Разбрасывая на бегу

Звенело лето. Абитура нашептывала вольные, совсем не домашние мысли. Тем более, что молод, пуст, как воздушный шарик, и всегда готов лететь.

Под окном съемной мансарды не каменный отвес в четыре этажа, а крыша, всего шагом ниже. Мыслимо ли удержаться и не наступить на нее? Наступив, не пройтись до края, не поглазеть на город до горизонта? Не пополнить, пощелкав фотокамерой, копилочку ненужных картинок "на потом"? Не-мы-сли-мо!

На крышах иначе дышится. На крышах – тише. Ближе к небу, пусть ненамного, пусть это серое и рябое воробьиное небо, но все же – вот оно!

А через провал улицы полувбитым и так забытым праздничным гвоздем торчала новенькая, тонированного стекла, высотка, отрезанная от окружающих домов исторической несовместимостью стилей.

Громко проползавшие автомобили дружно заходились в истерике, пешеходы пересекали по "зебре", стучал и лязгал какой-то механизм. И днем, и при свете ночной иллюминации улица потягивалась душно и судорожно.

Движения и звуки сплетались в сложно-упорядоченное, дергающее нервы действо. Не то чтобы красивое или некрасивое, правильное или неправильное, – не в том дело. Оно было весомым, настоявшимся. За ним чудился исходящий от высотки полувздох-полувсхлип, хлопок одного крыла, невротический слог, знак душевной скомканности, или, может быть, просто недораскрытости, невыговоренности, когда – хоть постороннему, а рассказать.

Наскоро набросав декорации, автор медлит упоминать имена или выписывать фигуры героев. Наоборот, автору неодолимо хочется связать героев с фоном крыш, деревьев, машин, пролетающих птиц, рекламных щитов, ветра с залива, поставить все в соответствие с пылью, с каплями дождя, запахами и звуками улицы, потому что герои – те же буквы: герои не живут отдельно, они значимы только в ряду с другими. И так же, по сути, случайны, как птичья метка на крыше авто, бездумное качание медленного дождя под ветром, возникающее и исчезающее ощущение жизни и движения... И герой, и дождь, и вдох-выдох – равно "проходят", и равно "значны". Та же широкоугольная картинка, просто другой ее фрагмент. Связь между "сидел на краю" и "светотень" – естественней и крепче имени, а расстановка сил учитывает высоту над уровнем асфальта и количество листьев на дереве.

Он-джинсы-кеды-сидел-на-краю (хорошо бы это писать нераздельно), ловя в видоискатель формы светотени, выжидая единственно невозможный момент, когда все фигуры в кадре сойдутся в правильной конфигурации, а ветер налетит на пешеходов особенно экстравагантным способом.

Прозвучавшие за спиной шаги пробудили в голове набубненные телевизором страхи о незнакомцах на крыше, о террористах, о проверках. Еще не обернувшись, одеревенелый и заранее раздраженный, он придумывал ответы сразу на все.

Женский голос из-за спины спросил про нечего делать. Потом про имя. Второе он помнил, а уверенность в первом успела уйти.

Оказывается, она увидела его из окна той высотки, что вздыхала перед ним по другую сторону улицы. Студент? Ах, абитуриент... А почему с камерой? Понятно... А зачем ее окна фотографирует? Да, вон те три окна. Случайно? Ладно, она верит... Не против, если она рядом?..

Ой, да здесь полно выходов на крышу, сказала она, устраиваясь и просовывая ноги через загородку, только всем уже надоело. Чего тут смотреть?

Сидя на краешке, они понемногу разговорились. Она-вытягивая-бледную-руку-отклоняясь-в-стороны-смотри-каналы-парки-архитектурные-ансамбли-какое-душное-лето (это одно непрерывное слово-действие). Участок бледной кожи светился между задравшейся маечкой и выбившейся из-под джинсов полоской стрингов.

Дорога на улицу через его комнату ее не напугала. Помогая ей влезть в окно, он поддержал ее, ощутив приятную-наполненность-случайно-задел-провел-тела. Она немного задержала его руку в своей.

Расстались скоро: у нее дела, но завтра можно там же.

На рыжей нержавейке крышы и в настежь распахнутом окне, за пивом, бананами, рогаликами с начинкой, разговорами и не только, пролетели десять дней. Она приходила разная: нарядная и в рваных джинсах, взлохмаченная и с укладкой, в дорогом парфюме и без.

Лето летело, кувыркалось в курчавой зелени, сеяло дождями, светило между туч, танцевало, рвало душу, звало.

Экзамены он завалил. Не из-за нее, а сам по себе. Не тем узором сложились листья.

Ветер пах гнилью и йодом, когда они сидели на краю, вроде бы наблюдая за улицей, но неявно-прислушиваясь-кто-первый-не-пора-ли-уже.

– Когда домой? – спросила она.

Он пожал плечами. Хотел бы остаться, ему мерещились горизонты, но – как останешься? Думал устроиться свадебным фотографом на подхвате, однако, увидев вал предложений, испугался. В киоск? Грузить на рынке? Он перебирал газетные варианты и тосковал. Дома можно легко перебиться год и попробовать поступить еще раз. Или армия позовет.

– А у меня муж послезавтра приезжает, – сказала она.

Появление мужа стало неожиданностью. Оно драматично не вписывалось в картину с лето-здесь-расстегни-я-сейчас-кофе-хочу-налей-кофе-и-покурим. Видимо, с лицом что-то случилось, потому что она добавила: еще не сегодня, через день же. Есть еще завтра и вечер сегодня.

Он никогда раньше не задумывался о ее жизни без него, ему казалось естественным, что она появляется из ниоткуда, а вечером, зайдя за угол, исчезает. Она просто была, с ней его желания казались несложными. Она-смотрела-хотела-жила-брала первородным женским существом, относилась к нему с симпатией, живой якорек в чужом городе, пузырек воздуха, что ли.

– А у меня билет через два дня, – сказал он, глупо забыв, что только что пожимал плечами на вопрос о сроках. Сейчас он твердо собрался уехать, потому что почувствовал ревность и злился на себя: какая уж тут ревность, когда он – бананы-рогалики, а там – муж. Нужно ли чувствовать обиду, или следует демонически захохотать, а может быть, напружинив бицепс, приобнять за плечи и сказать: простимся без сожалений, дарлинг?.. Что люди говорят в таких случаях, он не представлял, а кино – плохая помощь, это он, к счастью, почувствовал. И, возможно, совершил самый взрослый из доступных для него в ту минуту поступков – не сказал ничего.

Она глядела на него с легкой улыбкой, читала в его глазах и кивала непроизнесенным словам.

– Завтра, – сказала она, – приходи сюда в одиннадцать. Я тебе из окна помашу, на прощанье. Вон из того. – И она показала на совсем другие окна, этажом выше, и в другой стороне, и не три, а два. Почему? Не может же она первому встречному рассказывать, где живет, тем более, что муж в командировке.

В одиннадцать солнце было затянуто облаками. Воробьиная стая, пару раз метнувшись, умчалась не туда, куда собиралась вначале. Он неожиданно понял, что все – в последний раз, и не повторится.

Она появилась в окне в халате, с биноклем на шее. Нащупав через оптику знакомый силуэт на крыше, сбросила халат и осталась гибкой бледной фигуркой на темном фоне своего аквариума-их-там-много-крепких-стекол-рядами. Потом, широко разводя руки, нарисовала в воздухе огромное сердце и прикоснулась губами к стеклу. В последнем он был не уверен, но ему хотелось так видеть. Перед тем, как в окне запахнулись плотные шторы, он успел нажать на спуск камеры.

Все.

Больше они не виделись.

Увлекшись своим завтра, он скоро забыл про фотографию с нечеткой бледной фигуркой в пустом окне. Завтра было много, повсюду, оно щедро разбрасывалось на бегу, терялось. Вместе с ним на бегу рассыпались на буквы и терялись: кучевое лето, ветер с запахом бензина и водорослей, рыжие крыши, пиво, бананы, рогалики с начинкой.