.

Ветреная внучка возвращалась домой под утро, часто забывая о том, что Ольгу Павловну требуется, как минимум иногда кормить, не говоря уж о мытье, расчесывании и просто общении. В квартиру зачастили какие-то странные, серые личности. Бесстыдно перешагивая через парализованную старуху, для чего им иной раз приходилось забираться на ее кровать прямо в грязной обуви, они чего-то там перемеряли при помощи длинной, оранжевой рулетки, записывали в тетради полученные сведения и звонили кому-то по телефону, с чем-то сверялись.

Да, ошибся тот, революционный художник, расстрелянный, кстати, в тридцать девятом, переселивший Ольгу Павловну с мужем в эту квартиру. Да и не мог он знать, что лет эдак через семьдесят, мода в Москве на мансарды взлетит на необыкновенную высоту, да и цены кстати тоже. По крайней мере, старуха не раз слышала разговоры внучки с этими пронырами из маклеров, где число пятьсот тысяч долларов звучала довольно часто.

Доллары.

Ольге Павловне вспомнилась ее поездка с родителями на Парижскую выставку, еще до переворота семнадцатого, где отношение к русским рублям было не в пример лучше, чем на пример к этим самым долларам.

Париж…. Узенькие улицы….

Жареные каштаны….

Оранжевая черепица….

Версаль…. Булонский лес…. Концерты Вертинского…

- Господи - прошептала она,- Да было ли это? Да не причудилось ли ….

Ира, Ира, Ирочка, принеси попить, пожалуйста….

ее глухой, тихий голос повис рваной паутиной под скошенным потолком.

– Опять ушла. Ох, и бродяжка….

Старушечьи, дрожащие пальцы неловко, ломая, хрупкие стебли ромашек, обхватили банку с уже потемневшей, несвежей водой. Банка выскользнула, опрокинулась и, разливая воду, упала на пол. Ольга Павловна, с тоской посмотрела на мокрое сиденье табурета, на небольшую лужицу воды на нем, и с трудом, отталкиваясь от матраса левой рукой, попыталась переместить свое тело, как можно ближе к вожделенной лужице.

Через некоторое время, ее рука все ж таки смогла дотянуться до табурета, но тот опрокинулся, увлекая за собой старуху. Она попыталась выставить перед собой единственную действующую свою руку, с судорожно разведенными пальцами, но та подогнулась, и госпожа Мизерская, Ольга Павловна мешком рухнула с кровати.

- Наконец-то.

Радостно прошептала Ира, вернувшись, домой на следующий день и увидев на полу возле кровати, остывшую уже , бывшую хозяйку квартиры .

- Наконец-то…